Одно удовольствие

− Кнопки клепать — сплошь удовольствие! — сказал он.
− Да иди ты? — сказал я.
− Ей Богу, — сказал он.
− Берешь половинку кнопки левой рукой, другую половинку правой, — сказал он.
− Ах, вот как это делается! — сказал я.
− А как же! — сказал он. — Но это еще не все.
− Черт побери, я думал, это очень просто, — сказал я.
− Это просто, — сказал он. — Но дай мне закончить.
− Валяй, — сказал брат.
Мы, двое тринадцатилетних подростков, стояли перед каким-то станком. Он был похож на тиски. Станок стоял в подвале трехэтажного дома молдавского олигарха. Если в 1992 году в Молдавии человека называли олигархом, это значило, что у него был трехэтажный дом с нелегальным цехом по производству одежды или носков, автомобиль «девятка»» и черные очки, как у Сталллоне в фильме «Кобра». Кстати, об очках. Я мечтал о таких. А еще о спортивном костюме, как у репперов, хотя слушал Баха и Битлз, — но это значения не имело, потому что другой одежды тогда попросту не существовало, — и мне пора было новое подводное ружье купить вместо старого. Брату, будущему компьютерному гению этакому, не терпелось купить себе первый компьютер. Кажется, назывались такие «Синтез». Или что-то в этом роде. Не знаю, плевать. Единственная техника, которая меня интересовала — ружья и печатные машинки. Еще он хотел приличный портфель.

− О кей парни, — сказал олигарх, показывая, как делать кнопку.
− В левой руке левая половинка, в правой правая, а теперь суем их под пресс, и сжимаем его, — взяв в левую руку левую половинку, в правую — правую, и сунув их под пресс, и надавив его подбородком, сказал он.
− Бац, кнопка готова! — торжествующе сказал он.
− Замечательно, — сказал всегда вежливый брат.
− Но есть одна проблема, — он был и наблюдателен.
− Как вы вставите эту целую кнопку в рубашку?
− А, совсем забыл, — сказал наш новый босс.
− Все это нужно проделывать, держа между половинками то место рубашки, где должна появиться кнопка, — добавил он.
− Блядь, задача все усложняется и усложняется, — сказал я.
− Ну, как? — вкрадчиво спросил он. — Будете работать?
− Это не слишком тяжело? — я с детства беспокоился, как бы не надорваться.
− Нам хорошо заплатят? — с детства беспокоился об оплате брат.
− Нет, да, — ответил он нам обоим, правда, не совсем понятно, кому и что предназначалось.
Но выбора, в общем не было. Деньги нам нужны были в любом случае. Мы торчали в Кишиневе одни, в стране сменили валюту, и наши двести рублей теперь никому и на хуй не были нужны. А родители застряли где-то между Северной Кондапогой и Южным Уралом. Нам попросту нечего было жрать. К тому же, олигарх был нашим дальним родственником, а это исключало возможность обмана. Молдаване ведь совсем не как эти русские, — объяснила нам мать, — они родных не обманывают. Как же так, хотел сказать я, ведь я буквально с неделю назад стащил у тебя из кошелька рублей двадцать. Но благоразумно умолчал. Пузатый и одышливый, олигарх провел нас по дому. Везде было много ненужной позолоты, сирийских шоколадных конфет, и маленьких упаковок сока. Это считалось шиком. Ну, а в спальне, где над супружеской кроватью — хи-хи — возвышалась стена из пустых пивных банок разных марок, а в нее глядела стена напротив из сигаретных пачек, мы вообще должны были онеметь и пасть ниц. Что мы и сделали.
− Неебаться богатый дом, — сказал я.
− Вот бы его ограбить, чтобы не работать ни хуя, — сказал я.
− Будем честно трудиться, — сказал брат.
− Куплю себе компьютер, — сказал брат.
И мы приступили к работе.
ххх
Само собой, не было никаких контрактов, выходных пособий, больничных и тому подобной хуйни.
− Коммунисты пиздоболы, — сказал наш олигарх, ласково глядя, как мы приступаем к работе, — столько пиздели про ужасы детского труда.
− А вот он, труд! — сказал он и поднял палец.
