Дорогая Енечка!
Ты этого не знаешь, но этот пост пишется исключительно с целью спасения твоей драгоценной жизни, так как я давно не была так близка к тому, чтобы сделать что-нибудь из ряда вон плохое — к примеру, отгрызть тебе хвост и съесть его на твоих же глазах. Ты единственное живое существо на всей планете — впрочем, не надо мелочиться — во всей галактике, способное довести меня за минимальное количество времени до максимального состояния бешенства. Мне совершенно непонятно почему ты так странно смотришь на меня, когда я шиплю и издаю нечленораздельные звуки. Ты не можешь не признать, что я невероятно милосердный человек. Более того, то, что ты жива, здорова и даже в меру упитана, говорит о том, что я не просто милосердна, а, если можно так сказать, являю собой олицетворение милосердия.
Я же не убила тебя тогда, когда ты, в очередном приступе любви, пыталась запрыгнуть на спинку кресла, на котором я сижу за компьютером. Ты помнишь? Ты немного промахнулась, лучше любых парикмахеров соорудив мне на голове своими очаровательными коготками несколько поразительно параллельных друг другу ирокезов и, не сумев удержать взятые позиции, спустилась таким же образом по моей шее. Да, я была близка к этому, но я ничего не сделала. И не сравнивай то, что я загнала тебя под диван и шипела на тебя агрессивней любого твоего собрата, с моими мучениями, когда я пыталась объяснить всему честному народу, что у меня не появилось никаких страстных любовников. Я гордо объясняла, что вертикальные зелёные полосы на шее являются последним писком моды и заменяют бриллиантовое колье. По крайней мере, если исходить из названия этой замечательной, столь красящей шею молодой девушки, жидкости. И не забывай о том, что тот душераздирающий вопль будет сниться моим соседям, кажется, всю оставшуюся жизнь. Все эти Крюггеры просто дети малые — ни один из героев не орал так при их появлении. С другой стороны, мне, наверное, стоит тебя поблагодарить — без тебя я никогда не узнала бы, что мои лёгкие простираются, кажется, до колен.
Я не убила тебя, когда ты металась по всей квартире в полиэтиленовом пакете, застряв в его ручке. Я даже согласилась с тобой, что ты была не так уж виновата — конечно, мне не стоило оставлять беспризорный пакет на полу. Брошенные пакеты пробуждают в тебе материнские инстинкты — ты бежишь их утешать, а они, подлые, набрасываются на тебя и захватывают тебя в плотные объятия. Естественно, тебя это очень пугает и только поэтому ты летаешь с пола на холодильник, с холодильника на плиту, с плиты на стол, компьютер, диван и дальше в ванную. Разве могут сравниться несколько разбитых тарелок, две разбитые статуэтки, опрокинутое кресло, потрескавшаяся штукатурка, перевёрнутый бак с бельём, треснутая раковина и опрокинутая сковородка с твоим первобытным ужасом. Только такой сухарь как я может не понимать такой тонкой души. И опять — я всего лишь шипела и плевалась, когда ты утрамбовалась в поддон холодильника, высказывая мне оттуда своё возмущение моим непониманием.
Я не убила тебя, когда ты залезла в стиральную машину, прельстившись запахом смягчителя для белья и пометила всё, находящееся в ней — пытаясь объяснить мне, что уезжать на два дня было величайшим свинством с моей стороны. Ты искренне не понимала почему тебе приходится опять сидеть в поддоне, так как, видимо лучше чем я, понимала, что всё это можно исправить, засыпав ещё несколько порций порошка и убив на это целый день. Ты добилась своего — целый день я не выходила из квартиры. Твой запах бельё впитало значительно быстрее и проще, чем запах всех этих смягчителeй вместе взятых, помноженных на 751. О чем только думает промышленность — я не понимаю. Все эти рекламы чушь и муть. Впрочем, среди перечня кетчупа, варенья (клубничного, сливового, яблочного, огуречного), шоколада и чернил, я действительно не нашла ничего, что говорило бы о катаклизме такого масштаба, как устроила мне ты. И я, заметь, тебя не убила — не смогла залезть под холодильник, если уже быть откровенной до конца.
Я не убиваю тебя за то, что все мои соседи смотрят на меня как на буйнопомешанную. Они не видят тебя — они видят, входящей и выходящей из квартиры, только меня. Ещё бы они не сомневались в моей вменяемости, слыша дикие крики, визг и шипение, издаваемые мной в совершенно, на их взгляд, пустой квартире. Если они однажды вызовут полицию или скорую, я не только не удивлюсь, но, скорее, поражусь их долгому терпению. Впрочем, может они меня боятся — буйнопомешанных, говорят, опасаются. Я не убиваю тебя за то, что из всех моих плюшевых медведей, в количестве две штуки, ты извлекла всю шерсть, пытаясь поудобнее на них устроиться. Ты сочла, что шерсть им не к лицу. Что ж. Я тебя даже не ругала. Правда, тебе пришлось опять утрамбовывать себя в поддоне, когда я извлекала эту самую шерсть из всех доступных тебе мест в квартире, включая мои шкафы — бельевой и книжный.
Но стащить мой, слышишь — мой, последний, слышишь — последний, кусок сыра только для того, чтобы его раздербанить и аккуратно утрамбовать мне в кроссовки?! Ты, которая всё равно не ест ничего, кроме своего обожаемого корма, который стоит как самая дорогая вырезка — какого черта ты его схватила? Для чего ты его таскала по всей квартире, оставляя после себя сырный след?! И чем, я тебя спрашиваю, провинились мои кроссовки и я, пытавшаяся их надеть и сполна ощутившая как чувствуют себя спагетти?! Я точно тебе говорю, лучше не вылезай из этого поддона ближайшее время — я хоть и милосердна, но могу пришибить ненароком — несмотря на всю свою милосердную сущность, я бы даже сказала исключительно вопреки оной. На этом я заканчиваю, хотя и понимаю, что между нами ещё очень много недосказанного!