Случилась вся эта хуемотина, братан, этим летом в нашем колхозе, ебнутья ему на ровном месте. «Светлый путь» называется. Только пути там явно ни хуя не светлые, скорее даже, темные дебри – ебли. Заебись там всем живется по этим путям «светлым». Я тому пример явный. Травы у нас – что говна в общажных толчках не пробитых плавает – ебнуться-не-встать. Никто нихуя у нас не делает, только знают, что траву с утра пиздануть на пару хапак и улететь к ебеням. А трава у нас не какая-нибудь шняга, реальная: копыта не отдашь, так «кукушка» скажет по-английски: «good bye». Вот и курили ее все кому не лень, а курить никто не ленился. Так-то вот.
А летом этим, блядь, веришь – нет, не уродилась травка ни хуя. Все за головы схватились: «Ебанный – бобанный, что делать?» Ломка началась поголовная. Хуево всем, колбасит. Хочется курнуть, а нехуй курить-то. У нас двое ебалбеев даже сдохли. Правда, не от ломки. От чего, от чего. От хуя моего, вот от чего. Ты слушай. Решили они колеснуть по фенозепаму децл, пошли в аптеку, купили. Хорошо им, падлам, стало. Поперло, бля, их на приключения. Решили они проверить: что будет, если два бревна добротных клеем «Моментом» склеить? Будут бревна держаться или нет? Нахуячили клея на бревна, клеят.
Пока клеили, клеем так обдышались, что вопрос себе задали: «Нахуя нам эти бревна?» Пошли они на речку, а там гуси по воде наебывали. Взяли они одного гуся и самогонки ему в клюв ебанули, типа: накатит гусю? Ага, накатило. Гусь тот и по сей день по речке плавает. Точнее сказать, труп его плавает, а не сам гусь. Да никто его оттуда не достал. На хуй он кому нужен. А долбаебы эти сами самогонки жахнули, их совсем раскумарило. Пошли они в аптеку еще колес купить. А пиздюшка эта, продавщица, сама с бодуна была, по ошибке им калий цианистый впихнула. Вот они и скопытились. Жалко, конечно, пацанов. А тут еще участковый приехал разбираться по факту «непонятной», с его слов, кончины колхозного контингента. Приехал, глаза красные, сразу видно: уже успел где-то планчику въебать, а откуда взял – не делится. Того и глядишь, пар из ушей повалит. Стоит, пальцы веером, втыкает, балаболит:
— Кто свидетель?
Все стоят, на него смотрят, молчат, как будто хуи в рот взяли. Ясен хуй, свидетелей нет, хотя все видели как чуваки эти столько момента уебали на свои бревна, что пакетов столько клей этот дышать во всем колхозе не найдется.
Шароебились мы все по углам. Зайдет, бывало, ко мне дружок. Спросит:
— Нет травки-то?
— Нету, — отвечу я, — будет – обязательно скажу, покурим.
А они же не понимают ни хуя. На следующий день опять придут, спрашивают. А я им:
— Да я же вчера сказал, что нет ни хуя.
Так они опять придут.
— Есть чего курнуть-то, братан?
— Идите вы на хуй, — отвечаю, — каждый день ходите и ни хуя не делаете. Самогонка вас заебала, колеса в горло не лезут. Не понимаете ни хуя уже, что если раз ответили, что нет травы, то хули по двадцать раз переспрашивать, мозга ебать.
Зато бабы у нас горячие были: еби – не хочу. Вот и никто не хотел их ебать. Потому что от зелени этой самосадной концы попадали на полшестого у всех уж давным-давно.
А тут еще дядя ко мне приехал, долбаеб сраный. Полковник он, падла, в отставке. Раньше в каком-то училище преподавал. Взятки, походу, брал да ханку казенную жрал. А заебы армейские остались. Вот он с утра и начинает: «Подъем!!!» Сука хуева, глотку ни разу не надорвал, закалка старая. «Подъем, подъем». Хуем!
Говорю ему как-то утром:
— Пошел ты на хуй. Сам пиздуй на свою зарядку. Если вчера бабу в жопу ебал, то это еще не значит, что здоровому человеку спать мешать можно.
Ну ладно, слушай по порядку. Приехал, значит, он ко мне и базарит:
— Вот, племянничек, будем жить теперь вместе.
