КИРЗА. Шнуровка (3)

Спортивный праздник, как и обещано, после обеда. Многое отдал бы, чтобы взглянуть в глаза человеку, придумавшему такое название.
Празников как таковых в армии, конечно, нет и быть не может. Праздник – для праздности. Для отдыха, ничегонеделания. Для гражданских, одним словом.
У нас подобного никогда не случается.
“Солдат должен заебаться” – главный закон, и он должен быть исполнен.

Воронцов так объясняет взводу:
— Праздники? Хуяздники. Есть подготовка к праздничным мероприятиям, их проведение, и устранение замечаний. Взвоо-о-о-од!
Согнув руки в локтях, готовимся выполнять команду “Бегом! Марш!”
В направлении спортгородка.
Сегодня – воскресенье.
Спортивные праздники назначается обычно на этот день.

После утреннего развода роты отправляются на стадион или спортгородок. Соревнуются в беге на длинную и короткую дистанции, количестве подтягиваний, подъёмов с переворотом или отжиманий на брусьях.
Но сегодня, в честь несостоявшегося Дня демократии, до обеда нас продержали в казарме. Наводили порядок в расположении – подбирали раскиданные Воронцовым вещи, поднимали и выравнивали опрокинутые им тумбочки и койки. Тупо шарились вдоль рядов, разглаживая и “пробивая” одеяла. Ворон вооружился одной из дощечек для пробивки и ловко припечатывал любого подвернувшегося. Досталось даже нескольким “мандавохам”.
К обеду заеблись настолько, что чуть не с радостью уже отправились на стадион.
Самое поганое во всём этом – что только вчера был банный день. Только одну ночь и одно утро и походил в чистом.
А теперь пропотевшее бельё смогу поменять только в следующую субботу.

— А ну-ка, кони, веселей поскакали! – бежит чуть позади строя Воронцов. – Задорно бежим! Радостно попёрдывая!
Мы уже знаем, что делать. Просунув язык между зубов, изображаем пердёж. Особенно громко получается у толстого Кицы – оказыватся, на гражданке он играл на трубе.
Пара встречных офицеров – не наших, пришлых, с Можайки – останавливается, разинув рот.
— Не слышу ржания! – кричит перешедший на шаг грузный прапор.
— Иго-го-бля! – отзывается взвод.
“Можайские” смеются, один из них крутит пальцем у фуражки.
Знай наших, бля. Взвод охраны бежит. Кони скачут.

Вбегаем по лестнице на стадион. Старые тут же лезут, давя жесткий наст, ближе к кустам и закуривают. Воздух чистый, лесной. По нему отчётливо плывёт запах “шмали”.
От кучки старых отделяются Борода и Пепел и идут к нам, чтобы мы не заскучали.
“Рукоход” – длинные, метров десять, наверное, брусья – самый нелюбимый снаряд у Кицы и Гончарова. Первый слишком толстый, второй слишком дохлый. Оба срываются с брусьев, не пройдя и пары метров. Пепел пинает их по задницам и отправляет в начало. Кица, багровея, выжимает себя на брусьях, передвигает одну руку, пытается перехватиться другой и соскакивает. Получает сапогом и вновь пытается залезть на брусья, но уже не может и этого.
Я “рукоходы” – как нижний, брусья, так и верхний – лесенка-лазилка метрах в трёх от земли – прохожу легко. Единственная проблема – ломит пальцы от холодного железа.
Бойцы – Белкин и Мищенко – тоже справляются с рукоходами без труда. Чувствуется школа Цейса, не зря его на карантины ставят.
А вот турник мне совсем не нравится. Подтянуться раз пять у меня ещё получается, но подъём с переворотом – никак.
От сапогов Бороды и Пепла меня спасает добравшийся, наконец, до стадиона Ворон.
— Поохуевали, зайчики? – интересуется взводный и гонит к турнику всех остальных.
Старые норовят ограничиться “коронным” номером – “дембельским оленем”. Виснут на турнике, отводя вперёд и назад согнутые в коленях ноги.
Ворон кроет их матом, впрочем, беззлобно совсем.
Наши взводовские “физкультурники” – Пепел и Дьяк – вообще отказываются подходить к перекладине:
— Тяжелее сигареты нам поднимать нельзя. Мы уже старенькие… Ну-ка, бойцы, сделали за дедушек по пятнадцать подъёмов!
Ворон неожиданно выходит из себя и отвешивает Дьяку знатного “лося”.
— Съебали на круг все! Двадцать кругов вокруг стадиона! На время! Время пошло!
Никакого времени, конечно, он не засекает, и мы неспеша месим сапогами чавкающую весеннюю землю.
Солнца нет, сыро, пасмурно, но всё равно – весна. Я бегу, и прислушиваюсь к чавканью под ногами – вес! – опускается сапог в грязь — на! – вырывается из неё. Вес! На! Вес! На! Вес! На!..

