КИРЗА. Духанка (3)

На стодневку старые, по традиции, отдают нам своё масло. Иногда подзывают, но чаще мы, бойцы, шустрим сами.
Два-три дополнительных кусочка масла – и совсем другое ощущение от еды. Забытое чувство сытости.
На ужине подходишь к их столу и говоришь:
— Разрешите доложить, сколько дедушкам служить!
Называешь оставшееся число дней до приказа.
Вижу, как гордому Черепу тяжело себя переломить и нести обязанности счетовода. Пробубнив под нос очередную цифру, он не спеша собирает желтые кружочки в одну миску и несет на наш стол, хмурясь и сердито поглядывая по сторонам.
Старые это тоже видят прекрасно, но лишь ржут и подначивают его. О том, как Череп уделал повара, уже все знают и авторитет его заметно отличается от нашего. Особенно обидно мне – я ведь тоже участвовал в разборке. Но, видать, есть существенная разница – бить первому, или пинать уже упавшего. Впредь мне наука.

Наши взводовские старые — Костя, Старый, Конюхов, Петя Уздечкин, ещё несколько человек, — нормальные парни. Отдают масло, иногда и всю пайку, с сахаром вместе, без слов и не унижая.
В роте МТО, их столы рядом с нашими, через проход, Криницына и Ситникова заставили подбирать масло с пола. Сбросили его с тарелок и заставили поднять и на глазах съесть. Криня поднял, а Сито отказался. Его отволокли в мойку и отбили ему там все внутренности раздаточными черпаками. Но отстали после этого надолго.
Патрушеву старые “мандавохи” навалили целую гору масла — паек двадцать. И руками, без хлеба, приказали всё съесть. Как всегда, на время.
Патрушева вырвало прямо на стол. Тряпку ему взять не разрешили, и он вытирал всё собственной майкой.

По ночам “сушим крокодилов” — ногами упираешься в одну дужку койки, руками — в противоположную. Провисеть так долго невозможно — начинает ломить руки, и всё тело ходит ходуном.
Маленький Мишаня Гончаров от спинки до спинки койки не дотягивается, и потому “сушит попугая”. Усаживается ногами лишь на одну спинку и держится за неё руками.
Соломон или Подкова, развлекаясь, бьют его со всей силы подушкой, и Мишаня кувырком летит вниз.

“Дембель в опасности!” – обычно орёт дурным голосом Конюхов.
Подбегаем к стенам, подпираем их и держим, чтобы те не рухнули.

В нарядах не спим сутками. С поста меняют лишь на полчаса. Бежишь в столовую, запихиваешь в себя сначала второе, потом, если успеваешь, запиваешь холодным супом и бегом обратно, на КПП.
В караул ещё не ставят. Сказали, после увольнения осенников заступим.
Жопа. Полная жопа.

Домой за всё время написал лишь два письма. Всё хорошо. Здоров. Кормят нормально. Водят в кино.

В кино действительно водят. В клуб, по субботам и воскресеньям. Один документальный и один художественный фильм. В субботу почему-то чёрно-белый, а в воскресенье цветной. Раз в месяц показывают зарубежный, польский или французский, типа “Откройте, полиция!”
На фильмы нам плевать.
Дикий недосып валит с ног, и хотя бы на сеансе мы мечтаем урвать немного. Забыться хоть на полчаса под бубнёж и мельтешение на экране.
Черпаки усаживаются позади нас, и уснуть не дают.
Чуть дёрнул головой — бьют по ушам резинкой. Боль жгучая, но за ухо взяться, потереть — нельзя. Сиди и смотри.
Облегчение — если вызовут с фильма тащить ужин в караул.
Там, конечно, припашут, заставят всё мыть и подметать. Но, по крайне мере, не так дико хочется спать.

Осень заявилась в часть уже в середине августа – половина деревьев жёлтая, мелкие листья летят по ветру. Дожди каждый день. Тяжёлый сырой воздух пахнет гнилью, мокрой землёй.
По утрам трясёт от недосыпа и холода. Все, кроме нас, бойцов, натянули под хэбэшки “вшивники“ – свитера и вязаные безрукавки.
Но торжественные проводы сезона – строго по календарю.
В последний день августа, ровно в полночь, выгоняли лето из казармы. Бегали по всему помещению, махали полотенцами и шипели: “Кыш-ш! кышш-ш-ш!” Под каждой койкой, под каждой партой в ленинской комнате помахать надо.
Старые, у которых осенью приказ, активно руководят:
— Из сортира лето не выгнали! Там оно спряталось! Гони его на хуй, а то дембель не наступит!
И подбодряют пинками, если вяло полотенцами крутишь.

