День уборки

Нюра берет недорого — пять рублей за день. Но это, конечно, с хозяйскими харчами и чтоб за обедом обязательно поднесли. В этом пункте Нюра особенно не кочевряжилась, годилось все: и сухое, если белой в доме не водится, и портвейн, и даже домашняя наливка. А что, домашняя наливка, если ее по правильному рецепту сделать, лучше любого магазинного. Вот, к примеру, какое домашнее делал всегда Владимир
Федорович, царствие ему небесное! И смородинную, и рябиновку, и сливянку – и все из своего, все на даче росло. А однажды даже из винограда сделал, из того самого, что их молодая приятельница с юга прислала.
Веселый был покойный Владимир Федорович, и умер-то совсем не старым – и шестидесяти восьми не было. Жить и жить… После его смерти Галина Николаевна и дачу продала, и машину продала. А зачем ей машина? Одна как перст осталась. Детей-то у них с Владимиром Федоровичем не было, единственная дочка еще в младенчестве умерла. Одна только радость — это молодая приятельница с юга иногда в Москву приезжала. Сама-то Нюра ее не видела, не приходилось как-то, а вот портретик на стене в кабинете Владимира Федоровича часто рассматривала.
Моет там окна или полы натирает и нет-нет да и взглянет на портретик, а то подойдет и смотрит, смотрит… На лицо ее как-то смотреть хотелось. Чистое очень лицо, губы улыбаются, обманывают губы, а глаза вот обмануть никого не могут. И раздор этот улыбающихся губ и тоскливых глаз был на портрете весь как на ладони. Нюра, бывало, смотрит, смотрит, потом смахнет пыль со стекла и жалеючи
так спросит портретик: «Ну, че прикидываешься-то?» Однажды обернулась, а в дверях кабинета Владимир Федорович стоит — локтем в косяк уперся, сильной пятерней седые волосы назад забросил.
— Что, Нюра, — и кивнул на портрет, — нравится?
— Ага. — Она отступила на шаг и, склонив набок голову, еще раз окинула взглядом портрет. — Только скушна чего-то…
— Нет, — возразил он, — она веселая… Она такая. — И не нашел слова, только прищелкнул пальцами. — Это, Нюра, женщина, перед которой — плащ в грязь! Недаром писатель. Придумал тоже — плащ, и вдруг — в грязь. С чего
это?.. Впрочем, к красоте чьей бы то ни было Нюра относилась уважительно, может быть, потому, что сама была кургузенькой женщиной с постоянно воспаленными от возни со стиральными порошками красными веками без ресниц, со смешным тонким говорком. Были у Нюры клиенты и поважнее. В ее записной книжке (а у Нюры, как у всякого делового человека, была записная книжка) такие адреса встречались — ой-ей! У нее была своя клиентура уже много лет. В основном Нюра убирала Большому театру, некоторым писателям и двум композиторам. За ней охотились, переманивали к себе, к ней «составляли протекцию», потому что Нюра брала недорого, а возилась весь день: и окна мыла, и полы натирала, и стирала. И все делала на совесть, а это сейчас большая редкость. О Владимире Федоровиче Нюра вспомнила сегодня потому, что убирать к ним
шла. То есть не к ним теперь, конечно, а к ней — Галине Николаевне. День подошел — семнадцатое октября. Галина Николаевна давно на семнадцатое записалась. Вот только добираться Нюре было далековато — из Мытищ. На электричке, потом на метро с одной пересадкой, а там на автобусе.
…Время неуклонно тянулось из осени в зиму, и этот день — мутный с самого утра — был, наверное, последней гирькой на весах природы, клонящихся к зиме. Летящий острый дождь то набирал силу, то сникал, как бы раздумывая — перейти ему в снежок или еще потянуть эту осеннюю волынку. В подъезде Галины Николаевны Нюра отряхнула свой красивый, с яркими бирюзовыми узорами, зонтик, сложила его и вошла в лифт. Хотя Галина Николаевна жила на втором этаже, Нюра всегда поднималась к ней в лифте, она вообще никогда не пренебрегала теми благами, которые можно было выколотить у жизни, а уж тем более теми, что доставались даром. Перед дверью, обитой черным дерматином, она тщательно вытерла ноги о тряпку, которую
собственноручно после каждой уборки постилала, и нажала на кнопку звонка. За дверью зашлепали тапочки, и какая-то чужая женщина долго возилась с замком, приговаривая низким хрипловатым голосом: «Сейчас… минуту… Свинство какое-то…» Наконец дверь открылась, и Нюра увидела в коридоре девочку. Девочка была в ситцевой косынке и веселом фланелевом халатике Галины Николаевны.
