Нелли

Петрович, покачнувшись, схватился за край стола, чтобы не упасть, поерзал на стуле и продолжил:
– Эх, ребятки, как там, у Пушкина…Подруга дней моих суровых, залупа дряблая моя…
Вот были времена, сынки, в молодости бабы от меня враскорячку с утра уползали, а сколько выпить мог- вы сейчас столько втроем не выпьете!
Тщедушный ночной сторож под влиянием винных паров превращался в сказочного богатыря.

Артем подлил масла в огонь:
– Петрович, да ладно, ты расскажи лучше, сколько баб отодрал? Небось как женился после армии, так кроме своей бабки и не еб никого?
Старичок подавился табачным дымом и закашлялся, делая правой рукой хватательные движения. Артем налил портвейна, Петрович выпил и возмутился:
– Да ты, пацан, не заговаривайся…

Лексей Митрич, лежащий на топчане, заворочался и подал голос:
– Петрович, ты им расскажи лучше, как ты обосрался!
– Вот блять, нашел, что вспомнить, молодежи знать о таком вообще не следует.
– Ну, тогда я расскажу.
Петрович пробормотал что- то неразборчиво и вышел на воздух, хлопнув дверью.

Митрич присел к столу, скатал хлебный шарик, бросил его в рот и затих. Артем набулькал ему полстакана.
– Ну так вот. В шестидесятые годы на заводе у нас был духовой оркестр, на танцах играли. И на похоронах, бывало, да… А на Первомай впереди колонны…
– Ты давай про Петровича, не тяни!

– А Петрович в этом оркестре играл на кларнете. Это он сейчас постарел, а тогда был представительный, пиджак твидовый югославский наденет, бакенбарды распушит, хуемое. Бабы к нему липли заводские, и он никому не отказывал- ебал их в порядке очереди, каждые три дня новая. Работал он кладовщиком на УСП, так в его каморке такое творилось, куда там вашей порнухе, хехехе…

– А ты чтоли порнуху видел?
– А как же, нашел у внука журнальчик, одни негры блять… как такое ебать можно, с фонариком пизду не найдешь. Ну так вот, работал Петрович, в обед баб ебал, а вечером в клубе играл на танцах. В белой рубашке, на шее бабочка, сидел в первом ряду. Как задудит в свой кларнет, так бабы в обморок пачками валятся.

Году в шестьдесят третьем прислали к нам по комсомольской путевке Нельку. Хуй знает, латышка или эстонка, короче чухонка какаято. Худая, носатая, посмотреть не на что- бледная поганка. И это, тихоня блять. Сидит у себя в общаге, книжки читает. А хули ей еще делать, не у кого на такую тощую хуй не вставал, да…

А Петровичу похуй, тощая или толстая- она в его цеху в ОТК работала. Вот и повадился он чухонку обхаживать- то какие то дела в ОТК у него, то в киношку пригласит на Чапаева, на танцы контрамарочку даст. А она ни в какую, не хочет к нему в кладовку и весь пиздец. Мы его спрашиваем, чего это ты, Петрович, к чухонке прилип, вон Танька с малярного участка тебе хоть сейчас даст, а он говорит- ни разу такой неприступной не видел, не отступлюсь, пока не выебу.

Короче, осунулся Петрович, баб перестал в каморку водить, только возле ОТК крутится, а Нелька не ведется, только лупится на него буркалами своими водянистыми и улыбается. А между тем и женский коллектив возмущаться начал, вот Манька из столовой Петровича супом облила, и слов всяких наговорила. Хуле, очередь нарушилась и беспорядок…

Митрич уставился на стакан и замолчал. Артем тут же налил.
– А блять яблоки морозом побило. Выхожу я утром на веранду, а все инеем покрыто…
– Какие яблоки, ты про чухонку рассказывал.
– Да. Смотрим, а она из петровичевой кладовки выходит, халатик поправляет. И улыбается так мечтательно. Ну, все понятно, выебал ее Петрович, сдалась чухонская крепость. И как только это произошло, так он к Нельке совсем интерес потерял- как нет ее, застегнул штаны и в малярку к Таньке попиздил. Так неделя проходит, а в пятницу танцы в клубе.