Вышел, наконец-то, приказ, и через неделю старых начали увольнять.
Первыми, в “нулёвке”, у нас ушли сержанты — Костя и Старый.
Получили в штабе документы, прослушали инструктаж, попрощались со всеми, посидели на КПП и укатили в Токсово на рейсовом автобусе.

На прощание Костя пожал нам всем руки:
— Давайте, бойцы! Если что не так — без обид! Служите, старейте! И у вас дембель будет! Пока!
Оказывается, Костя умеет говорить. И даже по-русски. А не только “мэнэ нэ ебэ”.

Минут через десять к КПП подъезжает такси с ленинградскими номерами.
Из машины выходит миловидная девушка в коротком платье и разглядывает нас.
Мы её.
Наконец девушка говорит:
— Здрастье, ребята! А я к Серёже Костенко приехала.
Мы переглядываемся.
— К Косте, что ли?
— К Серёже. Костенко его фамилия. Он увольняться на днях должен.
КПП начинает ржать.
Справившись со смехом, кто-то говорит:
— Опоздали вы, девушка! Уволился уже Серёжа ваш! Теперь ищите его, ветра в поле!
Девушка хмурит брови:
— Ребята! Вы со мной так не шутите! Я его жена!
Секундная пауза и все бросаются запихивать её обратно в машину.
— Гони за рейсовым, в Токсово только недавно пошёл! Гони, успеете ещё! — орут водителю.
Девушка выхватывает из сумки какие-то свёртки и протягивает нам:
— Вот, гостинцы тут, поешьте! Спасибо, счастливо!
Такси разворачивается и уезжает.
Прапорщик Кулешов, дежурный по КПП, закатывает глаза:
— Вот Костенко сегодня тёплой мандятины нащупается!
Но никто не смеётся.

Осень. Осень…
На окрестных болотах начала поспевать клюква.
Выдали всем, кто не в наряде, резиновые бахилы от ОЗК, по паре вещмешков и котелку. Загрузили в автобус, полчаса протрясли по разбитой бетонке и высадили в какой-то уж совсем глухомани.
Утро, холод, туман, по обеим сторонам дороги – моховой ковёр с чахлым кустарником. Кое-где виднеются понурые деревья.
Ворон инструктирует:
— Толпой не ходить. Где видите, что топко – не лезть. Держаться на виду друг у друга. Норма с каждого – полтора вещмешка. Выполняем приказ замкомандира полка по тылу – обеспечиваем часть витаминами на зиму. Увижу кто просто так ходит или сидит – пизды дам. Не сачковать. Для себя же стараетесь.
Сам Ворон остаётся в автобусе.

Старые отходят от дороги подальше, выбирают местечко посуше и заваливаются спать. Свои вещмешки отдают нам. Теперь мне надо набрать четыре мешка.
Клюкву я никогда в жизни не собирал. На болоте тоже первый раз. “Где топко – не лезть…”
Хуй его знает, где топко, а где нет.

С нами отправляются черпаки. Борода делит нас на группы, назначает старших.
Нашей “тройкой” – Костюк, Череп и я командует Соломон.
— Не дай божэ не соберёте норму! Такой пизды вкачу – мало не покажется! – бросает нам свой вещмешок Соломон и закуривает. – Чё стоим? Съебали на сбор!

Под ногами чавкает. Сапоги с бахилами норовят соскочить.
В некоторых местах идёшь, как по батуту – всё под тобой прогибается, колышится, пружинит. Хорошо, что с нами Костюк. Всё-таки деревенский, привычный. Я-то дальше дачи под Истрой на природе не был. Череп тоже городской. Соломон – молдаван, этим всё сказано.
Клюква – яркая, крупная, влажная и холодная. Технология сбора проста. Ползаешь на карачках по болоту, щиплешь ягоду в котелок, затем ссыпаешь в вещмешок. И по новой… Пальцы быстро коченеют и плохо слушаются. Сунуть руки в карманы и погреть нельзя – получаешь пинок.
Соломон прогибается перед Вороном за отпуск. Устал, сука, служить. Домой, в Молдавию захотелось. Ворон пообещал ему отпуск по завершении сбороа ягод. Вот он и старается.
Ни покурить, ни посто отдохнуть и разогнуться он нам не даёт.
Если Соломону кажется, что собираешь медленно, он бьёт ногой по котелку в твоих руках и вся набранная клюква разлетается по болоту. Получая по спине и затылку, собираешь её и бежишь к следующей кочке.