— Я смотрю, туда — не туда попала? — удивляясь, спросила Нюра.
— Туда, туда… — сказала девочка низким женским голосом. – Ну заходите, холодно…
В коридоре девочка принялась раздевать Нюру, чего никогда никто еще не
делал, даже собственная Нюрина дочь Валя, и этим привела ее в еще большее
недоумение.
— Ой, да спасибо, да не надо, — смущаясь, приговаривала Нюра, а сама
прикидывала: кем может приходиться Галине Николаевне эта девочка, так
свободно чувствующая себя в хозяйском халатике? «Должно быть, внучатая
племяшка из Торжка», — наконец сообразила она и вспомнила, что вроде
когда-то уже видела эту девочку, лицо знакомое.
— А я по уборке, — сказала Нюра.
— А я знаю, — просто сказала девочка. — Вы — Нюра… Пойдемте, мне
велено вас завтраком накормить.
У нее было хорошее лицо с доверчивым выражением ничего не понимающего в
жизни ребенка. Вот только мелкие веснушки портили. «Может, израстется», — с
сочувствием подумала о ней Нюра. Впрочем, на кухне, где было посветлее,
стало видно, что девочка постарше, чем показалось Нюре сначала. Можно ей
было дать теперь и восемнадцать, пожалуй… Она быстро нарезала сыр,
колбасу, хлеб, разбила на сковородку четыре яйца. «Племяшка… — подумала
Нюра, принимаясь за еду. — Ихняя порода — кормить не жалея».
— Я забыла, вам наливку когда давать? Сейчас?
— Не, эт в обед! А то разморит, — охотно объяснила Нюра. — А что там?
— Рябиновка… — Девочка подняла бутыль повыше, и жидкость заколыхалась
в ней тяжелым кроваво-розовым телом. — Дядя Володя делал.
— А ты племяшка будешь?
— Нечто вроде, — как-то неопределенно ответила она. — Так наливать?
Нюра полюбовалась на полную бутыль, помедлила, изображая озабоченность
предстоящей уборкой… На самом деле это было то непредвиденное благо,
которое случайно, в спешке обронила жизнь, и не поднять это благо было
преступлением.
— Ну, плесни чуть… — разрешила Нюра. Заедая рябиновку толстым
бутербродом и чувствуя, как знакомо согревается веселым теплом выпитого
душа, Нюра неожиданно поделилась:
— Сейчас в метро мужик какой-то замуж звал. Вы, грит, очень мне
подходящая, мне лицо ваше нравится. Доброе, грит, лицо…
Девочка села напротив Нюры, подперла подбородок сцепленными в кулак
руками и серьезно уставилась на Нюру, подалась к ней детски доверчивым
лицом.
— Приличный человек? — спросила она.
— Прили-ичнай! — подхватила Нюра, довольная, что ее слушают так кротко
и внимательно. — В кроличьей шапке, пальто тако солидное… Молодой еще
мужчина, наверно, и шестидесяти нет.
— А что он — вдовец, разведенный?
— Вдовец, вдовец… — подхватила Нюра. — Жена в прошлом году померла, а
дети уже взрослые… — Ей все приятнее было говорить с этой девочкой,
которая слушала ее не перебивая, смотрела серьезно теплыми карими глазами и
вставляла замечания сочувственно и в самую точку. — Хозяйство у него на
Клязьме… Дом, куры, индюки, поросенок есть… Замучился, грит, с
хозяйством, женщина нужна хорошая, работящая… А я, грит, вижу — лицо у вас
доброе.
— Ну и что же вы, Нюра, согласились?
— Не-е! — весело усмехнулась Нюра, хрустя огурчиком. — Ишь чего! Мне
одной-то спокойней. Сын, Коля, уже техникум кончает. Дочка поваром в
столовой… Сама себе я начальник. И все.
— Жалко… — задумчиво сказала девочка, и видно было по лицу, что она
даже огорчилась за Нюру. — Он одинок, вы одиноки… Даже адреса не оставили?
