Из летописей Тридевятого царства

Царь Салтан долго и пристально рассматривал своё яйцо…

Наконец монарх решительно облупил его о подлокотник трона, очистил, макнул в солонку и смачно зажевал.

Сидевшие по лавкам бояре расплылись в елейных улыбках. Чей-то подобострастный голос пожелал царю-батюшке приятного аппетита. Некто из худородных, гуртовавшихся в самом дальнем углу, басом затянул «многия лета». Прочие тут же подхватили, норовя проорать текст погромче и непременно — в лицо царя…

Самодержец Всетридевятский едва не подавился. Долго тряс над головой сухоньким кулачком, пока, наконец, не смог отдышаться и рыкнуть:
— А ну цыть, подлизы! Ишь, устроили из царёва едалища шоу маст гоу он! Нахватались, панимаешь, всякой еностранной срамотищи!..

Бояре заткнулись.

В гробовой тишине царь дочавкал яйцо, запил его свежевыжатым из коровы молоком и впал в благодушие. Последнее выразилось в том, что государь-надёжа громко почесал себе левую подмышку. Покончив с этим делом государственной важности, Салтан решил, что пора вернуться к царским обязанностям. Он поёрзал седалищем по трону и, заняв пятой точкой удобное положение, велел читать новости.

Из-за спин бояр выкатился сутулый дьяк. Мелко трясясь от осознания важности момента, расправил длиннющий свиток. Чуток откашлялся в ладошку. Начал:
— «Ой, гой-еси царь-государь, не вели казнить, а вели миловать!..»
— Ну, это мы ышшо подумаем. По результатам заслушивания. — Салтан мудро улыбнулся. — Читай дале…
— «Из Альбионии пишуть, что в ихней реке Темзе споймана была предивная брюхатая рыба со всеми признаками бабства. Рыба изругала рыбаков матерно и сиганула из лодки…»
— Русалка. — понятливо кивнул Салтан. – Видать – на нерест шла.
— «Из Хранции пишуть, что на Еблисейских полях случилася намедни ина… инау… инаугурация хранцузскага правителя».
— Энто что за инана… инау… нагурация, язви ея в печень? — государь-надёжа требовательно воззрился с тронных высот на чтеца.
Тот ойкнул и торопливо протараторил:
— Посвящение, стало-быть, Ваше царское Величество. Как есть посвящение. В должность.

Салтан задумался. Засунул машинально в рот клок собственной бороды, чуть-чуть пожевал его и только потом поинтересовался:
— Посвящение в должность? То есть до этой нагурации они в своей должности ни бельмеса не разумели?..
— Ей-ей, царь-государь, так и есть. — тут же поддержал самодержца дьяк. Вообще-то он не был уверен в правильности своего ответа… Но немедленно соглашаться во всём с самодержцем давно стало условным рефлексом при царском дворе.

— Ишь ты… Салтан сдвинул корону на лоб и сосредоточенно почесал плешь. — Были ни уха, ни рыла, а потом по энтому рылу нагурацией — шарах!.. И что? Народец через то шибко умнеет?
— Шибко не шибко, государь-надёжа, а традиция такая в заграницах есть, – осанисто подал голос боярин Примаков-Покусайло. – Чтобы значит эту самую нагурацию прилюдно забубенивать.
— Традиция, говоришь?.. – по глазам Салтана было видно, что в августейшую голову забрела какая-то нетривиальная мысль. Забрела, и теперь государь всё никак не может поймать её за хвост… – А много ль для той нагурации надо?

Примаков-Покусайло какое-то время рассеянно смотрел в расписанный гамаюнами потолок тронной залы и молча загинал пальцы. Закончив подведение умозрительного баланса, боярин доложил:
— Да всего-ничего, царь-государь. Надобны: красного колеру ковёр, амбарная али ещё какая толстая книговина, пяток стрельцов, пушка и народ.
— Ну, раз всего-ничего, — просветлел ликом Салтан, то слушай все мой царский указ – милостливый и неумолимый! Быть завтрева опосля третьих петухов у нас нагурации. Присутствовать всем под страхом порки. Лица по сему случаю иметь радостные, улыбчивые. Меня чествовать и славить неукоснительно. После нагурации – народные гуляния… Быть по сему!

