«Кто такой писатель?» – спрошу я вас. «Писатель – это тот, кто пишет!» – на голубом глазу ответите вы, и хуй угадаете.
Школьник строчит сочинение на тему: «Как я провёл лето», описывая невинное мазание девчонок зубной пастой по ночам, песни у костра и вкуснющую печёную картошку с пылу, с жару, и «Зарницу», где ему разбили сопатку, забывая при этом упомянуть, что этим летом старшие научили его ругаться матом, курить втихаря и дрочить в туалете.
Девица в ЖЖ, чтобы поднять рейтинг, пишет со слезой, как её выебли в жопу, причём без вазелина, пьяные менты, хотя при одном взгляде на фотку этой девы понимаешь, что менты просто не в состоянии столько выжрать.
Пишет отчёт клерк в офисе, не забывая добавить в него дикий литраж Н2О, пишет объебон (обвинительное заключение) следователь прокуратуры, пишут, пишут…
Пишет графоман, стремясь запостить свой высер на многих порталах, и поебать, что ему кидают «КГ/АМы» в камментах, обижается, не поймёт, как же так, почему его гениальные, шопиздец, творения народ не оценивает?!
Так вот. Это – ни разу не писатели!
ИБО (читаем внимательно!) писатель – это не тот, кто пишет, а кто ИЗДАЁТСЯ! Поскольку, если твои вещи занимают весь объём ящиков письменного стола или гигабайты памяти компьютера, ты – не писатель, а говно! Беспесды!
И в один прекрасный (или несчастный?) день я, влекомый жаждой славы и наживы на нелёгком писательском труде, помыв для приличия яйца и побрив морду (фух, вроде ничего не перепутал?!) появился на пороге редакции, сжимая в руке некрупную папочку со своими выс… нетленками.
Маневрируя в потоках пишущего человечества в коридорах редакции, добрался до кабинета САМОГО, потеряв на затёйливом маршруте пару пуговиц с пиджака и веру в человечество.
В приёмной сидели с десяток писателей, нервно теребящих тесёмочки на папках со своими трудами и секретарша – блондинка предбальзаковского возраста с серыми и бесстрастными, как у гадюки семибатюшной, глазами.
Мне было похуй.
Я взялся за ручку двери с табличкой «Главный редактор».
– Вы куда? – взвизгнула блондинка. – Николай Алексеевич занят!
Я рванул дверную ручку на себя, и под действием моего рывка дверь открылась, заодно выдернув из кабинета щуплого мужичонку с огорошенным выражением лица, судорожно зажавшего под мышкой растрёпанные листы рукописи.
Пользуясь тем, что от моего нахальства секретарша, набрав в лёгкие воздух, только раздумывала, какую бы гневную тираду высказать в мой адрес, не дожидаясь таковой, я ввалился в кабинет редактора.
– Вы кто? – строго спросил меня редактор, нестарый ещё мужчина лет тридцати трёх – тридцати пяти с лицом человека, только что отведавшего что-то несвежее.
– Писатель, – скромно рекомендовался я.
– И что вы написали?
– Вот! – я гордо протянул ему папку со своими произведениями.
Редактор пожевал губами, зачем-то почесал жопу и достал первый лист.
– Вы что, с ума сошли? – он поднял на меня глаза, оторвав взгляд от листка.
– А что?- не ведая за собой греха, поинтересовался я.
– Вот, у вас название вашего стихотворения: «Блядь»!
– И чего? – состроив совершенно невинное выражение лица, вопросом на вопрос ответил я.
– Да то! – редактор многозначительно поднял вверх палец. – Литература должна нести в себе разумное, доброе, вечное! – слегонца ограбил классика редактор. – А вы! Используете нецензурную лексику!
– Позвольте, – я блеснул эрудицией. – А как же это:
«Вам ли, любящим баб да блюда,
Жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
Подавать ананасную воду!»
– И что это? – подозрительно, чуя подвох, спросил Алексей Николаевич.
– Это Владимир Владимирович, – скромно отчитался я. – Маяковский, поэма «Вам!» называется.
Редактора передёрнуло.
– Ну, это же классик!
– Ну да, классик! Кто спорит? Стало быть, если у классика мат, то это классика, извините за каламбурчик-с. А если у других – то нецензурщина?
Редактор в смущении стал перебирать мои опусы.
– А это что? – недовольно, от чего его лицо ещё больше стало походить на рожу человека, пизданувшего уксуса вместо доброй чарки водки. – «У меня встал хуй»! Как это понимать?
– Не вижу проблемы! Данная идиома, хоть её и пытаются объявить вне закона, имеет глубокие корни в народе. Для начала обратимся к этимологии, – я самоуправно достал толстый этимологический словарь с полки, открыл нужную страницу и зачитал: «Хуй. Происходит от праславянского *xujь, которое продолжает индоевропейское «ks-ou-j-« со значением “шип, колючка, иголка”».
Редактор достал платок и нервно вытер пот с упрямого лобика.
Перелистнув несколько страниц, он упёрся взглядом в несколько строк:
– А что у вас здесь? Матерное описание еб.. – он поперхнулся, – полового акта? – нервный тычок пальчиком в кусок текста.
– И чего?
– Но это же идёт вразрез со всеми устоями, со всем тем, что несёт народу литература! – с долженствующим пафосом и придыханием.
– Да ну? – искренне изумился я. – Вы же, милейший, воспитывались и учились на принципах соцреализма. Так вот это и есть тот самый реализм, без довеска «соц», который вы, как парадигму, мне подсовываете. И, простите, Пушкин тоже очень любил это приятное действо. Помнится, к Анне Петровне чувства у него были отнюдь не платонические! Вот, к примеру, в письме, написанном из Михайловского в тот же самый день, когда и стихи “Я помню чудное мгновенье”, он писал: «Вчера ко мне приезжала Анна Керн, и с Божьей помощью я её ебал». И был прав, ибо соитие, сиречь ебля, действительно чудное мгновенье! Сами-то, небось, только дрочите, ой, пардон, мастурбируете?
– Вооооооооооон! – заревел редактор, лицо его пошло пятнами меняющими расположение, цвет и размер, как кожа у больного коклюшем хамелеона. – Вон отсюда!!!!
Я не спеша собрал свои листки в папку, откланялся и вышел из кабинета.
Так я и не стал писателем…
А к этому редактору я больше не пойду!
Ну его!
На хуй!
© КотНаТрёхЛапах (Штурм)