Фёдор Алексеич Лопухин сидел на краю раскладушки, низко уронив голову, и имел вид человека, убитого горем. Впрочем, он и был убит горем. Шутка ли — от Лопухина ушла жена. Сказала, что давно встретила другого — побогаче, да понахальнее. Заявила, что не хочет больше жить в этой нищете, ютиться в конуре однокомнатной не хочет, а хочет ездить в отпуска по заграницам, шубы норковые хочет, дорогие автомобили, да бриллианты. Добавила, что всё, чего у него, у Лопухина нет, есть у другого. Собрала чемоданы и хлопнула дверью.
И вот теперь в голове Фёдора Алексеича один за другим вспыхивали и тут же угасали безумные планы — то кровавой мести, то сведения счетов с этой дрянной жизнью. Отчаяние наваливалось сверху таким неподъёмным грузом, что становилось трудно не то что дышать — жить.
— В радости и в горе, в богатстве и в бедности… — проговорил он вслух и горько усмехнулся. Ну откуда ему, школьному учителю, взять это богатство? Спасибо, хоть, что телефон вон недавно провели. Бедность не порок… не порок… Он обвёл взглядом свою конуру, в тысячный раз отметил масляное пятно на обшарпанных обоях, самодельную мебель из полированных досок, выцветший ковёр на полу… Убого-то как!
— Ну почему?! Почему кому-то всё, а мне ничего!? — Фёдор Алексеич не любил театральных жестов, но сейчас он с мстительным удовольствием сжал кулаки и гневно потряс ими в потолок.
Затем произошло странное. Комнатушка вдруг озарилась ослепительным белым сиянием, дивное многоголосие мягким эфиром разлилось в воздухе, и налетевший вихрь разметал по комнате стопку школьных сочинений. Потолок стал плыть, терять очертания, закручиваться по спирали, и из разверзшейся над головой воронки в комнату спустилось сотканное из чистого света существо… В общем, полный антураж, которым, как правило, сопровождается явление высших сил в квартиры обыкновенных школьных учителей.
— Пётр, — просто представилось явление, когда глаза Фёдора Алексеича немного привыкли к преподобному сиянию, — Апостол Пётр.
— Федя, — оторопело выговорил тот, — просто… Федя…
— Да вы не стойте, присаживайтесь, — дружелюбно предложил апостол и указал Фёдору Алексеичу на раскладушку. Откуда-то из воздуха материализовался гигантский письменный стол — из древних, необъятных канцелярских столов, и тут же занял бОльшую часть жилплощади Лопухиных.
— Кстати, вас пение не беспокоит? — вежливо поинтересовался Пётр.
Фёдор Алексеич шумно сглотнул и попробовал замотать головой, но с перепугу забыл где у него шея, а где голова.
— В таком случае, если вы не возражаете… — апостол щёлкнул пальцами и ангельский хор стих, — Голова от них уже пухнет.
Он немного подался вперёд и перешёл на полушёпот, — Вы уж извините за визуальные эффекты. Работа такая, приходится держать марку, — апостол виновато улыбнулся. Затем он откинулся назад и скрестил руки на груди.
— Ну а вы, Фёдор Алексеич, значит, на судьбу жалуетесь? — тон гостя вдруг изменился и стал более подобающим высокопоставленному чиновнику.
Лопухин, который всё еще не пришёл в себя, лишь глупо улыбнулся и неуверенно развёл руками.
— А напрасно, напрасно. Вам-то, батенька, на судьбу грех жаловаться. У вас в этом отношении всё должно быть чинно, гладко… насколько здесь может быть гладко, конечно, — апостол огляделся вокруг и на его лице отобразилось некоторое удивление.
— Ну что ж… — он извлёк колоссальных размеров книгу в позолоченном переплёте и тяжело бухнул её на поверхность канцелярского стола. Стекла в окне задребезжали.
— Книга Судеб, — прокомментировал Пётр, — Тяжеленная, зараза, а вот приходится с собой таскать. Впрочем, не будем отвлекаться. Итак, Лопухин, Фёдор Алексеич… Лопухин… Лопухин… — Он принялся бегло листать книгу, проводя указательным пальцем по страницам сверху-вниз, — Лопухин… Лопухин… О! А вот и вы! Лопухин Фёдор Алексеич, 1971-го года рождения. Женат. Детей нет, но будут, — апостол почему-то живо подмигнул Фёдору Алексеичу.
— Образование, — продолжил он, — два высших, педагог. Не привлекался. Не числился. Характер сдержанный, излишне вежлив и уступчив — ну да кто ж у нас без греха… Так-так… Внешность — в целом, приятная. Здоровье — без жалоб. Материальное положение… — в этом месте апостол на секунду споткнулся.
Почувствовав неладное, Фёдор Алексеич взволновано вытянул шею, пытаясь заглянуть в книгу.
Пётр поднял брови, и в замешательстве зажевал губами, — Материальное положение… Секундочку! Здесь, кажется… что за бред… как же это… но я же точно помню…
Лопухин заёрзал на месте. От волнения он вспотел, рубашка на нём взмокла, и он принялся вытирать платком шею. Наконец, апостол вспомнил о сидящем пред ним хозяине квартиры.
— Гм… Ну что ж, — заявил он, стараясь не выдавать своего замешательства, — Поздравляю! Отныне всё у вас будет хорошо!
— Хорошо? Хорошо?! Ой, а как же это… Спасибо! Вот спасибо! — Лопухину почему-то очень захотелось суетиться перед дорогим гостем. В голове даже промелькнула фраза «Да что ж я здесь сижу, у меня же блинчики на плите!» Но за неимением блинчиков фраза тут же куда-то растворилась.
— Ну что вы, не стоит, — добродушно произнёс гость, — И, кстати, мы… в смысле, наш… эээ… департамент… приносит свои извинения за временные… эээ… неудобства. С вашего позволения, — Пётр поклонился и стал медленно растворяться в воздухе. Наконец, видение окончательно исчезло, исчез и гигантский канцелярский стол, и комната сразу показалась куда более просторной, чем раньше.
Где-то высоко над головой у Фёдора Алексеича Лопухина, за гигантским канцелярским столом восседал апостол Пётр, низко склонившись над колоссальных размеров книгой в позолоченном переплёте.
— Вот черти писарские! — рассержено бормотал он, — Ничего доверить нельзя! Ведь уж такой важный документ, а всё равно, опечатка на опечатке! Верно говорят: хочешь сделать правильно — делай сам!
Он решительно обвёл жирным красным карандашом графу «Материальное положение». Затем, твёрдой апостольской рукой зачеркнул, неизвестно откуда взявшееся, «рогатый» и старательно исправил на «богатый».