Часа через два молдавану всё же надоело таскаться за нами.
— Чтоб к моему приходу все мешки были полные! – пинает он согнувшегося Костюка. Тот, пытаясь удержаться, по локти увязает в мокром мху.
Соломон уходит на поиски своих дружков.
Череп и я сбрасываем с себя вещмешки и валимся спинами на кочки. Костюк пугливо оглядывается и продолжает щипать ягоды. Хорошо, что с нами он, а не Гитлер-Сахнюк. Тот бы стал визжать, что надо собрать норму, одному ему не справиться, и что мы его подставляем.
Я чувствую, как ткань гимнастёрки пропитывается влагой и приятно холодит спину. “А если удастся заболеть, будет совсем хорошо. Воспалением лёгких, хотя бы…”- мечтательно думаю я.
Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП… Только не на клюкву эту ёбаную. Я же умру тут… Я уже умираю…
Нас расталкивает Костюк.
Издалека доносится сигнал сбора – протяжно гудит автобус.
Норму мы не собрали.

Излюбленный приём Соломона – поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. “ Не дай божэ” попытаешься отскочить.
Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
Костюка жалко, ему-то за что.
Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.

Возили взвод на клюкву целую неделю.
Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном (“глубину промеривать” – объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
— Я вас, блядь, сгною тут на хуй! – в мутных карих глазах плавает животная злоба.
Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды.
Мы с Черепом Соломону верим.
Он нас здесь сгноит.

Или мы его.

Вечером пятого дня подходит Череп:
— Разговор есть. Пойдём в сушилку.
Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету.
Начинает Череп:
— Завтра снова повезут. Я – всё, пиздец. Больше не могу.
— Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что ещё ползаю…
Череп смотрит пристально.
— Не тяни, — говорю ему. – В первый день ещё надо было…
Череп не отводит взгляда:
— Мы об одном и том же говорим?
— Думаю, да.
Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки. Наконец “мандавоха” находит свои кирзачи и уходит.
— Только надо без следов, — продолжаю я.
Череп думает.
— Болото – лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, — Череп до хруста сжимает пальцы. – И пиздец ему… Упал, захлебнулся…
“Очнулся – гипс”, — выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух.
Мы нервно ржём и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остаётся отчаянная решимость.
— Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его…
— Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушёл, не видели его…
— С Костюком как быть? – неожиданно вспоминает Череп. – Если сдаст?
— Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает.
— Ну, значит, сам Бог велел, — заключает Череп.

Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода.
Мы замираем.
— Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? – Борода слегка навеселе. — Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптёрщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмёшь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, — тыкает в меня пальцем сержант, — осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берёшь пузырь и приносишь сюда. Попадёшься – вешайся сразу.
Борода улыбается и снисходит до объяснений.
— В отпуск завтра Соломон едет.
Мы выбегаем из сушилки.
— Отвёл, значит, Бог, — говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся.

***
Небо – сталь, свинец, олово. Солнце – редкое, тусклое – латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками – грязное хаки. Чёрные корявые деревья – разбитые кирзачи. Земля – мокрая гнилая шинель.
В сортире холодно, вместо бумаги – рваные листы газеты. Читаю на одном из них: “В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари…”
Ну до чего же они там, на гражданке, долбоёбы…

Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно – людей мало, из нарядов не вылазят.
Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной – даже не верится.
Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
Иерархическая лестница приходит в движение.
Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков — в черпаки. Черпаков — в старые.
Со дня на день ожидается прибытие нового карантина — духов.

Происходит перевод так.
Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время “присяги”.
Но перевод — дело совсем другое. Желанное.
Его проходят все, или почти все.
Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда всё — ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
Среди шнурковского призыва есть один такой — по кличке Опара, из “букварей”. Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда её возможно искоренить.
Доложил. Двое отправились на “дизель”, в дисбат.
Всю службу Опара проходил застёгнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов — руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни.
Больше всего его гнобил свой же призыв.

У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
Вернее, они уже не черпаки. Старики.
Переводили их мы — били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: “Дедушке больно!”
Теперь их черёд. Но порядок иной.
— Кто первый? — щёлкает в воздухе ремнём Борода.
Блядь, страшно.
— Кирзач, давай ты! — Соломон указывает на ряд умывальников.
Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
— На, сунь в зубы, — Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
Пилотка вся влажная и жёваная — до нас здесь переводили шнурков.
Мотаю головой.
Хуже всего ждать.
Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чём.