Ворон куда-то пропадает, и старые тут же останавливаются. Разворачиваются и бредут к сидящим на перекладине для прокачки пресса “мандавохам”.
Мы с Кицей и Бурым снижаем темп. Бежим вместе с бойцами. Нас догоняют ребята из второй роты, наш призыв. Подтягиваются буквари.
Теперь нас целая толпа, и мы круг за кругом наматываем вокруг покрытого снегом футбольного поля. Когда мы пробегаем мимо старых, они ободряюще свистят нам.

Но есть и среди них любители физкультуры – старшина второй роты молдаванин Модвал, или тихий, спокойный Саня Скакун, качок, чемпион-юниор Винницы.

Скакун, несмотря на фамилию, служит не у нас во взводе, а у “мандавох”.
Не слишком высокий, с широченной спиной, бугристый весь даже под формой, Саня – добрейший и умный парень, — кумир всех “мандавошных” бойцов. Единственный во всей роте, кто ни разу даже пальцем не тронул их.
Но в чём он непреклонен с молодыми – закаливание и спорт.
Есть у “мандавох” и водные процедуры, и обтирание снегом, и накачка мускулатуры. Дни здоровья каждый день. Поблажки Скакун не даёт никому.
Сам отремонтировал заброшенную щитовую казарму, приготовленную было к сносу. Оборудовал там спортзал с самодельными штангами и блочными тренажёрами. Уговорил Геббельса купить в Питере набор гирь и организовал секцию гиревого спорта

Саня требователен и к самому себе.
Совершенно не умея ездить на лыжах, веселит народ на лыжных кроссах. Проходит пару шагов и заваливался, медленно, как могучее дерево, на бок. Встаёт, обругивает себя вслух и упрямо прёт дальше. Падает, встаёт, ругается и одолевает ещё несколько метров.
Пока не доберётся до финиша – а это занимает не один час – отказывается сойти с лыжни.
И его ждут.

Саню любят и уважают.
Достаточно сказать, что во всех казармах на стендах возле тумбочки дневального висят фотографии Скакуна. Его атлетическая фигура демонстрирует разные формы одежды. Особенно эффектно Саня смотрится в майке и трусах.

Со Скакуном я познакомился в начале зимы, когда слёг в санчасть с бронхитом. Саня лежал там же, с жуткой ангиной. Кроме нас, в палате был завсегдатай санчасти Криня, из роты МТО. Тот самый, что огрёб ещё в первый день в части, за вещи в бане.
Криня давно ходит в чмошниках, я с ним не общаюсь ещё после нашей драки в карантине. Скакун тоже не высказывал никакого к нему интереса.

Саня целыми днями читал, одалживая книги у фельдшера Кучера. Иногда просил принести что-нибудь из библиотеки. Как-то сказал мне, что стоя в нарядах, от скуки прочитал все тома Ленина.
Узнав, что у меня день рождения, сходил куда-то и принёс небольшой кулёк карамелек. Формально он был моим старым, на год старше по призыву. Кучер, в бокс к которому мы ходили по вечерам – осенник, старше меня на полгода. Никого из нас это не беспокоило.
С Саней мы играли в шахматы и беседовали. О наших городах и республиках, о жизни на гражданке и здесь. О спорте, конечно.
Именно Саня приучил меня к нему.