«Заебок, — думаю, — жил один – не тужил, а теперь этот старый пердун под бок подсел».
Приехал он, стол собрал, хуйни всякой с собой привез, ну, типа колбаски — хуяски там, сырку, свининки. Пойло тоже не забыл. Но нахуя только. У нас из своей ханки хоть запруду делай и плавай там, сколько влезет, пока сам весь не заспиртуешься. А он мне и говорит:
— А ты жахни стопочку, чем пиздить зря.
Жахнул, братан. Жахнул и охуел. Искры как пизданут из глаз, словно фейерверк на карнавале в Рио-де-Жанейро. Шоу, бля. А потом, не поверишь, словно гиря трехпудовая с конца моего упала. И встал мой хуй, как ни стоял никогда. В диаметре как яблоко стал.
— Ну что, — спрашивает дядя, — накатило?
— Ни хуя себе накатило, — говорю, — член мой уже не стоял со времен брежневского застоя. А тут, прямо как голую пизду впервые увидел.
— Во, — говорит, — а ты нюню мандил, — и как въебал полный граненый стакан этой хуйни своей, — А теперь пойдем баб ебать. Знаешь тут блядей местных?
Ха! Знаю ли я блядей местных? Да они себе, братан, пезды свои давно уж до крови расчесали. Пошли мы к соседкам моим, двум близняшкам. Сам черт не разберет, кто из них кто. Различия потом нашлись, когда выяснилось, что одна из этих шмар лобок бреет, а другая нет. Самое прикольное, они еще и целками были. Ну вот. Дядя мой с одной из этих мандавошек уединился, а я с другой.
Наебалиссь мы, вышли покурить с дядей. Я его спрашиваю:
— Ну как тебе наши лахудры?
— Заебись, — говорит, — я по пизде ее как хуем своим ударил и погнал. Давно таких ощущений у меня не было. Помню, у нас в училище как-то раз газ на кухне из плиты потек. Уебало – цирк на всю округу был. Пожар — как в кино. А на кухне, как оказалось, еще наш генерал был, еще тот хуепан. Не стало его. Так мы неделю бухали за его упокой. Я тогда чуть не спился. А ты как?
— Да у меня во время ебли яйца запутались в ее волосне. А визжала словно комарик, когда я ей целку рвал. Твоя-то не орала?
Тут меня дядя и удивил:
— А моя сказала, что целку для мужа оставить хочет. Я ее в жопку трахнул.
— Чего? — говорю, — Тебя что, прикольнуло?
А дядя спокойный, как обкурился:
— Ничем не хуже целки. Хуй сжимает, словно порвоклассницу ебал. Меня даже на измену пробило, что сейчас за мной менты придут и привлекут за изнасилование несовершеннолетних.
Ебануться — а не дядя. Я его как-то спрашиваю:
— Дядь, а у тебя жена, дети есть?
— Была жена, — говорит, — а потом ушла от меня. Ее семейная жизнь привлекает так же, как тебя волосатая жопа товарища.
Дядя-то, оказывается, свою бадягу «виагровскую» сам гнал. Вот мы с ним весь наш колхоз, а точнее сказать, его слабую половину и перетрахали. Потом слухи пошли, что, дескать, у нас с дядей одних на весь «Светлый путь» хуи стоят, чем мы бесстыдно и пользуемся. Завалили ко мне кореша мои, ломает их, базарят:
— Братан, что за хуйню ты куришь. Поделись, а? Самим же тоже охота «крючок» присунуть. Угости, брат.
Ну я-то для братков не жалею ничего. Налил им по 50 «гарного пойла». У одного аж ширинка порвалась, во как хуй встал. В конце концов, все наши мужики стали употреблять дядину бадягу. Переебали всех баб кому не лень. Бывало, выйдешь на улицу, а бабы ползают по земле, того и гляди сдохнут. Ебаться уже не могут. Бадяга-то эта чисто для мужицкого гормона была. Бабам ее пить не рекомендовано было, на печень их женскую хуево действует. Так дядя сказал.
Доебались до таких чертей, что маньяк сексуальный у нас в лесу объявился. Даже мужиков ебал. Зато никого не убивал. Наши уже в лес стали бояться ходить, мухоморы и поганки собирать. Только всем похуй было. Покамест маньяк целке, которую дядя мой в жопу ебал, целку не порвал. Тогда дядя созвал весь колхоз на совет в нашем клубе. Надел свой мундир со всеми регалиями – хуялиями. Вышел на сцену:
— Товарищи колхозники, — начал он, — у нас, так сказать, в «светлом» районе начался беспредел. В лесу появился сексуальный маньяк. Многие из нас стали его жертвами, я не буду называть имен.