Детский труд. Вот хуйня. Да нам обоим уже было по тринадцать. Ладно. Мы сели в сраном цеху с окошечком на улицу, в которое были видны ботинки прохожих, и начали работать. Берешь кусок рубашки — редкостного говна из псевдо-велюра, — и ставишь с обеих сторон половинки кнопки. Напарник сжимает тиски и все. Сделай так пятнадцать раз и на рубашке появляется ряд пуговиц. Звучит просто. Выглядит так же. Правда, пуговицы такие держатся не больше десяти дней, мы сами проверяли. Они блядь разлетаются с вашей рубахи, когда вы к ней прикоснетесь, как сухой горох из стручка. Это были псевдо-рубашки.
− Коммунисты пиздоболы, — сказал наш олигарх, — столько пиздели про свои ГОСТы.
− А вот они, ваши ГОСТы, — сказал он и хлопнул себя по мясистой сраке.
Кроме пяти таких вот цехов, у него были и десять торговых точек на рынке. Точки были сродни кочующим зенитным батареям, о которых мне рассказывал дед, командовавший такой в Корее.
− У тебя рассчет и свобода передвижения, — объяснил он мне.
− И хуй тебя кто нанесет на карту, — сказал он.
− Потому что ты передвигаешься, — сказал он, и умер спустя пять лет.
Торговые точки родственника-олигарха передвигались, как кочующие батареи. И вот почему.
Вы покупали рубашку, приходили домой, мерили ее и две-три пуговицы у вас слетали моментально. Вы шли на рынок к тому месту, где купили рубашку, а там — бамц, никого. О кей. Вы возвращались домой, носили рубашку пару дней, нещадно матеря тех, кто ее сделал — очень приятно, давайте знакомиться, — и пуговцы слетали ВСЕ. Вы шли на рынок, но… И так далее.
Это была война кооператоров с покупателями и покупатели терпели в ней свое первое жестокое поражение.
Носки носились два дня — и протирались не только на пятках, но и на щиколотках. Майки рвались при первой же примерке. Обувь расклеивалась при намеке на дождь. Копченую рыбу делали из протухшей селедки. Старые использованные советские гандоны находили на помойках, сушили, мыли — иногда мыли, а потом сушили — складывали в новые яркие упаковки от западных гандонов, и продавали как новые, по цене японских. В западных еблись сами кооператоры, и в западных постиранных и высушенных — они же. Шпроты делались из тюльки, которую работники вылавливали из городских озер, среди мусора и говна, эту тюльку солили, заливали крепким чаем, и варили со специями два дня. После этого она пахла, как шпроты. Этого было достаточно. Мир словно обезумел тогда. Творог был из плстмассы, одежда была из говна, все было левое, паленое, поддельное, фалишивое, ненастоящее. Ебанные пиздоболы-коммунисты со своими ГОСТами и пиздежом про детский труд шли на хуй.
У олигарха было две дочери. Конечно, они не работали. Младшая занималась гимнастикой, японским, английским, и играла с десятью Барби. Старшая ела шоколадные сирийские конфеты, пила сок из пакетиков, и изредка заходила к нам в комнату узнать, «не нужно ли чего».
Речь, разумеется, шла о шпионаже.
ххх
И в самом тылу этой войны сидели мы с братом, в нашем подвальчике, в нашем маленьком персональном окопе на двоих. И клепали кнопки. В первый же день к нам подсадили подставного. Это был молоденький парень в клевых джинсах, заправленных в них рубахой и цепочкой на запястье. Так было модно.
− Я, пацаны, — сказал он, — зашиб за два месяца работы знаете сколько?
− Сколько? — спросил я.
− Сколько в среднем за час? — спросил брат.
− На два костюма, доску для скейта, четыре посиделки в ресторане с подружкой, часы «Сейко», и два ящика баночного пива! — сказал он.
− Охуеть, — сказали мы.
− Часы «Сейко»! — сказал брат.
− Два ящика баночного пива! — сказал я.
− Вот видите! — сказал он.
Мы заработали энергичнее. Он на следующий же день куда-то пропал. Само собой, этот пиздюк и дня не проработал, а подсадили его к нам, чтобы подстегнуть в работе. Пальцы-то у него были целые. Ах, я не говорил?