Служба останется позади.
Но не раз, ощущая ладонями шероховатость грифа, выжимая штангу с груди и переводя дыхание между подходами, я вспоминаю армейского друга – Саню Скакуна.
Солдата, атлета и отличного парня.

Сегодня – последний день “стодневки” наших старых. Завтра выходит приказ.
Приказ Министра обороны публикуют во всех центральных газетах. Наш полковой почтальон ефрейтор Пичуль притаскивает в такой день целый ворох “Известий” и “Правды”. Газеты тут же расходятся по рукам, нетерпеливо листаются. По несколько человек склоняются над каждой. В найденное, наконец, заветное место жадно впиваются глазами. Читают вслух, сначала сами, смакуя каждое слово. Потом дневальный, из бойцов, залезает на табурет посреди взлётки и, с выражением, торжественно зачитывает приказ всем присутствующим.
Ко мне и всему моему призыву нынешний приказ тоже имеет своё отношение.
Увольняются те, кто были нашими старыми весь этот долгий год. Ещё совсем немного – и Соломон с Бородой, Пепел, Дьяк – все они станут кошмарным сном, который попытаемся поскорее забыть.
И призываются те, для кого уже кошмаром будем мы.
Наши будущие бойцы, ещё лохматые и непуганные, где-то бродят ещё, пьют водку и тискают баб. И всего через несколько месяцев уже будут стоять перед нами, затравленно озираясь… А здесь их ждут не дождутся злющие черпаки Костюк и Кица, Бурый и Гитлер, Секс и…
Жду ли своих бойцов я?
Да. Жду.

К вечеру все принесённые в часть газеты будут валяться на полу ленинских комнат. Приказ об увольнении из них вырежут и вклеят в дембельские альбомы.
Но это всё будет завтра. А сегодня, похоже, нас ждёт весёлая ночь.

Прошлой осенью, когда на дембель уходили Костенко и Старый, в казарме в ночь перед выходом приказа был жуткий бардак.
Ответственного за порядок лейтенанта ещё до отбоя напоили и уложили в канцелярии.
Нас, бойцов, гоняли по различным поручениям то в столовую, то в соседние роты – готовился праздничный ужин.
Пили и курили в открытую, сидя на койках. Пять-шесть гитар по разным местам:

Я на гитаре взял аккорд в последний раз.
Салаги, встаньте! Эта песня – не для вас!
И пусть стучит осенний дождь по мостово-о-о-й,
Я уезжаю в первой партии домой!..

Кроме традиционного “дембель в опасности!” и держания стен, Конюхов организовал особое развлечение.
Играли в “дембельский поезд”.
Наша казарма в то время была на ремонте, и разместили нас в старой щитовой, тесной, низкой. Койки в два яруса, посреди взлётки столбы, подпирающие крышу. Барак, одним словом.
Две стоящие рядом двухъярусные койки – готовое купе. На них развалились пассажиры-дембеля. Из полотенец, развешанных на верёвках, соорудили занавески.
“Внимание, внимание! Поезд “ДМБ-90 Осень” отправляется со второго пути! Повторяю! Поезд “ДМБ-90…” — гундосил Паша Секс голосом громкоговорителя.
На Кицу надели фуражку – он изображал проводника, разносил чай на подносе и поздравлял пассажиров с дембелем. Гитлер и Бурый махали за занавеской жёлтыми берёзовыми ветками – это проносящийся за окном пейзаж.
Мы с Черепом лежали под койками на полу, грохоча по доскам чугунными гантелями – были ответственны за стук колёс и чучуханье поезда.
Удивительно – никого из нас тогда не тронули. Не пнули, не пробили фанеру и не навешали фофанов. Выспаться, конечно, не дали, но под утро, когда самих уже разморило, угостили куревом с чаем и отправили в койки.
В целом же, те осенники, хоть и не давали нам житья, и получали мы от них часто, были как-то справедливее, что ли… Добрее, если так можно сказать… Человечнее, в общем…
В отличие от наших нынешних старых.

