Гений

Когда мы с ним познакомились в начале девяностых, его считали гением. Все мои знакомые девушки и частично — юноши. Он умел так красиво процитировать стихи — с нужными интонациями, жестами, даже глубиной взгляда. Девушки таяли как мороженое, весь его путь был усеян такими вот подтаявшими девушками. Он учился в каком-то институте, по-моему, в институте культуры, уверял, что на режиссуре сцены. Даже не уверял, просто говорил, откидывая длинные волосы. Красив, подлец.

При этом он на всех стучал — совершенно искренне, честно, очень обижаясь, если после этого человек переставал с ним здороваться. Стучал на сокурсников в деканат, потому что был старостой. Стучал на работе (он работал в мультимедиа-лаборатории, возил мышкой, делал презентации). Стучал просто — одним на других. Например, парням на девушек. Одну из них, которая, вроде бы, ему не дала, он просто затоптал в грязь, умело, да еще и так, что потом от этой девушки начали шарахаться прежние приятели. Талант. Гений даже в этом.

Но женским вниманием он был не обделен. Вот же парадокс, думал я, как же так?
Глаза у него были большие, голубые и честные. Наука физиогномика (точно не знаю, наука ли это) считает, что по голубым глазам, в отличие от глаз любого другого цвета, невозможно определить, говорит ли человек правду.
— Он гений! Ты читал его повесть про тусовку? — девушка, которая мне это рассказывала, прыгала на месте и совала мне пачечку распечаток. — Прочитай обязательно! Это круто.

Это и в самом деле было круто. Потому что было переписано от и до — с одной повести, которая никогда не была напечатана, и автор которой спился. Я сам пил с ним и читал знакомые слова в тетрадке, заляпанной жирными пальцами. Теперь я вспомнил, что пару раз встречал там, в гостях, и нашего гения. А тетрадка вскоре исчезла. Мы поискали ее, поискали и решили, что она сгорела в печке — пьющий приятель жил в частном доме, который приходилось топить всем, что можно было украсть.
Ну сгорела и сгорела. «Рукописи, блять, горят», — сказал тогда автор, хыкнул и залпом выпил пол-стакана портвейна.

— Я автора знаю, — сказал я девушке, возвращая распечатку, — это точно не он.
Девушка на меня обиделась, сказала, что я завидую, и исчезла. Я не горевал. Потом оказалось, что гений довел ее до вскрытия вен и психдиспансера. Вокруг него вообще все постоянно напоминало главу из плохонькой повести про жизнь неформальной молодежи. А я стоял на позиции «не тронь меня, остальное пофиг», поэтому наблюдал с интересом.

— Шарапов, ты ему завидуешь! — сказала мне зареванная студентка, пытаясь раскурить сигарету и ломая спички. — А я его люблю! Я из-за него таблеток наелась.
— Ты перепутала снотворное с безобидными препаратами, — сказал я бессердечно, — и зачем-то выбрала для самоубийства квартиру нашего общего знакомого. Так сказать, его ни в чем не повинную раскладушку. Не стыдно?
— Не стыдно! — она задрала голову и посмотрела на меня. Совсем маленького роста. — Не стыдно! Я его недостойна!
— В данный момент ты достойна порки. Только поздно уже пороть. А еще это, между прочим, была моя последняя сигарета. Которую и вор не берет. А ты взяла.
Я сказал так и ушел.
Не знаю, что с ней потом случилось. Говорят, она вышла замуж за какого-то деревенского парня и уехала с ним. Мне-то что? А гений пел красивые песни под гитару — чужие, но как свои. И книжку с той повестью напечатали в университетском издательстве — по программе поддержки молодых талантов. Обложка, правда, была так себе, да и настоящий автор не возмутился, потому что ему было все равно.

Гений даже пытался угрожать. Один раз он подошел ко мне, когда я пил портвейн в парке возле училища искусств. Если я много пишу про портвейн, то это значит, что его тоже было много, вот и все. Я сидел и пил портвейн, а гений подошел и, глядя на меня своими прозрачными глазами, сказал:
— Я слышал, ты обо мне нехорошо отзываешься? Надо быть осторожнее, Лейт. Ты же по улицам ходишь один.
— Это потому что ты мудак, — с готовностью ответил я. Портвейн кончился и накатили сумерки русской души. — Пойдем, отойдем?
— Нет, сказал он, — меня ждут. Но я еще не закончил с тобой.

Клянусь, он так и сказал. Я думал, так говорят только в кино. «Я еще не закончил с тобой…» — и револьвер из кобуры — вжжих!
Потом он пошел прочь, и очередная девушка вцепилась ему в локоть и заглядывала в лицо — жадно и испуганно. Сделать он мне ничего не мог, он просто знал, что я слишком спокойный, а после портвейна вообще стекленею. «Какой-то ты уж совсем… — вздыхала моя мама еще в школе. — Всем прощаешь…» «Да, — соглашался я, — это плохо». И прощал дальше, потому что лень.

Гений нарвался на одной из пьянок. Когда я пришел туда, он стоял на кухне и методично, у всех на глазах, обкладывал хуями ту самую девушку, которая неудачно травилась таблетками. Она рыдала в голос, а какие-то неизвестные мне гости из числа студентов жадно слушали. Тогда я обмотал пальцы носовым платком, зажав между ними рублевые монетки. Очень удобно и никаких хитростей не нужно делать. Только обязательно платком. Я вошел на кухню, гений повернулся, напоследок кинув девушке: «Я устал с тобой спать, дура убогая!» Протянул мне руку.
— О, кто пришел! По водочке?

Я сломал ему передний зуб. Очень удачно, надо сказать, выломил из десны, потому что этот хруст под ребром рублевки я помню до сих пор. Гений располосовал мне лоб — как оказалось, он не стриг ногтей. Гости смотрели круглыми глазами, а девушка, густо покрытая матом, кинулась за носовым платком и сказала, что я сволочь. И я действительно почувствовал себя сволочью, пока гений не схватился за дизайнерский резак, которым резали хлеб. Мне было больно, ему тоже, но сильнее.
Уходя (конечно, вместе с девушкой) он что-то пообещал, невнятно из-за разбитого рта.

Гением он больше не был, девушка вернулась и сказала, что ей стало с ним противно, потому что он шел и грозил натравить на всех — знакомых бандитов. Не натравил, конечно, не было никаких бандитов. Только мой лоб заживал долго и мучительно, часто воспаляясь. Больше мы не встречались. Потом он уехал в Москву.
Не знаю, может она и была права. Может и противно. Я-то помню только хруст под пальцами.