Шуба для Мазоха

Петр Егорович слонялся по конторе. Засунув плешивую головку в очередной кабинет, кося припудренным фингалом, он отработанно вопрошал:
— Гараж в Кузминках никому не надо? Дешево отдам…
— А чего продаешь-то? — вопросы офисного планктона не отличались разнообразием.
— Да шубу хочу купить. Норковую. Серую. До пят чтобы…
— А-а! — кивали головами сотрудники и, зная прижимистость визитера, начинали дружно киснуть: Ну ты, Егорыч, жжошь!
— Так не надо? Да ну вас! — владелец гаража обиженно надувал губки и плелся к следующему кабинету.
Согбенная спина его удаляясь предъявляла насмешникам несвойственную ей обычно задоринку. Женщины замечали, что от Петра Егоровича пахло интригой и какой-то тайной.

— Мы, Нинуль, скоро уже двадцать лет вместе… — Петр Егорович потер неожиданно вспотевшие ладошки и осторожно прокашлялся.
— Двадцать один. — безапелляционно поправила мужа дородная Нинуля, и продолжила утреннюю глажку белья. Думая о чем-то своем, бабском, она напевала под нос любимую «забирай меня скорей, увози за сто морей… ля-ляля-ля-ля… я ведь взрослая уже!»
— Вот! Нинуль, мы же взрослые люди! Дети разлетелись по институтам… и вообще… — Петр Егорович потупил очи долу, крупное лицо его предательски порозовело.
— Че надо?… «нана-на-нананна… и целуй меня везде!» — массивные бедра Нинули закачались в такт с летающим по рубашке утюгом.
— Э…, значит,… Нинуль! Мы двадцать лет, то есть двадцать один… э… вместе, значит.. э… дети наши… э…
— Выросли! Слышала уже. Что дальше, Пронькин? Денег на бильярд не дам! Все равно, ты, скотина такая, пятьсот рублей заныкал с зарплаты… тара-рара-рарара… поцелуй меня везде!
— Да вычли с меня! Ну сколько можно повторять!
— Не дам!
— Да не об этом я, Нина! — трагические нотки в голосе Петра Егоровича заставили хозяйку на секунду оторваться от поглотившего ее процесса. Нинуля насторожилась и, подобно разжиревшему спаниелю в поле, «сделала стойку»:
— Что надо, Пронькин?
— Нина, Нинуля… ты знаешь, что я много и активно читаю в последнее время.
— А-аа! Ну и читай себе, Пронькин! Книжек вон полдома, сколько денег на эту моду дурацкую ухайдакано… пам-парам-пампам-пампам… я ведь взрооослая уже… — ТЬФУ! — супруга щедро окропила влагой очередную тряпку. Утюг зашипел и коброй метнулся по гладильной доске.
— Так вот, перечитывая нашу библиотеку я, подчеркиваю, совершенно случайно, наткнулся на преинтереснейшую книженцию! Нинуля, это подлинный шедевр философской мысли, этот автор, Нина, заставил меня пересмотреть свои…
— Какой автор, Пронькин?
— Леопольд фон Захер-Мазох!
— За что?!
— Ээ… За-хер… фон… Мазох, Нинулечка…
— Ну ты, Пронькин, даешь! Скоро полтинник мужику, а он все за хер читает! Угомонись, Кабзданова!
— Казанова, Нинулечка…
— КабзДАнова! И, вообще, захер мне твой кот Леопольд, когда за квартиру неуплочено? А это, Пронькин, между прочим, твоя обязанность! Вот если бы тебе было не похер, больше толку было бы, КабзДАнова ты моя…. и це-луй меня везде!
— Господи, какие мелочи, Нина! Гениальный опус Мазоха «Венера в мехах» буквально перевернул…
— В чем?
— В мехах…

Петька, неужели? Ну неужто сподобилась? А? Колись! Что вправду шубу купил? Но ты ж помнишь, какую я хотела? Как у Светланы Ивановны! Ах ты скромняга ты мой! Заначечки свои достал, скопил, мой пупусик, женушке на шубку! А я-то думаю, что ты все за хер говоришь, стеснительный мой… траляля-ля-ляля-ляля… а я ведь взрослая уже! А какая? НЕТ! Не говори… попробую угадать… До пяток? Нет?
Нет… до пяток, Петюня, ты не потянешь… Но главное ж внимание! Иди ко мне, я тебя поцелую, штырлиц ты мой! Давай-давай-давай-давай, показывай!