— Не! — так же задорно-весело воскликнула Нюра. — Да я с им всего три
остановки ехала…
Она вдруг совсем некстати вспомнила вчерашний разговор с Валькой на
кухне, когда дочь, поеживаясь и пряча от матери глаза, неожиданно
расплакалась и сказала, что беременна, уже второй месяц, а Сережка и не
заговаривает о свадьбе… Нюра поначалу от этой интересной новости даже
затрещину Вальке влепила, а ночью все ворочалась, ворочалась, так и эдак
прикидывала и решила наконец, что в воскресенье пойдет к Сережке домой,
потолкует с матерью. А то детей строгать они все мастера, пусть человеком
себя покажет.
В прихожей позвонили. Это вернулась из магазина Галина Николаевна. Нюре
из-за стола было видно, как в прихожей девочка снимает с нее пальто.
— Лина, я купила ваши любимые сырки с изюмом, — устало сказала Галина
Николаевна девочке.
— Начинается беготня по гастрономам в поисках мифических «любименьких»
деликатесов, придуманных дядей Володей, — сварливо ответила на это девочка,
— хотя на самом деле я могу сено жевать.
— И все это вместо одного слова, — укоризненно заметила Галина
Николаевна.
— Спасибо, спасибо, — ничуть не смущаясь замечанием, девочка чмокнула
ее в щеку и подала тапочки. — Нюра пришла. Она сейчас в метро не вышла
замуж, хотя ей предлагал это приличный человек в кроличьей шапке и с
поросенком.
— Поросенок-то дома у него! — крикнула Нюра из кухни. — Рази ж он в
метро с поросенком ехал!
Она была уязвлена перевоплощением девочки из внимательной, деревенски
доверчивой собеседницы в столичную насмешницу.
— Здравствуйте, Нюра, — сказала Галина Николаевна, войдя в кухню. —
Ешьте, ешьте, не торопитесь. Сегодня немного работы — полы натереть, ванну
вымыть и простирнуть кое-что.
— Окна мыть не будем? — спросила Нюра.
— Нет, — морщась от головной боли, сказала Галина Николаевна. — Такая
мерзкая погода… смысла никакого… Линочка, детка, принесите мне тройчатку
из спальни. Невыносимо болит голова.
«Чего это она ей выкает? — подумала Нюра. — Чудно все у этих
артистов…»
Галину Николаевну Нюра уважала и немного робела перед ней. Ей
нравилось, что та не заискивает, не называет ее «Нюрочка», как другие
клиентки, не торгуется при расчете, а бывает, что и надбавит. Вообще гордая
панская кровь — Галина Николаевна была по матери полькой — сказывалась во
всем: в манере держать голову, чуть откинув, всматриваясь в собеседника
дальнозоркими глазами, в походке, в статной, отлично для ее возраста
сохранившейся фигуре. В прошлом Галина Николаевна была актрисой и, может
быть, потому говорила всегда чуть приподнятым, слегка драматическим голосом.
Правда, после смерти Владимира Федоровича она сильно сдала, замучили
головные боли, замучила тоска. Шутка сказать — сорок три года они с мужем
прожили! И уже видно было, сильно было видно, что ей под семьдесят.
…Лина принесла лекарство, налила Галине Николаевне чай и уселась
напротив Нюры с очевидным намерением продолжать расспросы.
— Нюра, а сын-то хороший? — спросила она. И опять Нюра поддалась на
доверчивый и печальный взгляд взрослого ребенка, хотя за минуту до этого
подумала, что нет, теперь уж ее не проведешь.
— Коля-то? Хоро-оший, — охотно заговорила она. — Краси-ивай у меня
Коля-то… Брови густы-ия, широ-окия…
Зазвонил телефон. Лина, мгновенно изменившись в лице, вскочила и
опрометью ринулась в спальню.
— Господи, опять! — пробормотала Галина Николаевна, тоскливо глядя ей
вслед. Вздохнула и перевела взгляд в окно.
Окно кухни выходило на унылый пустырь — обычный пейзаж новостроек.
Редкими прутиками торчали недавно высаженные деревья, дыбились замерзшие
комья грязи. За пустырем тянулось шоссе, по нему проезжали не торопясь
желтые, игрушечные отсюда «икарусы».
— Вас, тетя Галя… — упавшим голосом сказала из спальни Лина.
— Конечно, меня! — с непонятной досадой воскликнула Галина Николаевна.
— А кого же еще! Кто это — Тамара? Или Дуся?