Мне не повезло – отстояв в штабе двое суток подряд посыльным, я расчитывал остаться ещё и на эту ночь. Но после развода появляется Кица.
Лицо у него мрачное, хотя и видно, что он доволен заступлением в наряд.
После обеда посыпал вдруг густой снег, и, похоже, будет идти ещё долго. Вот тебе и весна, блядь. Но провести ночь на плацу, со скребком в руках, намного лучше, чем в казарме. Особенно сегодня.
— Как там? – я снимаю с рук повязку и протягиваю её Кице.
Мы курим в туалете на первом этаже штаба.
— Хуёво, — Кица выпускает дым в зарешёченное стекло. – Соломон с Бородой вжэ бухые. Хытлеру пызды за шо-то вкатылы… У мэнэ усе забралы…
— Много? – желая выразить сочувствие, интересуюсь я.

У меня денег нет давно – на выдаваемые мне Родиной гроши сильно не разбежишься. Хорошие деньги – и потратить легко, и отберут если – не сильно жалко. Вот когда мама перевод прислала – целый четвертной, тогда обидно было. Только расписаться за получение и дали. Суки, всё забрали. Не деньги жалко было – труда материного…
Пришлось написать домой, что денег хватает, и тратить их тут в лесу не на что…

Хохлам же переводы шлют часто, и посылки им приходят чуть не два раза в месяц.
При известной расторопности – а она у наших хохлов, особенно у Костюка, немалая, — можно даже что-то из полученного сохранить. Если посылка пришла не тебе – тоже есть шанс чем-нибудь разжиться.
Главное – твёрдость, быстрота реакций и наглость.
И, конечно, связи.

Выдаются посылки в штабе, в почтовом отделении. Ефрейтор Пичуль привозит их из районного центра Токсово, складывает в своей каморке и составляет список получателей. Затем начинает обзванивать дневальных казарм. Диктует им фамилии счастливцев и назначает время получения.
Долговязый и сутулый почтальон имеет пунктик на пунктуальности, как говорит о нём Кучер. Каждому получателю назначается своё время, с интервалом в пять минут, во избежание толчеи, если верить объяснению самого Пичуля.
Приди ты хотя бы на несколько минут раньше или позже указанного им срока, будешь или ждать своего времени, переминаясь у барьера, или униженно клянчить, объясняя причину задержки.
С почтальоном стараются не связываться и отношения не портить – мало ли что… Перестанет твоя любимая письма получать от тебя, или сама замолчит на месяцы… Ну его на хер…

Первый солдат приходит ровно в 16:00, расписывается в журнале, и в присутствии дежурного по части или его помощника посылка вскрывается.
Дежурный проверяет её на наличие спиртного и других неразрешённых уставом вещей. Как правило, на носки и всевозможные “вшивники” внимание дежурного не распостраняется. Но у южан – а у нас служат несколько чурок и кавказцев — особо ретивые офицеры могут распотрошить, например, пачки с чаем в поисках наркоты.
И часто не без успеха.

За всем, конечно, им не углядеть, и всего не проверить.
Арсену анаша приходит в запаянных целлофановых пакетах, погружённых в банки с вишнёвым вареньем.
“Ай, хорошо!” – смеётся маленький кабардинец, угощая косяком. “И пыхнуть можно, и на хавчик если пробъёт – покушать есть! Умный у меня дядя, да?”