Ну, помимо того, что работы эта была очень простая, она была еще и крайне травматична. Когда я сказал, что мы с братом были в самом глубоком тылу в войне с покупателями, то солгал. Мы были примерно в центре. Еще глубже в тылу были какие-то китайские пиздоболы, которые делали эти самые кнопки для этих самых ебанных костюмов. Само собой, кнопки были все в разнобой. Двух под размер не найти. Поэтому их приходилось — чтобы не раскрошить прессом, — сначала подгонять пальцами. Кнопки подгонялись сложно. Пальцы кровоточили. Держать расходящиеся половинки на куске такани приходилось очень крепко, даже в момент нажатия пресса. Случалось, пресс срывал кусочек кожи. Ну и так далее. В результате нас попросили одевать на руки целофановые кульки. Ну, чтобы кровью не пачкать ткань, а то продавцы — ребята на передовой, — уже заебались объяснять, что это расцветка такая.
В подвале, конечно, не было вентиляции. К обеду мы уже задыхались, и раздевались по пояс. К вечеру работали в шортах. Все было добровольным, но нормы как-то странно сдвигались в сторону увеличения. Поэтому рабочий день длился по двенадцать часов. Ебанные коммунисты с их пиздежом про детский труд шли на хуй. Каждый день к обеду я, как самый малодушный в семье, говорил брату:
− Все, уебываем, хватит с меня этой хуйни.
− Еще немного, — говорил брат терпеливо.
− Блядь, нет сил больше, — говорил я.
− Компьютер, — напоминал брат, — подводное ружье.
− Хуй с ними, — говорил я.
− Еда, — напоминал он.
Приходилось оставаться. К обеду заходил родственник-олигарх, и рассказывал пару анекдотов про ОБХСС и КГБ. Он находил их — анекдоты, а не организации, — очень смешными. Называл нас своими «племяшами» — только много лет спустя я понял, что он имел в виду, а тогда думал, что это какое-то неебаться нежное молдавское слово, — и трепал по головам. Говорил, что мог бы дать нам денег просто так, — ведь мы его любимые родственники, — но безделье и легкие деньги развращают! Это верно, соглашась мы, и он уебывал.
Один раз он пришел в жопу пьяным, и долго рассуждал о том, как много пьют русские.
− Мы, молдаване, пьем стаканчик вина и танцуем, — сказал он, — а эти ублюдки жрут водку, а потом рыгают.
Само собой, прозвучало это не так.
− Мэээыээээ пэыыыэ стаэээыыгээээ вээиииааа иэээ таэээнцээээм, — сказал он, — а эээ убуэээии жууууэээт вооооуэээ а паааааом рыыыыы, буэээ!
Потом его вырвало на костюмы, лежавшие горой в углу, и он уснул. Конечно, стирать мы ничего не стали. Просто просушили ткань, и наклепали на нее пуговицы. Ее потом продали, как «костюмы британских войск, украденные со скалада, поэтому и разводы, это для Бури в Пустыне, вы че, не понимаете ничего?!».
Еще он попросил меня позаниматься с его младшей дочкой английским. Даром.
− Ты же у нас читающий интеллигент, малыш — сказал он, сверкнув глазами.
Много позже я понял, что это была ненависть.
ххх
Через три недели этого ада мы, двое крепких парней — спортсменов, превратились в какое-то подобие развалин. У нас были синяки под глазами, мы не могли разогнуться, в боку что-то кололо, руки дрожали, а в глазах троилось. Нехуевые выдались каникулы.
− Нехуевые у нас каникулы, — сказал я брату.
− Но я, кажется, пас, — сказал я.
− Еще неделя всего, — сказал брат.
− Сколько мы там заработали? — спросил я его.
− На все почти, что собирались купить, — ответил брат.
− Ладно, — сказал я, — еще неделя, и все.
Мы встали, кое как оделись, и поехали на работу. Было шесть утра. Июнь. Контролерша смотрела на нас, как на припиздков. Да мы ими, наверное, и были. Мы приехали, зашли в подвальчик, и сели клепать кнопки.
Кровь из пальцев начала сочиться к девяти утра.
Потекла к десяти. Куски кожи посыпались к обеду.
Кости пальцев показались к трем часам дня. Спину заломило к пяти.
Закончили мы к десяти вечера, потому что нам снова увеличили выработку. При этом наш босс умудрялся каждый раз сказать нам об этом так, что виноватыми себя чувствовали себя почему-то мы. В десять мы, не разогнувшись, поехали домой, и в одиннадцать бросились на матрацы — мебели у нас никакой не было — чтобы тревожно поспать до пяти утра. И снова работать. Судя по всему, думал я, на хуй пошли не только ебанные коммунисты, их ГОСТы и ОБХСС.