— Тамара…
Галина Николаевна ушла в спальню говорить с Тамарой, а Лина опустилась
на кухонную табуретку, посмотрела в окно, как только что смотрела в него
Галина Николаевна, и тихо, отрешенно сказала:
— Снег пошел…
Потом поднялась и стала убирать со стола грязную посуду.
Да, осень сегодня клонилась к зиме. К вязкому серому небу прилипли
бурые пласты облаков, как будто некто гигантский прошелся в грязной обуви и
наследил. По пустырю весело трусил великолепный черный пудель, и за ним,
привязанный к любимой собаке поводком, неуклюже следовал грузный мужчина.
Сверху из туманной мути на мужчину и пуделя медленно и лениво крошился
крупяной снежок.
Уборку Нюра начинала всегда с кабинета Владимира Федоровича, а кончала
кухней и прихожей. По натуре словоохотливая, она обычно стеснялась Галины
Николаевны, и если уборка у других клиентов растягивалась до вечера, то у
Галины Николаевны Нюра всегда управлялась часам к четырем.
Но сегодня — уж так день начался, Нюра болтала без умолку, благо
слушатель ей попался отменный. Девочка ходила за ней по пятам, как прежде,
бывало, ходил Владимир Федорович, и стояла, как он, в дверях кабинета,
локтем упершись в косяк, поддакивая Нюриной болтовне и хохоча в самые
неожиданные для Нюры моменты. В руках девочка держала книгу в черно-белом
переплете, но так ни разу и не открыла ее.
— А дочка, Валя-то, она поваром уже год работает, в нашей столовой
трестовской… Хорошая столовая, большая, продуктов отпускают много…
— Дочка красивая? — серьезно, с любопытством спросила Лина.
Нюра замялась на секунду. Ей не хотелось признаваться, что Валя
получилась у нее так себе — ни роста, ни тела…
— Дочка-то?.. — помедлила она и вздохнула. — Кудрявая она… Волос у ей
очень кудрявый… — И объяснила просто: — Она у меня от еврейского поляка…
Лина удивленно-весело вздернула брови, а Нюра опять вспомнила Валькин
несчастный затравленный вид с горящей пятерней на худой щеке, и сердце ее
заныло. «У-у… гусь! — подумала она с ненавистью о Сережке и родителях его,
солидных, богатых, машина «Нива» во дворе, домина огромный, сад… — А
упрется — ниче-о, не таких видали, ниче-о, родим как миленьки — родим, и
восемнадцать годков, сволочь, платить будешь, восемнадцать годков, как один
день!»
— О! Вот она… — сказала Нюра, вытирая пыль с портрета молодой южанки.
— Улыбается… Придуривается… Будто не видать, что ей плакать охота…
— Да, — сказала Лина, — ей плакать охота. Тут вновь зазвонил телефон, и
вновь Лина, побелев лицом, бросилась в спальню.
— Не вас! — высоким страдающим голосом воскликнула Галина Николаевна. —
И не ждите, сумасшедшая девочка! Он не позвонит.
В ответ ей что-то тихо сказала Лина, и опять высоким сильным голосом
бывшей актрисы, в котором странно переплетались любовь, страдание и
раздражение, Галина Николаевна воскликнула:
— Поставьте красивую точку! Андрюшке нужен отец, а не проходимец!..
«Вон оно чего… — подумала Нюра, прислушиваясь. — С дитем она… А
здесь, видать, хахаль… да неподходящий…»
Лина появилась в дверях кабинета с книгой под мышкой, улыбаясь странно,
беспомощно. И снова Нюре показалось, что она где-то видела ее раньше,
встречала… Но где?
— А хорошо, видать, на юге, — продолжала Нюра, вешая портрет на гвоздь,
— виноград круглый год, гранаты.
— Ну не совсем круглый, — заметила Лина.
— Вот она, которая нарисована, однажды осенью виноград им прислала…
Желтый такой, круглый, во! — она сделала кругляшок из большого и
указательного пальцев и показала Лине величину виноградин.
— Крымский, — сказала та.
— Ага… крымский… Владимир Федорович покойный вино из него сделал.
Знатно получилось вино!
