— Всё! Надоело! Хватит! Устала! – Выкрикивала в запале Юлька, распихивая по моим шкафам свои вещи, — Это что? А, это макароны. Убери их куда-нибудь. Ненавижу!
— Кого? Макароны? – поинтересовалась я, убирая пачку спагетти в кухоный шкафчик.
— Да какие макароны? Я про Бумбастика! Чтоб его пидоры казнили, гада молдавского! Это что? А, гречка. Убери её тоже. Ненавижу!
— Ты что, решила ко мне всю квартиру перевезти, что ли? – Спросила я, глядя на огромные сумки, которыми Юлька завалила всю мою прихожую.
— Да. – Твёрдо ответила подруга, — Ничего ему, пидору такому, не оставлю. Тебе порошок стиральный нужен? Бери. Вон та коробка. Шесть килограммов. Всё бери. Пусть свои портянки мылом стирает, защекан горбатый. Хотя, я мыло-то забрала… Возьми мыльце в том пакете, пригодится.
— Повеситься?
— Это можно. Но сначала помойся. Это нелишнее.
Я молча распихивала по шкафам упаковки туалетной бумаги, бумажных полотенец, коробки с макаронами и крупой, железные банки с сахаром и целый пакет разноцветных гандонов. Распихивала небрежно, абсолютно точно зная, что через неделю всё придётся вытаскивать обратно, и рассовывать по мешкам и сумкам, которые понурый Бумбастик, подгоняемый криками жены, уныло кряхтя, потащит в багажник своей машины.
К глобальным уходам Юльки от Бумбастика я давно привыкла. Таковые случались в Юлиной жизни с периодичностью раз в два-три месяца. И каждый раз, с трудом разобрав и разместив всё подружкино барахло у меня дома, мы с ней садились за стол, и я с удовольствием слушала новый Юлькин рассказ о том, почему на этот раз она ушла от Толика навсегда.
— Я не могу больше мириться с этой наглостью! – Юля стукнула кулачком по столу: — Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
— Колбаску? – протягиваю Ершовой кружок колбасы.
— Нахуй колбаску! – Стучит кулачком Юлька. – Наливай! Я это, бля… С курятинкой пью.
Выпивает, затягивается сигаретой.
— Ну? Что на это раз? – спрашиваю, и колбасу жую.
Юлька ещё раз глубоко затягивается, яростно тушит окурок в пепельнице, и шмыгает носом:
— На этот раз всё. – Тут по традиции минутная пауза, которую нельзя нарушать, а дальше рассказ идёт без остановок. – Он гей, Лида. Да-да. Он гей. Но не в том смысле, что в тухлый блютуз шпилится. Лучше б шпилился, скотина. Я просто очень вежливо намекаю на то, что Бумба – последний пидорас! Да. И не надо так на меня смотреть. Только пидорасы поступают так, как поступил этот молдавский гастарбайтер. Я вчера прихожу домой. Бумба дома. Спит. Ножки скрючил так отвратительно, слюни пускает, и радуется чему-то во сне, мерзость волосатая. Время полдень, а он спит! Меня ж позавчера дома не было, я к матери в Зеленоград ездила, а Бумбе только того и надо. На радостях раскупорил свою заливную горловину, и давай хань жрать как из пистолета. А то я прям мужа своего не знаю. В доме вонь стоит, хоть топор вешай. И непонятно, главное – чем так пасёт? То ли носками, то ли перегарищем, то ли это он во сне от радости попёрдывает – не знаю. Я, конечно, сразу все окна раскрыла, с кухни бутылки-окурки выбросила, и иду в ванную, ручки мыть. И что я там вижу, моя нежная подружка? Ну? С первой попыточки, а?
Пауза. Во время которой Юлька смотрит на меня испытующе, с хитрым ленинским прищуром.
Я сую в рот кружок колбасы, жую, и предполагаю:
— Шлюха за рупь двадцать?
— Нет! – Юлька шлёпает двумя ладонями по столу, и радуется моей недогадливости. — Не было там шлюхи! Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Так вот, захожу я в ванную, и первое, что вижу – моя маска для волос! Жак Дессанж между прочим! Шестьсот рублей за плюгавую баночку! Меня жаба чуть не задушила, когда я её покупала. Я ж только по большим церковным праздникам в неё ныряла, чуть ли не пипеткой! А тут – гляжу: баночка моя стоит открытая, маски в ней нету, зато вместо маски там лежит клок красных волос! Красных! Проститутских таких волос! Я что-то не понимаю: эта блядь в мою баночку головой ныряла?! Тогда она блядь вдвойне! Царствие Небесное моей масочке Жак Дессанж… Наливай!
Буль.
Дзынь.
Курятинка.