Лицо Петра Егоровича Пронькина приобрело легкий апоплексический оттенок. Шуба никак не вписывалась в планы утренних садо-мазохистических фантазий, в которые он самонадеянно пытался вовлечь супругу. Мечталось, конечно, о чем-то более стройном и длинноногом, но в наличии была только групногабаритная Нинуля, потому приходилось подкатываться к ней.
Поняв, что окончательно и бесповоротно пропадает, ценой неимоверных потуг воли, Петр Егорович пошел ва-банк. Коленки предательски вздрагивали, но отступать было поздно:

— Нина… э… Нинуля! Пусть это будет… э… сюрприз… э. Я быхотелсерьезнопоговоритьс тобой О СЕКСЕ!
— Ну поговори, Бомжуан, поговори! — томно промычала оглушенная предвкушением сюрприза Нинуля.
— Дон… Жуан… скромно попытался поправить жену Петр Егорович.
— Дык гандоны в тумбочке, разуй глаза, бандераст ты мой! Выдумщик ты, Пронькин! Я балдею… а цвет? Светлая или коричневая? Или серая?
— Ну это… как ты хотела, короче — Петр Егорович понял, что гибнет безвозвратно, и попытался пропасть с музыкой… Нинуля! — замолотил языком сладострастец. — Значит давай так: я — как будто фашист, а ты — пленная школьница-партизанка. А? Я тебя буду, как будто, ну понарошку, мучать и будто бы насиловать, а? Давай?
— Ой, Пронькин, даже не знаю… Серая говоришь? Фашист ты, Пронькин, проклятый! Насилуй уже меня скорей, мне в школу пора! — заблажила в голос «школьница» и обрушилась центнером тела на супружеское ложе. Болты и сочленения кровати протестующе захрипели.

— Нихт! — неожиданно взвился Петр Егорович — дас ист кляйне партизанский шлюшка! Сейчас мы будем тебя немножечко мучайт! Яфки! Пароли! Атвечайт, маленький курва! — Петр Егорович забегал вокруг ложа, одной рукой стыдливо прикрывая оттопыренные семейники, а другой выписывая щедрые плюхи по налитым бедрам «партизанки».
Глаза новоявленного садиста сбежались в кучку, с дрожащих губ активно побежала слюна. Чувствовалось, что игра заводит его не по-детски. Сбывались самые сокровенные фантазии юности. Если бы в этот момент Петру Егоровичу удалось взлететь, он ничуть не удивился бы.

В запале полетели к потолку: майка х/б пятьдесят второго размера, производства фабрики КИМ и трусы семейные (республика Польша, приятный бежевый цвет )с микки-маусами. Окрыленный первым успехом немолодой садист схватился за шевелюру жены и, с криком: «Сосайт! Шнеля-шнеля!» — попытался сделать то, чего ему не удавалось за двадцать, нет, за двадцать один год скучной супружеской жизни.
Слабой половине развратные действия озабоченного «фашиста» явно не понравились:
— Ах ты козел! Морда ты немецко-фашистсткая! Пионерку в …?! — Нина Игнатьевна вжилась в роль, но кипучая ее натура не хотела терпеть измывательства хлипкого насильника. Одним мощным толчком уронив волосатое тельце мужа, с песней «Взвейтесь кострами, синие ночи!» — массивная Нинуля увлеченно принялась мутузить Петра Егоровича по полу:
— Получай, гад! За нашу Советскую Родину! За Сталина… сосайт он вздумал, скотина! Я тебе щас устрою захер фонмазох!
— Аааа! Больнааа!
— Конечно, больно! А слезы русских матерей? Им не было больно?! Подонок! — пионерка-Нинуля крепкой партизанской рукой начала крутить вражеское причинное место.
— УУууу!!! Нинуля! Аааа! Я больше не буду! — Петр Егорович, и, вдруг, ощутил, как сквозь приступы боли на него накатывает волна оргазма. И какого!
Захлестнувшие мужа эмоции предсказуемо передались истязательнице:
— Вот тебе! Вот! На! Получай, ОХ! ОХ! Скотина! УУУУУУУ!!!!! — по-волчьи счастливо завыла Нинуля, что есть силы дубася мужа по плешивой головенке и улетая в неизвестные ей доселе дали…

«…чем более уступчивой и праведной выказывает себя женщина, тем скорее мужчина отрезвляется и становится властелином; и чем более она окажется жестокой и неверной, чем грубее она с ним будет обращаться, чем дерзостнее она будет им играть, чем меньше жалости она будет выказывать, тем больше будет она разжигать сладострастие мужчины, тем больше будет она им любима и боготворима».- прочитала вслух Нинуля и властно скинула серую шубку с дородного тела. — А твой Захер, не такой уж и дурак, а, Пронькин? Глаза ее хищно сверкнули. Связанный колготами Петр Егорович поглубже вжался в угол комнаты и заплакал счастливыми слезами.