Сашка Абаев вернулся на подстанцию после армии, быстро восстановил потерянный за два года вес, и добавил еще половину. Он терпеть не мог мотаться по вызовам на машине, зато любил сидеть в диспетчерской, в тепле и сухости, попивать чаёк, покрикивать на выездных, постукивать микрофоном по столу, дожидаясь, пока прогреется старенький ламповый усилитель УМ-50, и потом нарочно гавкающим голосом выкрикивать несчастную бригаду на вызов.
Однако, все хорошее кончается, этим оно и плохо. Колыхаясь телом, Абаеву пришлось на грипп сесть на выездную бригаду. Одному. Ничего, переживем… уговаривал себя Сашка. Жизнь полосата, эпидемия пройдет, я снова вернусь в диспетчерскую.
Февральским морозным вечером, сдав пса в спецтравме, Авилов выкатился на бульвар невдалеке от больницы. Мела позёмка, подмораживало, одинокие пешеходы и автомобили скользили на едва прикрытом снежком льду. Если бы Сашка помнил Блока, ему бы вспомнилось “метет снежок, а под снежком – ледок…”, однако Блок был также далек, как вся школа с ее проблемами, пережили и забыли.
У автобусной остановки слегка прикрытое снежком лежало тело мужского пола. Водитель оглянулся на Сашку.
– Подберем? Замерзнет бедолага…
– Придется, – вздохнул Сашка, – Тормози.
Остановились, осмотрели… еще теплое тело, втянуло ноздрями, сложило губы в трубочку, почмокало.
– Уй, ты мой сладкий! Мало тебе? Это ж надо так ужраться… Давай, за конечности и на плацкарту, на нижнюю… – сказал Абаев водителю. Они взяли чмокающее тело за руки-за ноги, и попытались забросить на пол в салон. Что-то не пустило.
– Жопой примерз, – сказал водитель, давно лежит. – Штаны во льду уже.
– А монтировка есть? Попробуем отколоть. Или топор лучше.
– Откуда топор? А монтировкой отдерем сейчас.
Они откололи приличный кусок льда, за тащили его вместе с телом в салон, и там Абаев принялся рассматривать подобранного. Ну хоть бы синячок! Или ссадину посильнее… или ребро сломанное. Ничего. Девственный алкаш. Упит до безобразия, но ни единой травмы. Водитель с надеждой спросил:
– А может так его закинем в спецуху? Они ему сами (синяков) навешают.
– Ни хрена они ему не сделают, луноход вызовут. А нам вот навешают. Муханов-собака, сразу телегу настрочит, что отвезли не по показаниям.
– Ну ты представляешь гнать черт те куда? Спецуха вот она, за углом, а вытрезвитель семь верст киселя хлебать! Час трюхать не меньше. Придумай чего-нибудь.
– Да чего придумать? Он даже не обморожен! – Сашка в отчаянии еще раз покрутил пьяного, ощупал. – Да ну его к черту! Сейчас я ему сделаю. – он снял полуботинок упитого и, держа за мысок, каблуком несколько раз саданул по роже. Ничего. Что по дереву, что по упитой морде. Они подождали, в тоске разглядывая мирно спящего упойцу.
– Ну я не знаю. Его ничего не берет. А дать сильнее рука не поднимается.
– Ну что ж, поехали. – Водитель захлопнул дверь салона.
Они с Сашкой задраили окошко в салон, чтобы перегарная вонь смешанная с мочой и дерьмом не лезла в кабину, включили радио и поехали хлебать киселя в вытрезвитель, по пути развлекая друг друга анекдотами.
Через час раф въехал во двор районного вытрезвителя. Водитель включил свет в салоне, а Сашка вытянул пьяного из-под кресел на свет. На лбу и щеках его ясно отпечатались багровые каблуки. Абаев с водителем удрученно смотрели на приговор возвращаться туда, откуда приехали.
– Но почему? – водитель не понимал.
– Оттаял, пес, – сказал Сашка, – вот они и проявились в тепле. Теперь его здесь не возьмут. Поехали обратно в спецтравму.
– Козел! – непонятно кому сказал водитель.
Еще один час прошел в мрачном молчании. По заявкам радиослушателей передавали французскую песню “Вояж, вояж”.