Потом Нюра принялась за спальню. И вот тут она увидела, как Лина
бросается к телефону. Резкий пронзительный звонок невидимой петлей
захлестывал ее детски тонкую фигурку, и будто грубая сила волокла ее на
аркане к голубому телефонному аппарату. Как она хватала трубку! Как она
заранее любила эту трубку за то, что в ней, может быть, прозвучит
единственный голос! Как она умоляла об этом трубку — пальцами, кистью руки,
щекой и хрипловато-низким, обрывающимся «Я слушаю!».
И — застывала и отвечала вежливо, когда не туда попадали, или звала
Галину Николаевну. Неладно было в этом доме. Неладно…
— Колька-то мой, — сказала Нюра весело-тоненько, — чего захотел —
телевизор цветной. Уперся — подавай ему цветной телевизор. Надоело пялиться
в обыкновенный. — Цветной кусается, — заметила Лина.
— А у меня деньги есть, — гордо возразила Нюра. — У меня денег мно-ого!
Знаешь, сколько на книжке-то у меня? — И, выдержав небольшую паузу для
пущего эффекта, веско выложила: — Полторы тыщи!
Лина изобразила на лице благоговейный трепет перед Нюриным капиталом, а
Галина Николаевна горько улыбнулась. Сейчас она вспомнила их лучшие с
Володей дни, когда Володины пьесы шли во многих театрах страны и, бывало, в
месяц у них выходило денег до двух тысяч. И тогда особенно остро хотелось в
доме детских голосов, и начиналось бешеное придумывание ненужных трат — и
дорогие подарки племянникам, и курорты, и покупка дачи, машины…
— Нюра, значит, если вы без выходных работаете, то у вас в месяц
полтораста выходит? — спросила Лина.
— Но ты бери еще — я ж ночным сторожем в детсаду сплю.
— А, — сказала Лина, — прилично…
— Прилично выходит! — с удовольствием подхватила Нюра. — Да Валюха
продукты со столовой носит. Ихних денег я не беру, ни Валькину получку, ни
Колину стипендию. Они молодые, правильно? Пусть гуляют… — И, задумавшись,
держа на отлете пыльную тряпку, протянула: — Красивый у меня Коля-то…
Брови широ-о-кия.
— Муж не помогает?
— Какой муж?! — искренне развеселилась Нюра. — У меня его сроду не
было! На что они сдались мне, алкаши чертовы!
Уборка шла своим ходом. Нюра уже заканчивала постирушку. На табурете в
тазу лежали тяжелые жгуты выжатого белья. Нюра вытерла мокрые руки, смахнула
пот со лба, разогнулась, осторожненько придерживаясь за трубу отопления, и
завернула краны. В ванной повисла тишина. И стали слышны голоса в кухне.
Старательно беспечный голос Лины и нервный, срывающийся — Галины Николаевны.
— …значит, не может дозвониться.
— Ах, Лина, Лина… Поставьте красивую точку! Сколько можно мучиться,
два года уже! Он отнимет, исковеркает вашу молодость, он, который ногтя
вашего не стоит!
— Неправда! Не надо так говорить о нем! — Линии голос дрожал и
переливался, как последняя дождевая капля на высыхающем оконном стекле. — Он
талантлив, вы знаете, вы сами говорили…
— Плевать на его талант! — воскликнула Галина Николаевна. — Он любить
не умеет. Разве это мужчина? Это ничтожество… Нет, — забормотала она, —
нет, я ничего не понимаю больше в жизни, я старая, я выжила из ума… Что
такое — любимая женщина приезжает бог знает откуда, с другого конца света,
на считанные дни! Да здесь надо с ума сойти, времени счет потерять, нет, я
ничего не понимаю…
— Но у него же работа, какие-то дела, друзья…
— Какие друзья?! — простонала Галина Николаевна. — Послать к черту всех
друзей, когда на считанные дни приехала любимая женщина! А он в первый же
день потащил вас на какой-то идиотский день рождения, к каким-то чужим
людям… Бог мой, а когда же вдвоем побыть, поговорить, когда друг другу в
глаза поглядеть!
— Оставьте, Галина Николаевна, — устало сказала Лина. — Это — жизнь, а
вы все роли в каких-то пьесах вспоминаете… Он не герой-любовник, он
обыкновенный человек, у него масса забот и обязательств…
— Перед всеми, только не перед вами! Бедная девочка… Был бы жив
Володя… — голос ее осекся, наступила тишина, и через мгновение она
прокашлялась и высморкалась.
Нюре надо было пройти на балкон, белье развесить, но проходить пришлось
бы через спальню, а она не решалась появляться там сейчас. Так и сидела на
краешке ванны, бессмысленно глядя, как капают из крана нерешительные капли.