Спиртное, если имеется в посылке, изымается на месте.
Памятен единственный случай, когда присланный кому-то из хохлов отменный самогон, литра четыре, был вылит дежурным по части капитаном Потаповым в раковину умывальника. Пахло так хорошо и сильно, что даже из строевой и секретки вылезли, поводя носами, писаря и женщины-прапорщики.
Раковину эту ещё полдня ходили нюхать все, кому не лень.
Каждый добавлял от себя лично что-нибудь новое в адрес дежурного.
“Ну, не мог я по-другому – Батя в дежурке находился, из Питера ему звонили!..” – оправдывался потом Потапов. Слушатели сочувственно кивали, улыбаясь. ”Ну нельзя было иначе, неужели не ясно?!” – почти в отчаянии спасал свою репутацию капитан.
Обычно же спиртное изымается “на экспертизу”, как говорит наш взводный. Воронцов настоял на введении в журнале выдачи посылок графы “командир подразделения”. “В целях предотвращения хищений и злоупотреблений со стороны старослужащих”, как объяснил он замкомандиру полка Геббельсу необходимость своего личного присутствия и контроля.
Тот, твёрдый борец с любой неуставщиной, легко согласился.

Эффект не заставил себя ждать. Старые действительно перестали кружить у почтового окна в день выдачи посылок.
Теперь первым расхищает и злоупотребляет сам взводный. Часто на пару с каким-нибудь лейтёхой, помощником дежурного. Роются в солдатских посылках, ковыряются в них, потрошат… Бутылки, грелки, подозрительного вида банки – ничто не минует пристрастного ока.
В стране где на водку введены талоны, каждый грамм особенно ценен.
Вид у “экспертов” на следующий день обычно какой-то болезненный.

Главное при получении посылки тут же заныкать самое ценное – курево и часть жратвы.
Для этого лучше всего иметь знакомых среди штабных писарей – из строевой и секретной частей, из автомобильного управления и отдела ГСМ. За пару пачек чая, печенья или сигарет они с готовностью возьмут твой ящик на хранение. На худой конец можно попросить посыльного по штабу – а это всегда кто-нибудь из молодых нашего взвода — спрятать всё до поры до времени где-нибудь в подвале.
Можно договориться и с самим почтальоном, но тот жадный, сука, и капризный. Выйдет дороже, да ещё и упрашивать долго придётся, унижаться.

Правда, однажды, ещё в бытность во взводе Черепа, нам с ним пришлось обратиться к Пичулю, тогда ещё не в конец оборзевшему и даже ещё не ефрейтору.
Дело было под Новый год. Мы с Черепом в очередной раз тащили бачок с термосами в караулку. У глухих высоких ворот с “колючкой” поверху остановились, как и всегда, перекурить.
Череп рассказал о письме от брата. Тот написал, что вскоре Черепу придут посылки – целых три. С хавчиком, куревом хорошим и бухлом – “кониной”.
“С коньяком, то есть,” — объяснил Череп. “Чё делать-то? Поможешь – бери чё и скока хочешь… Для тебя – не жалко. Главное – чтоб этим пидорам не досталось!..”

С Пичулем мы лично знакомы не были, да и общаться с бойцами он скорее всего посчитал бы ниже своего достоинства.
Без представления кем-нибудь авторитетным и весомым было не обойтись.
Попросил об этом Кучера – единственного моего друга из влиятельных и могущественных людей части.
Кучеру я доверяю на все сто. К тому же, несмотря на небольшой срок службы, он, как работник санчасти и экстрасенс, имеет обширные связи и незыблемый авторитет.

Ключевые люди части – лица, наделённые определённой властью и ответственностью, располагающие разнообразными льготами и благами. Штабные, клубники, повара, хлеборезы, каптёрщики, банщики, водители командирских машин, фельдшера – важнейшая солдатская каста. Люди, повязанные друг с другом деловыми отношениями и круговой порукой. “Скованные одной цепью, связанные одной целью”, как поёт “Наутилус-Помпилиус”.
Если с ними в хороших отношениях – служба идёт как надо.
Многие из них суки ещё те, но надо отдать им должное – все до одного люди практичные, хваткие и сметливые, знающие цену себе и другим. Внимательные и серьёзные.
Протекция Кучера не прошла незамеченной – ко мне стали относится теплее.
Чистое и по росту подходящее бельё, лишний кусок белого хлеба в пайке, выполненная просьба купить что-нибудь в городе или вручённое лично в руки письмо – всё это вовсе не мелочи. Это здорово скрашивает жизнь.

