Немного о толерантности

– Сейчас расскажу. Все началось в школе. Одна семья попросила учителя запретить в классе, где учился их ребенок, авторучки с изображением поросенка из популярного мультфильма. Они были мусульмане, а у них особые табу в отношении свиньи. Учитель сказал, что такие вещи находятся в компетенции родителей. Тогда отец ребенка поднял вопрос о поросенке на родительском собрании, но сделал это недостаточно тактично. В результате ему пригрозили полицией, а об инциденте стало известно всем школьникам. Через несколько дней остальные дети пришли в классе в футболках с большим рисунком того же поросенка, да еще наклеили стикеры с тем же поросенком на все, что можно. У ребенка-мусульманина случилась истерика, а мусульманская община обратились в суд с заявлением об истязании и дискриминации. Суд опросил учителей и школьников, но не обнаружил объективных действий, которые могли бы так квалифицироваться. Разумеется, суд доставил неудобства детям и их родителям, что и вызвало, по выражению прессы “свиной бум”. Пиком, как вы знаете, стали огромные резиновые свиньи, надутые гелием – многие жители подняли их над своими домами, кафе и лавками накануне Хэллоуина.

– Из-за чего и произошли стычки, потребовавшие вмешательства полиции, – добавил Секар, – разумно ли было доводить до этого?

– Разумно ли с чьей стороны? – спросил Грендаль.

– Я имею в виду, может, лучше было пощадить чувства этого мальчика и уступить в такой мелочи, как детские авторучки? Свет что ли клином сошелся на этом поросенке?

Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:

– Авторучки – детские, а проблема – взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода – это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.

– А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?

– Не боюсь. К милосердию не принуждают – так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо – что было?

– Леале Имо – это Холм Предков на острове Воталеву? – уточнил Секар.

– Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы:

Секар улыбнулся:

– Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи:

– И никто их к этому не принуждал, верно?

– Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией:

– А мы в этой цепи познакомились, – Лайша толкнула Грендаля в бок, – помнишь?

– Ну, еще бы, – он подмигнул жене, – ты еще сказала “похоже, мы сейчас огребем”.

– Ага! А ты ответил “спорим на пиво, что копы сдрейфят”.

– Вот это интересно! – заявил репортер, – можно подробнее?

Лайша фыркнула.

– Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон “вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!”. А мы кричали в свой мегафон “прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!”. К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.

Сен Секар, а вы это тоже предполагаете публиковать? Я имею в виду, то, про что мы сейчас говорили.

– Ну, вообще-то: – репортер замялся, – : Мне кажется, и ваше участие в защите Холма Предков и история вашей жизни здесь, с соседями разного этнического происхождения и, наверное, разной религии, так?

– Ну, разной, – согласилась она, – подумаешь, большое дело.

Секар энергично закивал.

– О том и речь. Это очень важная деталь. Так что, если вы не сильно возражаете.

– Я-то не возражаю, – Лайша пожала плечами, – чего тут такого.

– Я тоже не возражаю, – сказал Грендаль, – хотя не понял, почему это важно.

– Важно вот почему. На обвинение в нетерпимости к чужим взглядам вы, сен Влков, ответили спикеру европейской комиссии: “ваша толерантность – это просто трусость”. Ваши слова были истолкованы, как апология жесткой идеологической унификации.

– Скажите уж прямо: фашизма.

– В общем, да. А после всех ваших историй, об этом даже говорить смешно.

– Ладно, вы – пресса, вам лучше знать.

Репортер улыбнулся и снова кивнул.

– Для уточнения вашей позиции я задам еще вопрос: рассказывая о свином буме, вы упомянули, что отец ребенка недостаточно тактично изложил свои претензии. А что это значит, и как он мог бы сделать это тактично?

– Он сказал примерно так: ислам учит, что свинья – нечистое животное с этим следует считаться, вы не вправе оскорблять мою веру. Он стал диктовать свободным людям, на что они имеют право, а на что – нет. Если бы он сказал: сын очень страдает из-за этого поросенка, и, если эта картинка для вас не принципиальна, то нельзя ли попросить ваших детей писать ручками с другой картинкой – реакция, наверное, была бы другой.