«Конечно, у их папаша — главбух… Они свому Сережке дочку министра
хотят, — думала Нюра, и сердце ее заходилось от возмущения и острой жалости
к своему ребенку — худенькому, кудрявому, глупому и беззащитному. — Им моя
Валька неподходящая… Ниче-о-о… Пусть им ее живот глаза колет, пусть на
свово внука по соседству любуются… Не дам аборт делать, не дам! Родим по
закону, и фамилию ихнюю напишем, и будут каждый месяц как по расписанию
платить, сволота важная!»
— Да, — наконец тихо проговорила Лина. — Да, я чувствую, что надо нам
объясниться. К чему тогда эти письма, мучительные телефонные разговоры,
просьбы приехать… Я поеду к нему сегодня, и…
— Вы поедете! Поедете на очередное унижение. Он даже не позвонил, а вы
собираетесь ехать… Не пущу!
Нюра воспользовалась паузой, подхватила таз с бельем и открыла дверь
спальни.
— Галинниколавна, — сказала она, — вот, вроде — все. Развешу, и обедать
можно.
— Ну, прекрасно, — кивнула Галина Николаевна. — Спасибо, Нюра.
Кормила Галина Николаевна всегда отменно. Первого наливала глубокую
тарелку до краев, над кастрюлей не замешкивалась глубокомысленно, как иные
жены народных и заслуженных, а клала щедрый кусок мяса. И второго — от пуза,
да в придачу на стол и селедочку подавала, и грибков. И печеное всегда у нее
водилось. А главное, — ставила на стол перед Нюрой большой фужер синего
стекла и наливала — до краев!
Нюра и за обедом болтала не переставая: — Галинниколавна, я ведь кухню
немецкую взяла, знаете? У композитора — носатый такой, знаменитый. Ну,
знаете, его песни эта поет… патлатая, как ее…
— Дорого отдали?
— Да нет, даром, считай… Они финскую кухню взяли, а я, значит, за эту
вцепилась. Красивая — десять прыдметов. Яшичек красный, яшичек серый.
Лина почти не ела. Она сидела, напряженно прислушиваясь к телефону в
спальне, и, хоть слушала Нюру и кивала, взгляд ее теплых карих глаз был
рассеян.
— Смотрите, тетя Галя, — негромко бросила она, кивая на газету, лежащую
сбоку от нее, на подоконнике. — Государственную премию получил… — И
назвала фамилию известного писателя.
— Ну что ж, он заслужил, — откликнулась Галина Николаевна. — Вы знаете,
Линочка, они ведь с Володей дружили в молодости…
— Да, вы рассказывали.
— Но потом он оказался замешанным в одной некрасивой истории, а Володя
— вы же знаете его категоричность — был большой специалист по порче
отношений. Ну и разошлись… — Она помолчала, вспоминая. — Мы жили тогда у
Никитских ворот, в крошечной комнатушке. Володя писал свою первую пьесу,
денег не было ни гроша. Боже, что за время было чудесное, голодное,
счастливое! Володя, помню, ходит, ходит по комнатушке этой, попишет немного
и снова ходит. Потом вдруг бросится на диван, руки за голову заломит и
восклицает трагически: «Почему я так много работаю?! Ну почему я так много
работаю?! Потому что мне лень остановиться».
Лина, тихо улыбаясь, не сводя глаз, смотрела на Галину Николаевну, и
Нюра подумала, что этих двух людей связывает нечто большее, чем родственные
отношения.
— Слышь, — неожиданно для себя сказала Нюра Лине. — А давай мы замуж
тебя выдадим. Лина засмеялась и сказала:
— Давайте.
— Я женихов много знаю! — горячо и всерьез заговорила Нюра. — Я ж людям
убираю… Вот Матвейлеонидыча, академика, сын недавно разошелся. Хороший
жених. Красивый… только немного лысый.
— Нюра, оставьте, — сказала Галина Николаевна, хмыкнув.
— Нет-нет! — возразила Лина. — Очень интересно! Продолжайте, Нюра,
значит — красивый и лысый… А сам он — тоже академик? Или еще только
профессор?
Нюра чувствовала подвох, хоть Лина и смотрела на нее ясными глазами,
без тени улыбки, но остановиться уже не могла.