Ну, Петрович, как водится, при параде на сцене, дует в кларнет блять. И все шло заебись до первого перерыва. Вышли, значит, оркестранты покурить за кулисы, подходит к Петровичу Нелька и говорит:
– Саша, я тебе вина домашнего принесла, выпей стаканчик,- а сама на него глазами собачьими смотрит. А он из рук ее бутылку взял и хуяк- из горлышка до дна, тару ей возвращает, и ни слова не говоря, пошел обратно на сцену. А она усмехнулась нехорошо так, бутылку поставила в угол и в зал пошла.

После перерыва стал оркестр играть вальс, дошло дело до соло, по залу понесло говном. Сначала легонько, а потом так, что особо чувствительные дамочки начали с танцулек выбегать, а одна даже сблевала кавалеру на пиджак. Народ смотрит по сторонам- откуда блять так шмонит? А это у Петровича из штанины говно вытекает, а он играет, как ни в чем не бывало, только ногой притопывает, аж брызги разлетаются. Мастер из второго цеха валторну бросил и за кулисы, остальные носы затыкают и на съебки готовятся, какие тут нахуй танцы.

А Петрович- как не в себе, соло доиграл, кларнет бросил, рубашку на груди рванул и давай по полу кататься. Орет что- то, весь в говне вымазался, что твой хряк, а дружинники стоят и смотрят, неохота пачкаться. Тут он вскочил и убежал куда- то. Ну, понятное дело, танцам каюк, все разошлись. Наутро весь завод знал, хуле, эт его чухонка подпоила зельем каким- то, да…

С тех пор бабы Петровичу давать перестали, нахуй такой засранец нужен. Нелька на следующий день рассчиталась и уехала, Петрович ушел в отпуск и запил на месяц, но история так и не забылась. Пришлось в депо идти слесарем. Вот так и сгинул талант, хых…

Артем ждал, не скажет еще чего Митрич, но тот принялся чистить мундштук. Загремели шаги по металлическим ступенькам и в сторожку вошел Петрович:
– Я на грузовой проходной был, водочки налили,- сказал он,- ну что, старая калоша, рассказал, как я опозорился?
Митрич сделал вид, что не услышал, а Артем отвел глаза.

– Ты, Лексей, самого главного не знаешь. Нелька мне письмо написала через год, вот оно.
Петрович покопался в холщовой сумке, извлек замызганную записную книжку, оттуда выпал конверт.
– И что она тебе написала то?
– А хуй его знает, я не читал.
– Как так?
– А вот так. Больше тридцати лет с собой ношу, а открыть боюсь. Конверт уже на уголках протерся. Бывает, соберусь прочесть, а как будто робею- поверчу в руках и обратно в карман.

Артем заерзал на стуле:
– Петрович, хуль бояться, давай откроем. Если там что и было, так выветрилось давно, ничего с тобой не будет, не ссы.
– Сынок, мне бояться уже нечего, я свое прожил. Из тех, кто мою молодость помнит, вон осталась старая калоша,- Петрович указал на Митрича,- и еще пара таких же.
Вдруг он улыбнулся, почесал затылок и отдал письмо Артему:
– Открывай, да прочтешь, а то глаза у меня слабые.

Артем повертел ветхий конверт в руках и аккуратно вскрыл. Внутри лежал свернутый вдвое листок в косую линейку. С таинственным лицом он развернул листок и прижал к груди. Оба старика смотрели на Артема, затаив дыхание. Заговорщически подмигнув, Артем поднес письмо к лицу и тут же рухнул на пол. Петрович, охнув, упал на колени и принялся тормошить Артема:
– Да что ж это такое, сынок, а?..

Приехавший через полчаса врач брезгливо втиснулся в сторожку, мельком взглянул на лежащее на полу тело и сказал:
– Наверное, сердце остановилось, на вскрытии разберутся. Санитары уложили тело на носилки и, вполголоса матерясь, стали спускаться по крутой лестнице. Доктор присел к столу, чтобы заполнить какой- то бланк, поднял с пола тетрадный лист в косую линейку, на котором было написано: «СДОХНИ, СВОЛОЧЬ», пожав плечами, скомкал листок и бросил его в урну.

Джаггабой (с)