Весь ебанный мир шел на хуй.
ххх
К концу месяца мы получили рассчет.
По два доллара на каждого.
− Что это? — спросил я.
− Деньги, — смущаясь, ответил босс.
− Вот ЭТО деньги? — спросил я.
− Ты что, охуел? — спросил всегда вежливый брат.
− Свирепые — неодобрительно сказал он, и добавил , — в отца…
Отец был русский, это его пугало и смущало. Отца он побаивался. Но отец был далеко. Барахтался где-то в снегу между Колымой и Восточным Уренгоем, или как там эти дыры зовутся.
− Пиздец тебе, — сказал я.
Ему было лет сорок, а нам по тринадцать, но это ничего не значило. Работенка на пуговках нас обессилела, но он был жирный тюфяк и пиздобол, а мы — два крепких спортсмена. К тому же брат, любивший некоторые эффекты, взялся за столик. Босс понял, что нужно что-то делать.
− Ну, ребята, — смущаясь, сказал он, — давайте все посчитаем…
Мы сели с ним на диван, взяли по чашечке кофе, он достал калькулятор, какую-то бумажку, ручку, и начал шаманить. Мы слышали слова «отрез, партия, поштучно, калькуляция, налоги, фактчекинг, ОБХСС» и еще много чего. Ручка мелькала. Бумажка мельтешила. Часы делились на деньги, умножались на километры. Подсчеты вводили в транс. Получалось, что мы еще неплохо заработали, ведь мы вполне могли остаться ему должны! Разумеется, он нас наебывал.
Но тогда, — когда вся страна смотрела передачу «Час фермера» с ведущей Максимовой и истово верила, что можно стать миллионером, сколотив клетку для кроликов и разводя их в ванной, или начав с будки с пирожками, — о, тогда все мы истово верили в Рыночные Отношения.
Правда, по ним получалась какая-то хуйня.
− Блядь, — сказал я в затруднении. — Получается какая-то хуйня.
− А вы как думаете, — сказал он, приобняв нас за плечи.
− Рынок только в стадии становления, — сказал он.
− Но я вас премирую, чтобы вы не думали, что вас наебывают, детки, — сказал он.
− Хотя мы вас не наебываем, — сказал он почему-то «мы», хотя был один.
− Пошли, — сказал он.
Мы пошли за ним по лабиринту цехов и наткнулись на тот, где делали носки. Это было ужасно. Чан с чем-то дымящимся, кипяток, пар. В дыму мы еле нашли двух каких-то долбоебов лет одиннадцати.
− Внучатые племяши сводной сестры, — приобняв салаг за плечи, сказал босс.
− Любимые! — сказал он.
Я подумал, что примерно то же самое он говорил о нас, когда забредал с кем-то в наш цех, но промолчал. Ребята выглядели ОЧЕНЬ хуево. А у того, что поменьше, левая рука была забинтована. Он поймал взгляд и сказал:
− Кипяток.
− Ерунда, братик попысает и все пройдет! — ласково сказал босс.
− Нас так бабуля лечила, — сказал он ласково.
Схватил из угла пачку носков, и стремительно вынес нас и их из помещения.
− Это вам! — сказал он торжественно.
− Ну а сейчас пока, — сказал он.
− Не опоздайте завтра на работу, — сказал он на прощание.
− Норма-то увеличилась, — грустно добавил он.
Домой мы ехали молча. Я поймал вопросительный взгляд брата.
− Ладно, — сказал я, — хуй с ним, с ружьем, да и очки мне не очень нужны.
− Но нужен же тебе компьютер, — сказал я.
− Хуй с ним, с компьютером, — сказал брат. — Но нужно же тебе ружье.
− И все же, — сказал я, — почему БЛЯДЬ так мало?
− Наверное, плохо работали, — сказал брат.
Я глянул на наши пальцы и покачал головой.
На следующий день мы вышли на работу.
Мы были очень упрямы.
ххх
Вопреки нашим ожиданиям, легче работать не стало.
Ну, знаете, все эти пословицы и поговорки про то, что сначала работа гнет спину тебе, а потом ты гнешь спину работе. Все это хуйня. И тело не привыкало. Спина болела еще больше, пальцы кровоточили еще больше, в глазах плясало ЕЩЕ больше. С выработкой происходила полная хуйня. Чем больше ты работал, тем меньше зарабатывал. Нормы увеличивались, станки ломались — за них, конечно же, вычитали — кнопки разлетались, покупатели проклинали, мир дрожал. Но босс был доволен. Зато ебанные коммунисты и их ебанный СССР, где запрещали работать детям, пошли на хуй.
