Тогда

С утра нагретые солнцем травы пахнут медом и мятой, земля бугрится кротовыми норами, а уличные метры складываются из раскидистых кустов люпинов и метелок хвоща. Покой и бабочки. Они – всюду. Тысячи, миллионы бабочек – роятся, залетают в дом, садятся на постель, на плечи, путаются крыльями в легком пологе, подвешенном к потолку.

Раньше осины на опушке – прямые и безупречные – казались великанами: из-за них карабкалась на небо полная луна сырным ломтем. А за сторожкой – до горизонта – разбегалось лиловыми волнами иван-чая поле, перепрыгивая шоссе, до самого Краснозаводска и будоражащего наше детское воображение лепрозория. Мы ходили с папой на поле – мимо вечно пустого магазина (за хлебом прибегали, когда приходила машина, пахнущая булочной, или ездили за ним на автобусе на край света, в Искру, где хозяйственный пах детским мылом и стиральным порошком, а деревни опоясывали реки). Пускали воздушных змеев, улыбавшихся нам из прозрачного, до обморочности, неба, стремящихся порвать веревку, чтобы навсегда остаться среди ястребов, вальяжно парящих над пшеничным полем, простеганным васильковыми стежками.

— Сироожа, руки мыть! – доносилось с соседнего участка, напористо и плаксиво-склочно, будто Лидьиванна с малолетства стояла на колхозном рынке. Ее поэтому сразу было слышно – голос и интонация опережали, предвещая старый ситцевый сарафан и широкополую панамку, из под которой зыркали лисьи глаза. Маленький Сережка – вихрастый и похожий на лисенка, торопился к колченогому уличному крану, обвязанному зачем-то вверху бечевкой. Улыбался нам одним уголком рта – я приду-приду – и бежал обедать. Вечерами маленькие мальчишки – мне до пояса – собирались и нужно было рассказывать им сказки, вспоминая все прочитанное и придумывая, придумывая.

Если на улице свистели – залихватски, совсем как Соловей-разбойник – это Дядьволодя, Полинкин отец, звал вертлявую и кокетливую собаку Жульку (непременно от Джульетты!), домой. А у нас была непременно окрошка – холодная и ядреная, и после обеда не было нам покоя, пушистую пыль на улице нужно взрыхлить ногами и, набрав в жестяные кружки – а потом и полон рот – воды, брызгаться, пока волосы мокрыми сосульками не падали на глаза.

На поле давно – за взятки – дали участки, раскромсав тропинки и в одночасье разрубив мечты о маленьких стожках в конце лета, в которые можно было зарыться или упасть спиной и смотреть на плывущие облака.

В магазине продают креветки и испанское вино, а на пруду тренируются девочки с досками для серфинга. Дядьволодя умер от сердца – слишком рано, Жульки тоже давно нет. Лидьиванна сдалась на милость раку. Маленькие мальчики с соседних улиц разъехались по лондонам и парижам – кто учиться, а кто и жить.

Старые яблони няньками-стражами караулят участок. Птицы с малиновой грудью живыми яблоками оттягивают узловатые ветки, сквозь дощатый пол видна трава и ящерица, застывшая подмосковным сфинксом. На улицах пахнет сладким древесным дымом, взапуски бегают крутолобые беленькие дети. Как мы когда-то – но не наши и не наших. Новые. Тех, кто не помнит ни поля с воздушными змеями, ни болотцев и ручьев, пронизывавших когда-то поселок, ни людей, бывших его лицом. Это дети тех, кого еще не настигли свои сто лет одиночества. И потому они не видят безмолвных пятнистых сфинксов и тысяч бабочек, садящихся на старый и покосившийся дом моего детства

http://villlka.livejournal.com/39626.html