“Ключевыми” же эти люди являются и в прямом смысле слова – у каждого из этой касты имеются символы успеха и власти – ключ и железная печать для оттисков.
Своего рода держава и скипетр. Только более практичные.
Ключ и печать носятся на узком и длинном кожаном ремешке, прикреплённому, в свою очередь, к поясному ремню на брюках. Время от времени, в минуты скуки и раздумий, символы извлекаются из кармана и раскручиваются в воздухе, то наматываясь на палец, то разматываясь с него с лёгким посвистом.
Искусство вращения ключами к концу срока службы достигает своего совершенства.
Кучер, местный интеллектуал, в шутку ли, всерьёз, поделился как-то очередной своей теорией.
— Это достаточно просто, — разглядывая свою связку, говорит Кучер. – Ключ, по Фрейду, безусловно, представляет собой ярко выраженный фаллический символ. Отечественная наука с этим не согласна, но и чёрт с ней. В армии отечественной науке всё равно места нет. Демонстрация же собственного фаллоса или предметов, его заменяющих, с целью заявления собственной значимости характерна для всех примитивных культур. Смотри…

Кучер показывает мне журнал “Вокруг света”.
На обложке – разрисованный какой-то белой грязью чумазый дикарь в особенной набедренной повязке – член вставлен в длинный, на подвязках, деревянный чехол.
— Длина строго регламентирована, — продолжает Кучер. – Грубо говоря, кто круче, у того и длиннее. Чтобы уважали.
Кучер задумывается.
— Надо будет провести исследование у нас тут. Замерить длину ремешков и учесть количество и размер ключей. Да, и не забыть про печати – круглый женский символ. Соединение двух начал… Обладание и демонстрация… — собирает на лбу складки Кучер, бормоча всё более неразборчиво и помечая что-то в тетради. – Амплитуда раскачивания как заявка на прилегающее пространство… Позвякивание, как звуковое извещение…
Я думаю о Воронцове, нашем взводном и по совместительству – коменданте штаба. Ключей у него на разного вида кольцах – штук тридцать – сорок.
“Ключи от женских сердец!” – потрясая связкой, игриво говорит Ворон штабным дамам.
Этой же связкой он ловко орудует, проходя вдоль шеренги, выстроенной по команде “смирно!” и норовя попасть по яйцам.

У простого служивого никаких ключей нет и быть не может. Казарма, твой дом родной на целых два года, всегда открыта.
Ходи, куда прикажут, и исполняй, что скажут.

После представления одному из ключевых – почтальону, вопрос с посылками Черепа решился без особых проблем.
План наш был простой.
С почтальоном пришлось поделиться. Пичуль, шнурок, только назначенный тогда на должность, был труслив, но жаден.
Согласился он легко – куш был хороший. Армянский коньяк, блок “Мальборо”, и куча домашних консервов.
Привезя в штаб посылки Черепа, почтальон аккуратно вскрыл их у себя в каморке и спрятал всё ценное в шкаф. Посылки же набил до отказа принесёнными мной из чипка сушками – килограммов шесть ушло.
Так же аккуратно посылки были закрыты и даже залеплены сургучом.
В назначенное время Череп в сопровождении Воронцова и дежурного по части явился в штаб.
Дождался своей очереди.
Пичуль с невозмутимой рожей поддел гвоздодёром крышку первой коробки, затем второй и третьей.
Воронцов непонимающе порылся в сушках и переглянулся с дежурным. Тот порылся тоже, и даже попробовал одну сушку на вкус.
— Чё за херня, а? Солдат? Тут, что ли, говна этого купить не можешь? Или у вас там в Хохляндии больше нету ничего? – дежурный был явно удручён.
Череп, закрывая посылки и ставя их одну на одну, покачал головой:
— Главное, товарищ капитан, для солдата – простое человеческое внимание из дома. Сушки есть – и на том спасибо.
Только разве что не подмигнул им обоим.