Через несколько дней к нам зашел наш босс, — продававший нам свои сраные протухшие обеды по цене ресторанных, о чем мы узнали только в день рассчета, — и как раз занес поесть. Мы стали обедать прямо на горах кнопок и ткани. Не было сил выйти на улицу.
− Любчики, — сказал он, — как насчет того, чтобы еще и гладить костюмы?
− Ой вей, — сказал я, — а шо такое? Гладильщик помер?
Он состроил обиженную гримасу. Одна из отличительных его черт была в мимикрии под еврея. Причем еврея карикатурного. Он сыпал словечками «шо, я имею сказать за, ой вей, таки да, любчики, Моня, за одессу», одевался, как карикатурный еврей с гитлеровского плаката, пиздел про свою любовь к фаршированной рыбе, и «уважал Израиль». Самое удивительное же состояло в том, что в нем не было ни капли еврейской крови.
То есть, блядь, он не был евреем.
У нас работал один парень, погибавший у него на юбках, — их красили в чанах в подвале краской для пасхальных яиц, работа была адская, — который был Действительно еврей. Как-то я вышел из цеха и пошел к нему. Еврей-красильщик сидел у чана с какой-то бурой хуйней и грустно глядел, как она булькает.
− Какого хуя он себя так ведет? — спросил я еврея.
− Кто? — спросил он.
− Наш босс, — сказал я. — Он что, еврей?
− Откуда мне знать? — сказал он. — Ты его родственник.
− У нас блядь ни одного еврея нет в семье, — сказал я, — иначе все бы уже давно съебались в Израиль.
− Вся блядь моя семья, — сказал я. — Они И ТАК ушлее и хитрее всего мира. Если бы блядь они еще и евреи были, это же был бы полный пиздец всему миру.
− Ясно, — сказал он.
− Настоящие евреи что, все так себя ведут? — спросил я его.
− Как? — спросил он.
− Ой, вей, фаршмак, тырыпыры, Моня-шмоня, я имею сказать за то шо, — перечислили я.
− Нет, конечно, — засмеялся он.
− Он меня уже заебал этими карикатурными заскоками под Бабеля, — сказал я.
− Под кого? — спросил еврей-красильщик.
− Бабеля, — сказал я.
− Что за хуй? — спросил красильщик.
− Писатель, еврей, — сказал я.
− Я не читаю книг, некогда, — сказал он, и продолжил месить одежды в чане, как большой грустный носатый енот.
Говорю же, это был нормальный парень. Потом он, кстати, чудом вырвался и уехал. Я от всей души надеюсь, что его не прихлопнули эти припизднутые сирийцы, или с кем они там постоянно воюют. Хотя надежды мало. Хорошие парни всегда попадают под самую раздачу. Я похлопал его по плечу, и вернулся в свой цех. Само собой, мы взяли на себя и глажку одежды. От этого в цеху повис пар, и мы перекрикивались друг с другом, как ебанные альпинисты-спасатели в тумане где-то в Альпах.
− Работа у вас загляденье, — сказал босс, — и работа и паровая баня.
Он не шутил.
К исходу второго месяца мы получили рассчет. По десять долларов. В свой единственный выходной в то лето я поехал на рынок, и купил на все деньги портфель. Когда приехал с ним домой, брата не было. Я положил портфель на его матрац и прикрыл наволочкой от подушки. Лег, и и только тогда заметил, что рядом с моим матрацем лежали очки.
Как у Сталлоне в «Кобре».
ххх
− Любчики, — сказал босс, — я имею вам сказать за шкаф.
− Что? — спросил я, не видя его из-за пара.
− Шкаф, — крикнул он. — У вас нет мебели.
− Да, — крикнули мы.
− Мой друг таки Моня с улицы Ботаничсекой-Агрономической едет в Канаду, у него там серьезный автомобильный бизнес, — крикнул он, — и оставил свои шкафы мне, ему-то не нужны, отдал даром, лишь бы вывез.
− Замечательные шкафы, ОХУЕННЫЕ! — сказал он.
− Высший класс, качество супер, — сказал он, — но я отдаю их вам.