А люди сидят, смотрят на него «воткнутыми» глазами. Хули: кто пьяный в очко, кто с бодуна, кто грибов обожрался. А дядя дальше пиздит:
— Необходимо изловить хулигана и наказать его по всей строгости. У меня выработан план по излову энтого ебаря. Однако, нужен кто-то в качестве приманки дабы его поймать. Предлагаю кандидатуру своего племянника.
— Ни хуя себе ты загнул, Папа Карло, — говорю я, — почему я? Почему бы тебе свою жопу этому пидору лесному не подставить, а?
— Здесь вопросы по важным делам решаю я, — говорит дядя.
— Иди ты в пизду, — отвечаю, — не пойду я никуда.
Тут все на меня начали орать матом: хули я отмазываюсь, очко у меня, что ли, заиграло. Дядя говорит:
— Итак, проведем голосование. Кто за то, что бы в качестве приманки выступил мой племянник.
Ясен хуй, все руки подняли, дядя тоже.
— Единогласно, — говорит он.
Ладно, делать нечего. Взял дядя вилы и пошли мы с ним в лес. Остальные зассали, дома засели. Дядя мне говорит:
— Ты вперед иди, делай вид, что грибы собираешь, а я сзади идти буду. Как только он появится, я его и поймаю.
Иду я, значит, по лесу. Очко играет будь здоров. Страшно, что чей-то хуй в жопе появится. Слышу шорохи сзади, обернулся: блядь, дядя, сука, идет. Иду дальше. Тут хуяк: чувствую хуй чей-то к жопе моей пристраивается. Я со страху чуть не кончил, а сделать ничего не могу. Онемел, блядь. Тут слышу, дядя заорал:
— Стоять, Ахтунг маза фака!
Хуй сзади сразу исчез. Поворачиваюсь. Стоит дядя, вилы наставил на пидора. А он весь тощий, ебальник трезвый, руки вверх поднял. Дядя ему баазрит:
— Ну что, ебырь – бобырь, попался.
Тот слова сказать не может. Повели мы его в деревню. Там нас уже ждали нетрезвые лица колхозников. Дядя маньяка завел в наш дом разбираться, мы все на улице ждали. Проходит часа два, ждать уже все заебались. Решил я узнать, что там происходит. Захожу домой, а там за столом дядя и этот пидор в обнимку сидят, песни поют. На столе закуска и ханка, только наша, местная, не дядин «возбудитель».
— Ты что, дядь, — говорю я, — охуел ханку жрать с педрилами?
А он мне:
— Это, племянник, однополчанин мой оказывается. Мы с ним лет двадцать не виделись. А теперь вот пришлось свидеться. Да ты присаживайся, ебни самогоночки с нами.
Сел я, жахнул пару стопариков. Дядя снял с себя один орден, мне протягивает.
— Держит, — говорит, — вручаю тебе орден за проявленную отвагу при задержании опасного преступника.
Я орден взял. Потом, правда, барыге местному за рецепт приготовления грибков толкнул. До сих пор не жалею.
Спрашиваю я у дядиного однополчанина:
— Ты что мужиков ебал-то, а? Ладно бы баб только. Мужики-то причем тут. Ты что, пидор?
Он сидит, плачет.
— Да не пидор я, — говорит, — просто в моей деревне ебать некого. Ушел я в лес, а тут ваши ходят. А мне, татарину, один хуй кого ебать. Ты уж извини, что я к тебе пристраивался.
— Если еще хоть раз это сделаешь, — отвечаю ему я, — я тебе хуй отрежу и в твою же жопу засуну. Не просрешься, не пропердишься.
Выпили еще. Тут земляк это говорит:
— Мне вот одна ваша девушка понравилась, я ей походу целку порвал, когда ебал. Симпатичная такая.
И тут заходит к нам одна из близняшек. Мужик этот:
— Во! Вот эта!
Дядя ей говорит:
— Поди сюда.
Та подошла. Дядя ее за пизду пощупал.
— Не, — говорит, — не эта. У той, которую ты ебал, лобок бритый был, а у этой скоро обезьяны в ее дебрях лазить будут.