– Милосердие? – спросил репортер.

– Вроде того, – Грендаль пожал плечами, – В начале-то никто и не думал терроризировать мальчика этими поросятами. Моральный террор начался только в ответ на попытку принуждения. Когда к нам в гости заходит одна милая дама, вегетарианка, мы не ставим на стол мясо. Это не из уважения к вегетарианскому учению, а просто чтобы не обидеть человека из-за ерунды.

– То есть, – сказал Секар, – если бы вегетарианцы потребовали прекратить употребление мясной пищи в общественных местах:

– : То я бы демонстративно жрал сосиски в центральном парке, – закончил Грендаль.

– А если бы они не потребовали, а попросили?

– Тогда я бы не обратил на это внимания. Каждый вправе агитировать за что хочет, в пределах допустимого Великой Хартией, но эта агитация не вызывает у меня отклика.

– Иначе говоря, вы готовы пойти на уступки обременительным для вас странностям индивида, но не общественной группы?

– Верно. Потому что каждому индивиду свойственны какие-нибудь странности, но в общественной деятельности они неуместны.

– Но в случае с Холмом Предков вы, тем не менее, пошли на уступки странностям религии аборигенов.

Грендаль сделал энергичное движение ладонью, будто отталкивал препятствие.

– Ничего подобного, сен Секар. Мы встали в живую цепь, чтобы защитить объективные права людей, которые по объективным же причинам не могли сделать это сами. Право на сохранение своих святилищ есть у каждого, какие тут странности? Религия ину-а-тано и ее святилище Леале Имо – не исключение. Великая Хартия одна для всех.

– А если бы правительство решило проложить шоссе на месте мусульманской мечети, вы, сен Влков, встали бы в живую цепь, как тогда?

– Нет. Но если бы мне, как судье, подали жалобу, я запретил бы разрушать мечеть.

– Уверен, так бы и было, – сказал Секар, – но вы не стали бы лично защищать святилище ислама, как защищали святилище ину-а-тано. Вы не считаете эти религии равными?

– Не считаю, – подтвердил Грендаль.

– А как же Хартия?

– При чем тут Хартия? Хартия требует прямых действий гражданина в трех случаях: если человек в опасности, если попирается правосудие и если узурпируется власть. Ошибочное разрушение чьих-то святилищ сюда не относится. Гражданин может вмешаться в такую ситуацию на свой риск, но он вовсе не обязан этого делать.

– Но разве Хартия не обязывает нас считать все религии равными?

– Нет. Она лишь говорит о равных религиозных правах. Каждый может практиковать любую религию, и никто не вправе мешать ему, если эта практика не нарушает ничьих прав. Но каждый может проявлять симпатию к одним религиям, и отвращение – к другим. Поэтому во время “свиного бума”, суд постановил изъять плакаты “мусульмане, вон из страны”, но не трогать плакаты “ислам – дерьмо, мусульмане – свиньи”.
– Все равно это жестоко. Большинство мусульман не участвовали в беспорядках. Их-то за что так?
– Понимаю, им обидно, – задумчиво сказал Грендаль, – Мне кажется, их проблема в том, что они не осудили своих радикалов. Поступи они так, как наши индуисты в казусе со шлягером “аватара Кришны” или как наши католики в истории с папской энцикликой “о сатанинской природе евгеники” – проблем бы не было.
– Но наших католиков за это отлучили от церкви, – напомнил Секар, – не думаю, что им было приятно.
– Да, наверное, – согласился Грендаль, – но тут приходится делать выбор: быть гражданами или слугами церковного начальства. По-моему, они сделали правильный выбор. Теперь у них своя католическая церковь, со статутами утвержденными постановлением Верховного суда, и я не замечал, чтобы наши католики очень страдали от такого положения.

А. Розов (с)