− Спасибо! — растрогались мы.
− Берите, лишь бы забрали, — сказал он.
− Блядь, спасибо! — растрогались мы УЖАСНО.
− Они с антресолями, — гордо сказал он.
− Любимые любчики, племяши, — сказал он, обращаясь к какому-то хую с папкой, видимо, из налоговой полиции, — дети двоюродной сестры.
− Работают за деньги? — спросил хуй с папкой.
− Нет, шо вы такое говорите, — сказал босс. — Говорю же, племяши. Помогают по хозяйству.
− Личному, домашнему хозяйству, — сказал он.
− Все для себя, для большой семьи, а не на продажу, — закончил он.
− Ни хуя себе у вас хозяйство, — сказал хуй с папкой.
− Крутимся, — сказал босс.
На следующий день мы поехали к Моне, у которого в Канаде было старенькое такси, и забрали два ужасно старых, калеченных, испещренных сигаретными ожогами шкафа без доброй половины ножек.
И, конечно, антресолей на них не было.
ххх
В конце августа мы пришли за окончательным рассчетом.
− Племяши, — сказал он торжественно, — сядем.
Мы сели, и он начал считать. Выходило по пять долларов. Это был полный крах. О кей. Я сказал:
− Ну что же, хоть по пять.
− Компьютер, — сказал брат, и рассмеялся.
− Ну, хоть по пять, — повторил он за мной, и мы на босса уставились выжидающе.
− Ребята, — сказал он виновато, — тут еще момент…
− Какой? — спросил я.
− Ну, вы же купили у меня шкаф, — сказал он.
Мы даже и не удивились.
− Ладно, — сказал я. — А можно мы еще и в сентябре поработаем?
− Конечно, — обрадовался он, — ведь за шкаф вы еще мне немножко должны…
− Ну, а школа? — встрепенулся он.
− Да хуй с ней, со школой, — сказал я.
− На хуй нужно это сраное образование? — спросил я. — Одни блядь беды от него. Все равно в рынке главное Хватка и Опыт, так?
− Так, — сказал он.
− Ну вот, мы у вас уму -разуму и поучимся, — сказал я.
− Я пас, — сказал брат, который всегда был отличником.
− Ладно, — сказал босс.
− Ты что, ебнулся? — спросил меня брат в троллейбусе.
− Еще месяц этой хуйни за счет школы? Тебе так нравятся эти кнопки ебучие? — спросил он.
− Мне не нравится школа, — честно сказал я.
− Там хотя бы можно ничего не делать, — сказал брат.
− Ладно, — сказал я, — а вдруг получится заработать?
− Сумасшедший, — сказал брат.
ххх
В киоске на рынке меня ввели в курс дела.
− Значит так, — сказал босс. — Вот носки, вот майки, вот рубашки, вот колготы.
− Ценники на все прикреплены, не вздумай ставить свою цену, — сказал он, — у меня знакомые ходя,т проверяют продавцов.
− Да вы что, — сказал я, прикидывая, как наебать проверяющих.
− Я людей знаю, — сказал он убежденно, — все люди наебщики, и ты такой же.
− Верно, — сказал я.
− Главное, контроль, — сказал он.
− Думаешь, я не знаю, почему ты напросился работать? — спросил он.
− Решил, что я мало вам заплатил за кнопки и намерен наебать меня на розничной торговле, — сказал он.
− А я все равно тебя беру, а почему? — спросил он и сам ответил. — А у меня контроль. Так что работай, все равно лишнего не получишь.
− Какие проблемы, — сказал я и добавил искренне, — мне бы вашей сметке научиться.
− Умению наебывать, — пошел ва-банк я.
− Ты не дурак, — сказал он. — Тогда откровенность.
− Что урвешь тайком, твое, — дал он мне первый урок. — Но урвать получиться мало и не сразу. И, чур, не попадаться. Закон торговли.
− И на хуй ОБХСС, — сказал я.
− Верно, любчик, — сказал он.
И ушел. Я оглянулся. Маленький, на три квадратных метра, железный киоск. В отличие от цеха киоск не был адом. Киоск был переносным адом. Летом он раскалялся до плюс 40, зимой леденел. Обогревать его нельзя было. Проветривать — тоже. Повернуться можно было с огромным трудом. Меня поставили торговать колготами, рубахами и носками. Лучше всего шли носки. Поэтому с носков я никакого процента не получал. О кей. Я закурил и начал торговать. Торговал честно всю неделю, все пятнадцать часов, что надо было сидеть в киоске.
