Пальцы

Кроссовки жали. Серые, на шнуровке, итальянские кроссовки жали невыносимо. Большой палец тихо, с остервенением, матерился.
— Мать вашу… — шипел он. — За что мучаете, сволочи?! — И пихал локтем в бок Указательного.
Указательный интеллигентно пытался отстраниться, но было тесно. Приходилось терпеть. Указательный был самым забитым. Он хорошо осознавал свою ненужность на ноге и предпочитал не высовываться.
— Сволочи! — в очередной раз выдавил Большой.
— Там-то, наверху, хорошо, — поддержал Средний. — А здесь — как в тюряге: темно, сыро и курить не дают. А теперь еще и режим ужесточается.
— Сыро — это потому, что носки хэбэшные, — робко заметил Указательный.
— Много ты понимаешь, придурок. В прошлый раз капроновые натянули — тебе легче было?
— Безымянному хорошо — у него там дырка, хоть подышать можно.

Безымянного уважали и боялись. Политических новостей при нем не обсуждали и анекдотов не рассказывали. «Знаю я этих безымянных героев,» — часто говорил тертый жизнью Средний, — «безымянный-безымянный, а как стуканет куда надо — насидишься в кирзухе»
— В баню бы, — пробормотал Большой.
— В сауну, — робко поддержал Указательный.
— И пива, — помечтал Средний.
Безымянный промолчал, но что-то записал в маленькую красную книжечку.
— Эй, ты что там пишешь, гнида?! — не выдержал Средний. — Ты что там, сука, пишешь все время?!
Безымянный не ответил. Он с достоинством повернулся к дырке и подставил свой желтый ноготь под освежающий сквознячок.
— Ребята, что-то Мизинец давно молчит… Эй, малой, че примолк?.. Оглох, что ли?
Мизинец отнимался. Сознание временами возвращалось к нему, и тогда он, как сквозь марлевую повязку, втягивал в себя застоявшийся воздух кроссовки.
— Хана мне, парни, — отнимаюсь…
— Глянь — и впрямь отнимается… Мизинец, слышь, Мизинец? Ты погоди отниматься — может, разуют — оклемаешься…
— Гады, гады все!.. — сквозь рыдания простонал Мизинец.
— Жалко парня… Эй, Безымянный, ты бы подвинулся — пусть парнишка воздуха глотнет…
Но Безымянный притворился, что не слышит, и высунулся в дырку почти по пояс.
— Этот подвинется, как же! Мало на них в семнадцатом наступали…
— Были бы мы на руке — я бы ему показал! — прошептал Указательный.
— Указчик! — отозвался Безымянный, который все слышал. — А в носу ковырять не хочешь?
— Да, наверху тоже не сахар, — заметил Большой. — Куда только не суют…
— Слышь, Мизинец, ты не молчи, ты говори что-нибудь…
— Может, обойдется? На прошлой неделе нас вон как отсидели — ничего, оклемались.
— Не, не выдержать мне… Мозоль у меня, парни…
Кто-то присвистнул. Все замолчали.
Мизинец вспоминал свое детство: «А и в детстве у меня ничего хорошего не было. То отдавят, то прищемят. Один раз в деревню поехали — гулять босиком побежали. Только все обрадовались — в коровью лепешку наступили. Эхх, жизнь…»
Очень хотелось плакать и ругать кого-то, но рядом был Безымянный, а Мизинец его боялся до судорог.