Нехотя возвращаюсьв казарму.
Но, оказывается, до меня никому нет дела.
В казарме – событие. Причём такое, что затмевает собой даже готовящуюся пьянку по случаю приказа.
Поймали вора.
Слава богу, вор оказался не из наших, взводовских, а “мандавошный”. Саша Черникин, моего призыва. Щуплый, мелкий, с по-детски плаксивым почему-то всегда лицом. Размер сапог у него – тридцать шестой. Однажды дневальным пришла идея поменять ночью наши сапоги, и на подъёме вся казарма веселилась от души, глядя, как я бегу на построение в одних портянках, а Черникин, с трудом переставляя ноги, утопает в моих кирзачах чуть не по пояс.
Своей детской внешностью Черникин умело пользовался всю духанку Многие старые опекали его – брали под свою защиту и даже подкармливали чем-нибудь из чипка.
Попался он случайно.
Одна из точек, куда заступают в наряд “мандавохи” – так называемая техничка — серое здание возле склада ГСМ, напичканное аппаратурой связи и слежения. Из Питера, из института имени Можайского, к нам часто присылают офицеров для повывышения квалификации. В этой самой техничке у них и проходят занятия. “Мандавохи” же заступают туда в наряд – по двое дневальных на этаж.
В техничке имеется подвал, который сегодня затопило из-за лопнувшей трубы. И при аварийных работах МТОшникамибыла обнаружена чья-то нычка. Под обычным для подвала хламом, среди ящиков и кусков фанеры лежали два вещмешка. А в них – штук десять наручных часов, ручки, блокноты, несколько электробритв, уйма хлястиков от шинелей, значки, пара кожаных ремней… Денег почти сто пятьдесят рублей – в основном трёшками и пятёрками. И пачка писем от родителей и девушки Оли на имя Черникина Александра.

После памятной драки отношения между ротой и взводом, как ни странно, нормализовались. Те не только принесли в нашу казарму мешки, но и не заныкали по пути почти ничего. Скорее всего, их самих “крысятничество” достало не меньше нашего.

Отпирался Черникин недолго. Мигом лишившись покровителей – а их вещей в нычке обнаружилось немало, сник и теперь стоит перед “советом стаи”. Человек десять старых – среди них и наш Борода, закрылись в каптёрке уже минут двадцать назад.
Те, кто опознал своё имущество, получили его назад. С остальным, а также с судьбой вора — “крысы”, — разбираются.

Я и Паша Секс курим в сушилке. Паша разглядывает свои часы:
— Вот падла какая! Я уж попрощался с ними давно… Сука, без часов меня оставил на два месяца почти!.. А новые на что я куплю?..
— Хуйня, Паша! Через месяд-другой эти суки на дембель уйдут. Тогда и деньги у нас будут…
Паша пристально смотрит на меня.
— Хочешь сказать, у бойцов будешь отбирать? Как эти у нас?
Я докуриваю и выбрасываю бычок в окно:
— Я, Паша, хочу сказать, что у нас никто больше ничего не заберёт. А будем ли мы забирать – время покажет.
Паша усмехается:
— В армии не время показывает. Люди показывают. Как в зеркале всё. Какой ты есть на самом деле.
Обдумываю его слова. Вообще, Паша в последнее время стал склонен к философии. Не иначе, как Кучера влияние.
— Может, и так, — говорю. – Может, и зеркало. Только кривое. Помнишь, в парках такой аттракцион был? Видишь себя и думаешь — ну и урод, бля…
— И не смешно совсем, — соглашается Паша и выбрасывает свой окурок. – Пошли, посмотрим, кажется, Чернику вывели…