− Молодец, — сказал босс, — приучаешь контролеров к тому, что ценники не перевернуты…
На обратной стороне ценника продавец ставил свою цену, выше обычной. Если удавалось по быстрому продать рубашку не за 10 баксов, а за 12, два бакса шли в карман тебе. Но горе тем, кого ловили со своими ценниками. Босс думал, что я приучаю контролеров к тому, что у меня все честно, и жду прекращения проверок. А потом наторгуюсь со своей наценкой всласть. Так он думал.
Но мой план был куда проще и элегантней.
В конце недели я просто взял всю наторгованную кассу, долларов пятьсот, закрыл киоск и выбросил ключ. Бояться было нечего. Разумеется, меня не оформили на работу, меня там, попросту, не было, в этом киоске сраном. Претензии предъявлять было не к кому. А выбивать деньги силой этому говну духу бы не хватило.
Я подумал об этом, ухмыльнулся, и ушел с рынка навсегда.
Поехал домой, принял ванную, оделся понаряднее, и нацепил на себя свои замечательные темные очки. Оставил половину денег на столе. Телефон зазвонил.
− Любчик, — сказал босс, — там какая-то недостача, мы волну…
− Ужасно, — сказал я, — но, боюсь, ничем не смогу помочь, ключ я потерял, на работе больше не выйду, а то в школе ругать будут и в угол поставят.
− А деньги я оставил все, как были, — сказал я.
− А ебанные проверки и ОБХСС идут на хуй, — сказал я и спросил, — что-то еще?
− Любчик, — помолчав, сказал он, — когда вырастешь, бери меня в долю, не забывай двоюродного дядю.
Это был единственный раз, когда я почувствовал в нем что-то человеческое. Я повесил трубку и вышел из квартиру. Оставалось решить, на что потратить эту невероятную сумму. Мебель? В жопу мебель! Она у нас была. Хоть и потрепанная. Я не спеша шел к парку, и увидел большой ларек с зарешеченным окошком. Так тогда продавали все.
− Что это у вас там в углу? — спросил я продавца.
− Баночное пиво, — сказал он, не оборачиваясь. — Импортное, дорогое, мальчик…
− Весь ящик, — сказал я.
− И три бутылки шампанского, — сказал я. — И пачку «Кэмел».
Он обернулся, и, постояв с минуту, молча принес мне пиво, сигареты, и вино. Я заплатил и оставил еще чуть-чуть.
− Это что? — спросил он.
− Это на чай, — сказал я.
− Сколько тебе лет? — спросил он.
− Тринадцать, — сказал я, и открыл одну банку прямо у киоска, и пиво буквально меня оживило.
− Тринадцатилетний пацан берет спиртного на десять баксов, да еще и оставляет мне на чай! — сказал он.
− Теперь-то я верю, что у Рынка и капиталистических отношений есть будущее, — сказал он.
− А как же, — сказал я.
− Можно позвонить? — спросил я.
− Два лея, — сказал он.
Я дал ему десять и жестом попросил не беспокоиться насчет сдачи. Набрал на дисковом телефоне номер одноклассницы. Мы не очень тесно общались. Даже не знаю, почему ей.
− Наташа, — сказал я, — привет.
− Привет, — сказала она.
− Хочешь посидеть в парке? — спросил я. — У меня ящик пива, «Кэмел» и шампанское.
− А еще мы можем покататться на аттракционах, — сказал я.
− А домой я тебя отвезу на такси, — сказал я.
− Ну-у-у, — сказала он.
− Пиво импортное, — сказал я.
− Хол-сте-н, — неуверенно сказал я, прочитав незнакомую надпись над каким-то долбоебом в рыцарских доспехах.
− Жду тебя у «Колеса обозрения», — сказал я, и повесил трубку.
Было очень легко. Я почувствовал — алкоголь это то, что надо.
Оставил банку пива продавцу, рассовал оставшиеся по карманам, взял бутылки, и пошел в парк. У аттракционов по верхушкам деревьев скакали, словно большие электрические блохи, лампочки гирлянд. Я открыл еще пива и подумал, что оно быстро заканчивается. И что к ларьку придется вернуться не раз.
Вечер только начинался.

Черный Аббат