— Ну и вот… — Юлька переводит дух, и вытирает вспотевший от воспоминаний лоб, — Хватаю я эту баночку, врываюсь в комнату, и – хрясь ей прям по слюнявому Бумбиному еблу! «Вставай, — кричу, — свинина опойная! Ты кого сюда приводил, пахарь-трахарь эконом класса?!» Бумба проснулся, смотрит на меня, и лыбится: «Юлёк, ты чо? Никого тут не было». Я ему снова – дыщ по еблищу: «Да? – кричу, — А это что?», и швыряю ему этот клок прям на кровать. Он его подобрал, и сидит, рассматривает, как говно под микроскопом. Только очков с двойными линзами не хватает. Профессор, ёбанырот… А потом так счастливо заулыбался, и говорит: «Юльк, да ты чо? Это ж к нам Поносюки приезжали, забыла что ль?»
— Что такое Поносюки? – я давлюсь колбасой, и в голос ржу.
— Да примерно то, что ты и подумала. Это Бумбина родня. Брат его, с женой. Понятно, что хороших людей Поносюками не назовут. Вася Поносюк, и Маша Поносюк. Двое с ларца, одинаковы с лица. И оба на Бумбу, блять, похожи. Вот Маше этой не позавидуешь-то… И вот мне этот задрот молдавский начинает врать нагло, прям в лицо! «Это ж Поносюки, забыла?» Я ору: «Что ты меня лечишь, хуедрыга косоглазая? Поносюки твои, Господи прости за такое слово, на прошлой неделе приезжали! Денег выпросили, и духи у меня спиздили. Да ещё твой братец нассал мимо толчка. Привык у себя в деревне в деревянном сортире с дыркой срать, сука! А ванную они и не заходили! Даже если предположить, что они приезжали сюда вчера, когда меня не было – всё равно врёшь, обсос говняный! У Маши этой, Поносюк которая, Господи прости, три волосины в шесть рядов, белобрысые, и стрижена она под машинку. Не иначе, вшивая. А тут волосищи длиной в полметра! Красные! Отвечай, жопа собачья, кто тут был?
И Юлька умолкла.
— Ну, что он ответил-то? – Не выдержала я через минуту.
Юлька вздохнула:
— Наливай. А нихуя мне золотая рыбка не ответила. Швырнула в меня этой волоснёй, и дальше спать завалилась, попёрдывая щастливо. Ну, я тут же все свои хламидомонады в мешки собрала, да к тебе. Лидк, ты не переживай, я ненадолго. Щас насчёт машины договорюсь – к маме перееду.
— Макароны опять заберёшь?
— Да чо их с собой таскать? Себе оставь. И бумагу туалетную оставь. И сахар, вместе с баночкой красивой… — Юлька расчувствовалась, и приготовилась всплакнуть.
— А гандоны? – Спросила я хитро.
Юлька тут же передумала плакать, и растянула рот в улыбке:
— А вот гандоны поделим с тобой по-братски. Мы ж теперь с тобой свободные женщины. Ну, я хотела сказать, что я теперь тоже сама по себе, а СПИД не спит. Тебе какие? Банановые? Ванильные?
— Селёдочно-луковые есть?
— Фубля, дура ты, Раевская. Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Дай колбаски-то, жмотина!
Колбаска-колбаска.
Я ж не жадная.
— А Бумбастик за тобой не припиздячит? – спрашиваю с опаской. Бумба, если что, мужик буйный, когда пьяный. А пьяным он будет ещё неделю, минимум. Юлька ведь не каждый день о него уходит.
Ершова сосредоточенно обсасывает колбасную жопку:
— Неа. – Отвечает беспечно. – Не припиздячит, не ссы. Он пить щас будет неделю.
— Вот и я о том же.
— И что? – Колбасная жопка благополучно исчезла в Юльке. – Думаешь, он сразу за мной рванёт? Плохо ты Бумбу знаешь. Я ему, кстати, подлянку сделала. Креативную такую. – Юлька хихикнула.
— В тапки ему нассала перед уходом?
Ершова задумалась:
— Кстати, хорошая идея… Не, не нассала. Подай-ка мне вон тот мешок, из которого колготки торчат.
Наклоняюсь назад, и балансирую на двух ножках стула, пытаясь дотянуться до пакета с колготками. Стул не выдерживает.
Наёбываюсь.
— Блять, Лида! – В сердцах кричит Юлька. – Да что ж ты вечно такая: ни украсть, ни покараулить.. Вставай, акробатина хуева…
Встаю, потираю жопу, и заглядываю в Юлькин мешок:
— И что тут? Ради чего я чуть сраки не лишилась?
Ершова важно идёт к дивану, и вытряхает из него содержимое пакета: какие-то лекарства, бинты, пачка ваты, похожая на рулон обоев, и…
— Юля, чтоб тебе всю жизнь в китайских трусах ходить! Нахуя ты сюда зелёнку приволокла, да ещё пробку хуёво заткнула?!
На диване и на моей жопе синхронно расплывались два пятна: одно от зелёнки, второе – синяк, размером с крышку канализационного люка.