— Не, он кандидат… Леонид Матвеич, Леня, значить… Хороший, очень
умный, добрый.
— Так, Леня. А чего это он с женой разошелся — умный, добрый?
— А понимашь, — доверительно проговорила Нюра, несколько даже понизив
голос. — Она брылась. А он не знал, — и торжественным взглядом окинула
оторопевших Галину Николаевну и Лину.
— То есть как — брилась? Бороду, что ли? — в замешательстве спросила
Галина Николаевна.
— Не, она вся волосата была. И ноги, и руки, и спина, и…
— Ну, будет, Нюра, за столом-то…
— До самой свадьбы брылась. А наутро — это мне мать его, Елизавета
Прохоровна, рассказывала — наутро он выходит из комнаты, убитый как есть,
смурый-смурый и говорит: «Мам… ты мне дай еще одно одеяло… Она
колется… Не могу с ей спать». Мать так и села: как колется? «Вот так, —
говорит, — как обезьянка…»
Лина как-то странно закрутила головой, замычала и выскочила из кухни.
Вскоре из кабинета послышался ее громкий и серьезный голос:
— Не над чем смеяться, между прочим. Бедняги оба…
Минут через пятнадцать она вышла из кабинета и показалась в дверях
кухни. Нюра как взглянула, так и оставила полную ложку в тарелке.
Лина переоделась, видно, собралась уходить. Не было блеклой голубой
косынки, просторного хозяйского халатика. Густые клубы волос цвета тяжелого
старого серебра вились вокруг головы, лицо было бледно, припудрено, губы
тронуты темной помадой. И вся она, плотно схваченная тонким черным
джемпером, черными брюками, черным велюровым пиджачком, в котором плечи ее
казались надменными, строгими, хрупкими, была похожа на старинное украшение
из благородного серебра в черном бархатном футляре.
— Ну, я пошла… — сказала она. Галина Николаевна всплеснула руками и
воскликнула:
— Лина! Вы все-таки собрались? После всего! Вы с ума сошли, я не пущу
вас!
Лина молча надевала сапоги — остроносые, на высоком каблуке, не
торопясь заправляя в них брюки.
— Я… я вас любить не буду!.. — беспомощно, по-детски закончила Галина
Николаевна. Лина усмехнулась невесело:
— Будете, тетя Галя. Куда вы денетесь… Она подошла к Галине
Николаевне — высокая, на каблуках, тонкая, положила обе руки на ее
старческие плечи и негромко проговорила своим голосом чуть расстроенной
виолончели:
— Уж небо осенью дышало, тетя Галя, уж меньше становился день… — и
вдруг сказала длинную фразу на каком-то чужом языке.
— Это кошмар!.. Вы, конечно, останетесь там ночевать.
— Ну, я надеюсь, меня не выгонят.
— Возьмите на всякий случай деньги на такси. Вдруг придется
возвращаться вечером одной.
— Вы полагаете, меня все-таки могут выгнать? — весело спросила она.
— Ох, Лина, Лина…
— Лина надела пальто — тоже черное, обмотала шею черно-красным
полосатым шарфом.
— Нюра! — сказала она из прихожей. — Прощайте. Спасибо вам.
— Мне-т за что? — откликнулась Нюра, немного оторопелая. — Вам дай
бог…
Уже в дверях Лина неожиданно повернулась и сказала, придерживая дверь:
— Я вот думаю — а как она спину брила? А, Галина Николаевна? Вот где
трагедия!..
— Идите наконец, ненормальная! — махнула рукой расстроенная Галина
Николаевна. Дверь захлопнулась. Слышно было, как на лестничной клетке
простучали по кафельному полу Линины каблучки, — и все стихло.
Галина Николаевна приплелась в кухню, села на табурет, напротив Нюры —
та допивала чай, — и тихо сказала себе:
— Хоть бы она десятку нашла в кармане… Ведь не заметит, такая
рассеянная…
Нюра вздохнула, зачерпнула вишневое варенье и опустила ложку в чай. Она
опять подумала о своей Вальке.
— Непутевая? — сочувственно спросила она Галину Николаевну, кивая на
дверь.
— Кто? — та смотрела на Нюру, не понимая.
— Ну… племяшка… или кто она вам?
— Нюра! — удивленно воскликнула Галина Николаевна. — Вы что? Это же
Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть… Нюра тихо
ахнула и откинулась на стуле.