Торопливо выходим из сушилки и видим, как двое старых, подхватив с обеих сторон Черникина за руки, волокут его по взлётке в спальное помещение.
Ноги его скользят по доскам пола, голова болтается из стороны в сторону.
— Ну и отмудохали чувака!.. – говорит Паша, впрочем, без особой жалости.
Черникова оттаскивают в самй конец казармы и бросают на пол в проходе между койками. Вокруг собирается целая толпа. Никто не произносит ни слова. Лишь Черникин что-то невнятно мычит, и мы понимаем вдруг, что он не избитый, а просто вдребадан пьяный.
В недоумении переглядываемся. Это что, старые налили ему в честь приказа?
Из толпы выныривает наш Борода.
— Открывай! – командует Борода кому-то из мандавох.
Распахиваются обе створки окна.
Ближайшую к окну койку придвигают вплотную к проёму.
Несколько человек хватают Черникова за руки и ноги и влезают на койку. Обмякшее тело вора висит почти на уровне подоконника.
Его начинают раскачивать под дружный счёт присутствующих.
На счет “три!” Черникин вылетает в темноту и падает под окна роты МТО.
— Всем ясно? Напился боец, где – непонятно. Открыл окно и выпал неосторожно, — объявляет Борода. – Всё, концерт окончен! Дневальный, звони в медпункт и дежурному.
— Бля, Борода, а нельзя было до завтра подождать, а?! – шипит Соломон. – Это же залёт на всю часть, бля! Как приказ отмечать будем? Ты об этом подумал?
Борода невозмутим:
— Наказание должно быть скорым и неотвратимым. А за крысятничество – тем более. Не ссы, к ночи успокоится всё.

К ночи не успокоилось ничего. Наоборот, прибыл командир роты Парахин, за ним наш Воронцов. Замполит с дежурным по части бегали по казарме, как угорелые. Парахин орал что-то про дисбат и бил дневальных кулаком в грудь. Дежурный по части, пожилой старлей, то и дело подбегал к окну, из которого выпал Черникин, свешивался из него по пояс, и, вглядываясь в темноту, причитал: “Суки! Ну, суки! Ну почему всегда в моё дежурство, а? То повесится какая-нибудь сука, то в окно выпадет, то вообще съебётся – ищи потом! Суки, ну просто суки!”
Всех выстроили на этаже. Поочередно вызывают в канцелярию – где был, что делал, что видел или слышал.

Простояли почти три часа.
Черникина не жаль никому. Все как один повторяют: пришёл пьяный, буянил, хотел блевануть в окно и выпал. Виноваты, не успели задержать. Обещаем исправиться.
Версия всех устроила. Тем более, что Черникин не умер, высота не та. Отделался лишь сотрясением мозга и что-то сломал себе. Ему могло бы повезти больше, попадись он на прошлой неделе – под окнами тогда лежали здоровенные сугробы. Но позавчера в части проходило “приближение весны”, и теперь повсюду только мёрзлая земля.

“Крысу” отправили в питерский госпиталь. Там он пролежал несколько месяцев, и в часть возвращаться наотрез отказался, устроившись в обслугу.
— Слушай, там просто какой-то отстойник для чмырей – то Холодец там зависнет, то вот этот теперь! – ухмыляется Паша Секс. – А мы туда с тобой попасть мечтали!.. На хуй, на хуй!..
Через год почти, ближе к весне, из Питера дошли до нашей глухомани слухи, что Черникин попался на краже и там. Но уже по-крупному – десятки комплектов белья, пижам, хозпринадлежностей, кучу лекарств – всё это он загонял тамошним скупщикам, но кто-то стуканул и его взяли.
Так как хитрый и осторожный Черника связывался теперь исключительно с казённым имуществом, на этот раз никто его из окна не выкидывал. Его, кажется, судили, но чем дело кончилось, мы не узнали – ушли на дембель.

Приказ же свой наши старые обмывали на рассвете, по-тихому довольно. Без развлечений обычных – помдеж каждые полчаса в казарму заглядывал.
Повезло нам.

Кирзач (с)