Утро следующего дня выдалось ясным и безоблачным. На площади, что у царского терема, собралась тьма-тьмущая народу. Электорат мучительно сдерживал зевки, растягивал губы в зверских улыбках, с опаской разглядывал раскатанную поверх брусчатки и конского навоза красную ковровую дорожку. Стоящая поодаль бочка с бражкой из царёвых кладовых вызывала куда больший энтузиазм…

Стоило больному астмой Петушку-Золотому Гребешку в третий раз за утро прокашляться, боярин Примаков-Покусайло вынес на всеобщее обозрение толстенную инкунабулу в кожаном переплёте. Книга была столь древней, что в ней давно никто ничего не мог разобрать. Но, надо признать, выглядела та инкунабула крайне солидно. Неподалёку от боярина мялись пять сонных стрельцов при одной пушчонке…

Когда всё было готово, Примаков-Покусайло дал условный знак. Внутри терема грянули фанфары. Рынды распахнули двери и на крыльце показался Салтан. Бодро протрусил по ковровой дорожке до табуретки, на которой лежала инкунабула. Правую руку возложил на книгу, а левой пафосно помахал в воздухе.

Фанфары съехали на уханье одинокого бубна и смолкли. Государь-надёжа картинно прикрыл глаза. Торжественно объявил:
— Люди русские! Братья и сестры! Внуки и внучки! Тёщи и свекрови! Дядьки и тётьки! К вам обращаюсь я в этот хисторический час…

— Ишь ты! Во чешет! Во жжот! – заохал восхищённо народ.

— …Клянусь править народом моим праведно и нажористо! – продолжал тем временем свой спич монарх. — С пользой для и вопреки всему… — тут Салтан приоткрыл один глаз, чтобы полюбоваться произведённым эффектом. Дело в том, что накануне премудрый Примаков-Покусайло посоветовал царю что-нибудь пообещать народу. Но пообещать невразумительно. Чтобы позже можно было на данные обещания без зазрения совести плюнуть. Боярин пояснил, что в заграницах это называется «тонкий политИк». Так что теперь царь-государь с интересом подглядывал за тем, какое впечатление его «тонкий политИк» оказал на собравшиеся массы. Массы слушали царя с тупым коровьим выражением лиц. Это удовлетворило Салтана по самые гланды, так что он, воинственно вздёрнув бородёнку, барабанил невесть что ещё минут тридцать. Потом устал, охрип, рубанул рукой воздух и закончил очень эффектно:
— …Да пребуду с вами я. Ура!
— УРАААА!!!.. – вразнобой подхватил электорат.

Стрельцы – раз, два! – взяли пищали на караул. Крайний запалил фитиль у пушчонки. Фитиль занялся, ворчливо зашипел. Выстрела долго не было. Так долго, что Примаков-Покусайло уже начал волноваться, а не сорвётся ли салют, но тут, наконец, жахнуло. Ядро по крутой параболе ушло в небо и там запропастилось с концами. Восприняв прозвучавший «бабах», как сигнал, народ снёс замешкавшихся стрельцов и набросился на бражку. Кому-то дармового напитка не хватило и этот кто-то немедленно дал в глаз тому, кому хватило. Тот, кому хватило, ответил. Через секунду азартная драка охватила уже всю площадь…

…Терем уцелел чудом, чего нельзя было сказать о соседних улицах, знатно прореженных случайными пожарами. Судя по доносящимся издалека воплям и звукам мордобоя, в посаде ещё продолжались народные гуляния…

На крыльце царского терема сидели двое: Салтан и Примаков-Покусайло. Вид у боярина был печальный — всю его роскошную горлатную шапку снизу доверху уделал впавший от страха в ажитацию Петушок-Золотой Гребешок… У царя же, несмотря на фингал и вывернутую наизнанку шапку Мономаха, лицо, напротив, лучилось удовольствием.

— Эх, хорошо! – неожиданно сказал царь и хлопнул себя по рваным портам.
— Чего ж хорошего-то, государь-надёжа? – удивился боярин, обозревая полуразрушенную столицу.
— Дык ведь могло быть и хуже! Терем вот не сожгли – ну рази ж не хорошо?

В первый раз за всю свою придворную карьеру Примаков-Покусайло не нашёлся, что ответить царю.

А тот меж тем подбоченился и объявил, что нагурации отныне будут проводиться ежегодно, ибо дело это хорошее и вельми пользительное.

— Чего ж в нём пользительного-то? – брови боярина взлетели под самую изгаженную шапку.
— Ну, во-первых, место в граде под новостройки расчистили, – стал считать Салтан. – Во-вторых, народу бесплатное развлечение устроили. В-третьих, мудрость великую через ту нагурацию обрели…
— Это какую же мудрость-то? – опешил боярин.
— Как какую? – в свою очередь удивился монарх. – Самую, что ни на есть сокровенную. Можно сказать — национальную идею и повод для единения масс.
— …?
— Бражки надо больше, дурень!!!..