— Вот те на… — медленно проговорила она. — А я-то весь день думала —
где ее видела? Не признала…
Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину?
Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом,
а — живая, настоящая заглядывает прямо в глаза?
Нюра пожала плечами и повторила:
— В косыночке этой… веснушки… така молоденька… Не признала.
— Молоденька… — с горечью сказала Галина Николаевна. — Ей уже под
тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет… С мужем
рассталась давно… — И еще раз тихо добавила: — Под тридцать… А счастья
не было и нет.
— Ишь ты… — вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на
подоконнике — черно-белую.
— Не по-русски чего-то написано.
— По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой…
— Ишь ты, — еще раз удивилась Нюра, — так — прямо и шпарит?
— Лина преподает язык в институте.
— Вот те и девочка, — подытожила Нюра… — Ладно, хорошо у вас, однако
идти пора… Позвоню только кое-кому… Можно, Галинниколавна?
— Ну конечно, Нюра, — рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем.
Представляла, как Лина едет сейчас в метро — в черном пальто, черной шляпке,
шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи… А может, вспоминала
лицо своего — молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с
ухмылкой веселой и этим: «Почему фильде-перс? Почему не фильде-грек?».
Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную
книжку, всю исписанную — ой-ей — какими адресами, и уже на пороге спальни
обернулась вдруг и спросила:
— Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то?
— Брат. Он художник.
— А-а… — протянула Нюра. — Ну, тогда понятно… От брата не
скроешься. Брат родной — он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся.
— Да, — сказала Галина Николаевна. — Очень талантливый художник, но
тоже, знаете, Нюра, — свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие
тяжелые люди.
— Эт мы знаем! — заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку
«талантов».
— Вот Лина и тянет двух своих мужиков — брата и Андрюшку. Да еще
диссертация на шее, никак закончить не может… — И спохватилась: — Ну,
звоните, Нюра, звоните!
Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким
голоском:
— Софь Марковна, вы обои-то возьмете? На «Войковской»… Краси-ивыя,
обои-то… Красные, с золотым… Ой, краси-ивыя!..
Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают
входную дверь. Она устремилась в прихожую.
Там стояла Лина — опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то
странно, безудержно, болезненно веселая.
— Лина?.. — растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла.
— Он на тренировке, — громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина
не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это.
— На какой тренировке? — тихо спросила Галина Николаевна.
— Ка-ра-тэ! Это сейчас очень модно. — Она засмеялась. — Вот записка: «Я
на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую». — Ее
тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и
сунула в карман пальто.
— У кого? — зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно
все равно, где он будет ночевать.
— У Афанасия, — охотно, живо объяснила Лина. — Тренировка кончается
поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка. — Она
заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать
шарф.
Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее
валерьянку.
— Линочка, детка, выпейте… — рука, держащая чашку, дрожала.
Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала
содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала:
— С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и
сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак
остался, — она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась.
Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать,
что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но
проговорила упавшим голосом:
— Лина, Лина… Вот вы уедете в среду… и опять — такая тоска…
В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную
сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к
автобусной остановке.
На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок.
Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре
всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится,
раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном
безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к
собственным детям — Коле, Вальке…
Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной
хозяйственной сумки и подумала: «Ниче-о, может, все добром еще кончится.
Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят…
Ниче-о, Валька-Валек, ниче-о…»
На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно
хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого
Нюра убирала регулярно через среду.
— Сколько вы заплатили Нюре? По таксе? — спросила Лина.
— Добавила рубль, — сказала Галина Николаевна, — она сегодня хорошо
поработала.
Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике,
сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно
листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод.
— А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, — мечтательно
проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами. — Небо —
синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет…
Платаны еще не облетели… — И потом тряхнула головой и сказала, виновато
улыбаясь: — Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками.
Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции.
Галина Николаевна вскочила, нервно заходила по кухне, говоря, что Лина
неисправима, что она погубит, растопчет свою молодость и что она должна
поставить в этой истории красивую точку.
А кутерьма снежинок за окном становилась все сумбурней. Сухие белые
крошки снега бились о стекло настойчиво и исступленно, словно хотели
ворваться в дом, вмешаться, внести ясность… Может, знали что-то такое, что
неведомо было людям. Или наоборот — не знали ничего, а просто безудержно и
смятенно хотели жить, жить, не загадывая наперед о своей судьбе, не ведая
ее..