И говорит ей:
— Давай, зови сюда сестру.
Та привела сестру. Дядя базарит однополчанину:
— Ну, друг ты мой, ты теперь должен жениться на ней, раз девственности лишил. А то, что люди подумают. Не прилично как-то. Свадебку вам сыграем.
А мужик, хули, рад. Целка (которая уже не целка) тоже.
Но не все так «светло», братан, в нашем блядском колхозе. Сижу я как-то раз на улице, с бодуна отхожу. Тут – еблык: джип подъезжает ко мне. Сразу вижу: не местная шобла – ебла. Выходят оттуда чурки, ко мне походят.
— Здравствуй, — говорят, — добрый молодец.
— Здорово булы, гарны хлопцы, — отвечаю им я.
— Ладно, — базарят они, — не будем хуйню пороть. Нам, короче, военный один, полковник, нужен. Он раньше в училище работал. Не знаешь тут такого?
Я-то сразу врубил, что они мне про дядю моего хуйню толкают. Но невпонятку включил.
— Я-хуй-ее-знает. Здесь все местные. А из военных у нас только пугало в огороде в буденовке.
Уехали они от меня. Я тут воткнул, что дядя мой съебывается от братвы за какие-то хуи и что решил он здесь схорониться. Пришел домой, говорю ему:
— Слышь, дядь, тебя чурки какие-то искали.
А дядя спиртягу хуячил, пьяный уже был. Когда я ему это сказал, он сразу протрезвел, гнида:
— Какие чурки? – спрашивает.
— Я ебу какие. Явно тебя искали. Но я тебя не сдал.
Дядя сразу в подвал съебался. Базарит:
— Я, племянничек, пока здесь поживу, недельку другую. Чурки уедут – ты мне скажи.
Рассказал он мне, сука, что в училище курсанта одного отчислил за то, что тот взятку не хотел дяде давать. А за курсантом этим бандиты тусуются. Вот дядя и скрывается теперь от них. Только, видно, хуево у дяди скрываться получается, если они его в нашем захолустье — и то нашли.
И хули он прятался в подвале, все равно его чурки нашли там. Ну, это явно кто-то из местных холуев сдал. Самое прикольное, что в тот же день у одного местного мастодонта мешок картофельный плана появился. Он тогда всю братву накурил, весь колхоз. А откуда у него план – никто в душе не ебет. Но дядю сдал кто-то.
Помню, сидим мы у этого мастодонта, хуячим план. И тут дядя мой, еле живой, заползает. Весь избит, в крови. Не разобрать, где лицо, где жопа. Заполз, стонет:
— Племянник, кто меня заложил?
А я сам охуел.
— Ептить, — говорю, — давай, дядя, ебани пару хапок.
И дунул ему плану. Он тут же ожил. Вскочил, блядь, а кровь с него рекой льется. Он довольный, еще раз парик въебал – cовсем ожил, как будто и не пиздил его никто. Потом он с братвой канкан танцевал.
Когда его отпустило, опять застонал. Мы его снова накурили, он, словно конь с яйцами запрыгал по колхозу, байки начал армейские парить бабам. Заебывать дядя меня опять стал своей хуйней. Говорит:
— Я, племянник, раньше по бадяжному спирту убивался. А оказывается природа – матушка нам вот какие сюрпризы подносит.
Это он про траву базарит, и про грибочки. И добавил, что, дескать, он теперь лично будет следить за тем, что бы урожай травы в нашем колхозе удавался. Тоже мне, блядь, агроном хуев. Зато остальные даже не против были избрать его председателем колхоза. Тем более, что предыдущий председатель еще зимой пропал. Пошел как-то по грибы.
— Заебло, — говорит, — мне колеса жрать да бензин с клеем нюхать. Хочется разнообразия.
Ушел и пропал. Больше его никто не видел. Даже маньяк наш сказал:
— Если бы я его увидел, давно бы уж в жопу отъебал.
Да и хуй с ним, с эти председателем. Тут теперь и при дяде не хуево стало жить.
Свадебку ломанули, маньяка с целкой рваной поженили. Травы мастодонтовой обкурились все. Летали, блядь. Невесту тогда ебали все, а у жинаха что-то хуй упал. Даже дядина ханка не помогала. Но маньяк стал привязывать карандаш к хую. Так что все у них в плане семейной жизни заебись.