— Диванчик-то твой давно на помойку просился… — подкралась сзади Юлька, и алчно бросилась к моей жопе с ватной палочкой, смоченной в йоде. – Стой так, не двигайся. Я тебе щас сеточку на жопе нарисую.
— Лучше напиши себе «ХУЙ» на лбу, Репин, бля! – Жопа болела нестерпимо, а душа за диван болела ещё больше. – Мой любимый, сука, диванчик был… И зачем ты сюда эту аптеку притащила? Думаешь, у меня ты не обойдёшься без вот этих свечей от геморроя?
Я схватила упаковку свечей, и принялась с ожесточением её мять и драть.
— Всё, жопу я тебе намазала. Сидеть можешь?
— Я и стоять могу только на правой ноге, как цапля, бля. Цапля-бля. Цаплябля. Гыгы. Ершова, не знаешь кто такой цаплябля?
— Знаю. Это, сука, определённо Бумбастик. Так вот, отвечаю на твой вопрос по поводу аптеки, и заодно рассказываю про креативное западло. Короче, я же знаю, что Бумба щас как проснётся – сразу полезет за кониной. Его у нас ещё полторы бутылки осталось. Специально забирать не стала. Исключительно для того, чтобы западло вышло качественным. Ну вот, Бумба конинку-то жиранёт, а наутро проснётся с башкой как у гидроцефала. Которая ещё непрменно болеть будеть, похлеще твоей жопы. И что он сделает первым делом? Правильно: полезет в аптечку за анальгинчиком!
— А там, конечно, хуй?
— А вот и нет! – Радуется Ершова. Непонятно чему. Но, наверное, тому, что я от зелёного пятна на диване отвлеклась на время. – А там лежит одно анальгиновое колесо! Я его разломала на две части, в аптечку положила, и записку написала: «Половинка – от головы, половинка – от жопы. Смотри, не перепутай, пидор!» А всё остально забрала. Пусть мучается, любимец проституток!
— Эх, Юля, дура ты…
— Ну, почему ж? Это как посмотреть. Была б дура – только в тапки ему бы нассала.
— Хочешь сказать, я дала тебе дурацкий совет?
— Не, совет хороший. Только у Бумбы и так вечно ноги воняют. Он бы креатива не понял. Он бы вообще, сука, не понял, что у него тапки обосанные. А вот с колесом – это в самый раз.
— Это бездуховно, Юля.
— Это креативно, Лида. Ну, наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка-курятинка. Потому что колбаска кончилась.
Смотрим на зелёное пятно.
— А если… — Юлька мнётся.
Склоняю голову набок, и соглашаюсь:
— Ну, как вариант…
Ершова притаскивает из комнаты старый плед, накрывает им диван, и отходит в сторону, любуясь.
— А что? Не было бы счастья, да несчастье помогло. Да?
— Ахуительное счастье, ага.
— Ой, ну вот чо ты такая душная, Лида? Наливай.
— Не могу. Я лучше гандоны щас буду делить.
— Не гони беса. С такой жопой в клетку они тебе нескоро понадобятся.
— Ты разрушила мне половую жизнь, Ершова. За это мне положена компенсация в виде… — Задумалась, и почесала ноющий синяк. Потом посмотрела на Юльку: — Ну? Помогай!
Ершова сморщилась, и махнула рукой:
— Хуй с тобой, выцыганила… Забирай серую кофту, попрошайка…
— Договорились! – Тут же забываю про зелёное пятно под старым пледом. – Наливай!
— А закусить? – Привередничает Юлька.
— А в магазин? – В тон ей отвечаю.
— Почему я?! – Ловит мой взгляд.
— Пятно. – Сурово напоминаю, и пальцем в диван тычу. – Зелёное пятно. Пиздуй в магазин, и ты прощена. Ну, и конечно, серая кофточка…
— Барыга.
— Да, я такая.
— Тогда на посошок, с курятинкой, а?
— Наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка.
— Курятинки, кстати, тоже купи, две пачки! – Кричу Юльке вслед.
— Обойдёшься! – Доносится из коридора. – Жопу лечи!
В прихожей хлопает дверь.
Вздыхаю, и начинаю собирать с пола рассыпанные лекарства, шепча себе под нос:
— Одна неделя. Всего одна неделя. Одна неделя – и всё. И три месяца отдыхай. Может, даже, и четыре. Зато у тебя теперь есть куча гандонов, мыло и порошок. Так везёт раз в жизни – и то, не каждому. А жопа… Жопа – эта хуйня, это пройдёт. И пятно не такое уж большое. Зато цвет красивый. Насыщенный. Бохатый. Одна неделя, Лида. Семь дней всего. Пятно вообще можно попробовать «Ванишем» отпидорить. Я в рекламе видела – можно. А жопа в клетку – это креативно. Очень креативно. И уже почти не болит. Лид, одна неделька…
В прихожей хлопнула входная дверь.
— А вот и курятинка!
Ещё целая неделя, бля…