Борода разбегается и…
— РАЗ!
Я ещё не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи…
— ДВА — это Соломон.
Блядь!
-ТРИ!- Аркашин голос.
Пиздец. Только половина!
— ЧЕТЫРЕ!
Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
Орать нельзя.
— ПЯТЬ!
Всё. Почти всё. Суки, давайте… Дёргаться нельзя. Нельзя.
Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
Разбегается.
— ШЕСТЬ!

Жмут руку. Пожать в ответ я не могу — пальцы свело, так за раковину цеплялся.
Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
Дневальный у выхода, из “мандавох”, отрывается от газеты и понимающе ржёт.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я — шнурок.
Бля.

Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
— Кица, тебе по жопе кистенём молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
— Не злись, ладно! — хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
— Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! — Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
— Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстёгивать крючок. За ремнём можете сделать складку — не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
— Пока не придут новые бойцы, вы всё равно самые младшие. Придут во взвод молодые — вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит — пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено – если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! — кивает на Черепа и меня Борода. — Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, — подмигивает он Соломону.
— Кстати, — говорит Подкова. — Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.

История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.

Погода портится с каждым днём.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лёд в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъёма не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить “зачёт по плаванию”.

Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму – “пэша”, кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старьё. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
Надеть её не решился. Спустился в роту МТО и – удача! – подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
Немного совсем надо человеку, подумал ещё.

Старые носят шапки “кирпичиком”. Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу. Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
Носится с шиком, на затылке.
Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
А им больше никуда и не надо.

Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.

— Шинель — это великое изобретение человечества! — говорит нам Колбаса.
Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
— Чем же великое? — спрашивает Череп.
— В гармонии с природой — летом в ней жарко, зимой — холодно!

Старые поддевают под пэша вшивники — вязаные безрукавки или свитера.
Нам они ещё не положены.
— Хуйня! — говорит Череп. — Полгода прошли, и ещё полгода пройдут. Там и возьмём своё.
Я и не сомневаюсь. Уж Череп своё возьмёт.

В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие — Рыцк и Зуб ушли на дембель.
А вот офицеры были те же — Щеглов и Цейс.
Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
— Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!

Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ – до хуя прослужили, до хуя ещё осталось.
Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
Только так и выживешь — сознавая, что кто-то бесправней тебя.

Выпал первый снег.
Дни совсем короткие стали. Всё вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл всё вокруг.
Теперь забот прибавилось — утром расчистка территории, потом, в наряде — почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и всё чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту…

— Россия — богатейшая страна в мире! И снег — наше основное богатство! — любит говорить Воронцов. – А ну, съебали собирать Родине в закрома!

Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
Снег шёл весь вечер и всю ночь. Не шёл даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу — бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем — а дорогу словно и не чистил. Снег тяжёлый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз – снег как пудра тогда.
И вот рассветает. Небо расчищается.
Перекур.
Вдруг со стороны складов — собачий лай.
Ближе и ближе.
Несколько собак — у столовой их всегда целая свора ошивается — гонят прямо на меня зайца.
Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый – раньше я зайца видел только по телику и на картинках – а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
Хватаю лопату и приготавливаюсь.
Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
А бежать некуда.
С одной стороны — собаки, с другой — я. Оба хуже, как говорится.
А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы — “гробики”. Мною возведённые.
Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через “гробики” не решается.
Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
Отхожу на три шага.
— Беги! — вдруг ору ему.
Пробежал от меня в полуметре.
Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.

По субботам, вместо “Смерти Ивана Ильича” или “Судьбы человека” начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холёные, почти голые. Пальмы. Океан.
В зале свист и гогот стоит.
Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.

Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
Закуриваю “приму”. Оглядываюсь.
Луна. Мороз. Ели в снегу.
Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
“Неужели где-то есть другой мир? Америка, например… Какая она? Как в кино? Вряд ли… Увижу ли я когда-нибудь это другое?” — я ещё раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.

Ровно через три года я буду стоять на берегу замёрзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый “кэмэл”. Прихлёбывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
“Ну и хули? Вот ты и увидал… Та же жопа. Тот же холод…”

Но я ещё этого не знаю, и высадив “приму” до ожога пальцев, вздыхаю, подхватываю термоса, и, проваливаясь в снегу, бреду дальше.

Кирзач (с)