Хата наша во время гулянки превратилась в притон блядский. Захожу как-то домой, сидит дядя, пьяный в очко. И, видимо, поссать захотел. А в туалет влом идти. Так он встал со стула, вытащил хуй, и там где сидел – поссал. Потом опять сел и дальше погнал бухать. Видно, его «белка хлестанула». Да в рот его ебать, председатель все-таки. Всем посрать было.
Потом дядя как-то говорит:
— Нодо бы в нашем колхозе провести выставку достижений народного хозяйства, то есть нашего.
Хули, провели. Были выставлены наши достижения, а именно: колеса различные, а также химические составы из них; тряпки, намоченные бензинами – керосинами; грибочки и навары из них; ханка различных сортов. Травы только нихуя не было. Как я уже сказал, неурожай тем летом был у нас. Но и без этого все ликовали. Один хуй даже картошку принес на выставку, так его на смех все подняли. А он:
— Хули, — говорит, — ржете. Вы в начале попробуйте.
Ну, сварили мы ее, покушали. В голове у всех завелось хуй знает что. Мужик этот, оказывается, на нитратах каких-то ее вырастил. После нашей ВДНХ всех на картошку эту потянуло. Новых ощущений снова всем захотелось.
Вот как-то вечером, наебнув картошечки с дядиным возбудителем, пошли мы с дядей на блядки. Идем по колхозу, вонь грибная вперемешку с «Моментовской» стоит. Все валяются: кто под кайфом, кто в очко. И тут как что-то хуякнет над нами: «Вжи-ик!» И нету. Мы на измену: ебанный в рот – кожаный мяч. Что это было? А потом опять: «Вжи-ик!» Поняли мы, что самолеты это. Только откуда им взяться. Неужто, блядь, планы стратегические насчет нашего колхоза в правительстве родились. «Ну, — думаю, — пизда нам всем, а дяде, как председателю, еще и хуй в жопу». И опять пронеслось: «Вжи-ик!» А потом ка-ак пизданет в лесу: бабах! Явно что-то ебнуло. Смотрим: деревья горят. Мы тут же протрезвели, по домам посъебывались, спать залегли.
Утром проснулись, вышли на улицу, видим: лес не горит, зато деревья завалены. Дядя говорит:
— Так, товарищи колхозники, берем лопаты, грабли и вилы и все в лес на разведку по поводу вчерашней хуйни.
Пришли мы туда. Деревья сломанные валяются, дрова, можно сказать, готовы. А признаков снаряда или бомбы нет. Наши все побросали вилы с граблями, кинулись обирать дрова. Хули: идти, рубить всем влом. А собирать-то нужно: зимой на чем ханку гнать да грибочки отваривать. А тут халява, вот все и бросились. В спешке случайно одному барыге руку по запястье лопатой отхуячили. А он ржет:
— Кто руку мою найдет, — говорит, — вечером грибами накумарю.
Все дрова побросали, стали барыгинскую руку искать. Пока искали, барыга от потери крови скопытился. Да всем похуй было. Барыга этот столько рецептов пиздатых варки грибков знал, а не с кем не делился. Это я ему толкнул орден, которым меня дядя наградил.
Вернулись домой, а там участковый сидит, сам с бодуна.
— Слухи до меня дошли, — говорит, — что вы задержали сексуального маньяка. Почему не передали его властям.
Дядя ему отвечает:
— Да это мой однополчанин, и ни хуя он не маньяк. Недавно его на местной блядушке, тьфу, то есть, красавице женили.
— Мне до пизды, что вы его женили, — отвечает участковый, — вы должны его мне передать.
Тут дядя, смекалистый мужик, достал свою ханку «виагровскую», наливает ему стакан.
— Опохмелимся, — говорит участковому, — разберемся.
Ебнул мент наш ханки, искры повалили у него из глаз, хуй встал. Схватил он бутылку с ханкой и куда-то съебался.
Вечером баба одна прибежала к дяде, плачет.
— Ебал меня участковый наш. Потом налил, — говорит, — ханки мне. У меня пизда как зачесалась. Ну и я к нему на хуй прыгнула, давай его ебать. А он, видимо, не выдержал, и помер. Ой, что будет!
А дядя ей и говорит:
— Тебе, бабушка, памятник ставить надо за то, что избавила ты нас от участкового этого ебанного.
И орден ей дал со своего мундира за заслуги перед отечеством.
Мы опять неделю гуляли по этому поводу. В ходе этих событий объявились среди наших лахудр две лизбиянки.
— Вы, — говорит им дядя, — пизды свои лижите где-нибудь в другом месте, а колхоз наш позорить и развращать не позволю. Идите вон, в лес и трахайтесь там по-бабьи сколько вам влезет.
Вот они и стали ходить в лес: с утра уйдут и до вечера там друг друга ублажают.
А тут как-то вечером прибегают они из лесу к нам домой, и базарят дяде:
— Ебались мы, значит, в лесу. Смотрим, какие-то люди в форме, с собакам и фонарями ходят по лесу. Как будто ищут чего-то. Мы испугались, вот, прибежали.
А дядя грибков обхуячился, смотрит на них:
— Это косоглазые, — говорит, — пришли за то, что во время американо – вьетнамской войны мы им мало «калашей» подогнали. Суки, теперь решили отомстить. Все! Переходим на военное время!
И пиздец – началась война. Дядя той же ночью всех мобилизовал. Приказал всем кайфонуться, вооружиться и построиться около нашего дома. Дядя вышел весь в камуфляже, на голове папаха, в руке кухонный нож.
— Товарищи, — говорит, — нам предстоит отстоять наше благородное наркоманское дело. Сейчас идем воевать. Самое главное, набрать побольше клея, грибков, бензина с керосином и колес, что бы не зассать в бою с косоглазыми.
Ну, все набрали, кто сколько мог, и двинулись в лес. Идем, темень – хоть глаза выкалывай, а жопа все равно видеть не станет. Факелы никто не взял. Все идут «по приборам». Точнее сказать, кого – куда ноги несут. Засели под одним бугром. Дядя дал команду въебать ханки да клеем занюхать. После чего как заорал:
— Держитесь, суки косоглазые, — и дернул в атаку.
Остальные последовали за ним. А я сижу, думаю: «Совсем дядя ебу дался. Пиздатенью страдает, хуй мамин. Воевать его поперло». Достал я плану (мне его тот мастодонт, у которого его целый мешок, отсыпал децл), курнул. «Ну, — думаю, — поперло. Теперь и воевать можно».
Вскочил, в руке веник, щеманулся куда глаза глядят. А глаза глядят: мигалки повсюду, люди в форме. Я пизданулся, лежу на земле. Смотрю: собака перед моими глазами лает. И тут башню у меня окончательно сорвало и я отрубился.
Помню потом: открываю глаза. Сижу в какой-то камере, там еще люди, тоже видно – кто с бодуна, кто под кайфом. Думаю: «Пиздец. Косоглазые не только наших захватили в плен, но и из других деревень тоже братву повязали». Потом опять отключился.
В себя пришел уже на допросе. Сижу на стуле, рядом менты. Один спрашивает:
— Куда вы дели вашего участкового?
Я, кошу:
— Откуда мне знать, здоровому человеку, куда делся наш участковый.
Они опять:
— Что вы делали в лесу с лопатами и вилами?
— Как что, — удивился я, — вьетнамцы напали. Мы оборонялись.
Менты охуели:
— Какие, — спрашивают, — нахуй вьетнамцы?
— Какие, какие. Косоглазые, вот какие. Дядя сказал, что они вернулись нам отомстить за то, что мы им мало наших автоматов продали.
Менты переглянулись и депортировали меня сюда, в психбольницу, где вот мы с тобой сейчас сидим и бакланим.
Давай-ка, братан, с тобой ебанем таблеточек, которые нам с тобой врачи дают. Я от них кайфую не так, как с картошки нитратной. Мне, когда их глотну, все павлинами кажутся, перья им повыдергивать хочется. А тебе что кажется? Что я крокодил? Ну ты даешь, совсем ебанутый. То-то я смотрю, ты от меня в сортире все время прячешься и орешь: «Идите на хуй, суки зубастые. Развел вас Гринпис». А мне с тобой попиздить хочется под кайфом. Давай я тебя привяжу к батарее, что бы ты опять не съебался… А вообще знаешь, братан, мне кажется, что и дядя-то никакого не было. Не помню я, что бы у меня тети – дяди были. Да и хуй с ним. Давай, ебанем таблеток…За здоровый образ жизни.