Рассказ

…. — Я бы побег, сказал Чонкин,— да этот вот драндулет не пущает. Он кивнул в сторону самолета и, подумав, добавил печально: Да и исть охота.
Кишка кишке бьет по башке.
— Исть хочешь? удивился Гладышев. Господи, да чего ж ты раньше не сказал? Да пошли ко мне. Сейчас примус разожгем, яишню с салом сготовим.
Самогоночки маленько, он подмигнул Чонкину, есть. Пошли. Поглядишь заодно, как живу.
Чонкин не заставил себя долго упрашивать, спрятал винтовку под сено, перелез через забор и, осторожно ступая меж грядок, пошел за хозяином, который независимой походкой шагал впреди. Взошли на крыльцо. Афродита
болезненно поморщилась и отвернулась.
— Хочь бы клеенку под дите подстелила, проворчал на ходу Гладышев, а то ведь напрудит весь подол провоняет.
Афродита равнодушно подняла глаза, равнодушно сказала:
— Ты лучше в избе понюхай. И дай гостю понюхать.
Сказала и отвернулась.

Гладышев открыл дверь, пропустил Чонкина в сени.
— Слыхал, как она со мной разговаривает?— сказал он Ивану.— И вот так каждый день. Дура грязная. У меня-то вонища с научной целью, а у нее в виде неряшества.
За сенями было темно. Гладышев зажег спичку, осветив-
шую узкий коридор и дверь, обитую изодранной мешковиной.
Гладышев растворил эту дверь, и оттуда сразу шибануло таким запахом, что Чонкина зашатало от неожиданности, так что если бы он сразу не зажал нос
двумя пальцами, то, может быть, и упал бы. С зажатым носом он вошел в избу вслед за хозяином. Тот обернулся к нему и сказал одобряюще:
— Спервоначалу оно, конечно, малость шибает, а я вот уже привык, и мне ничего. Ты одну ноздрю приоткрой, а когда пообвыкнешь, принюхаешься, открой и вторую. Запах как будто противный, а на самом деле здоровый и для
организма пользительный, имеет различные ценные свойства. К примеру, французская фирма «Коти» из дерьма изготовляет духи тончайшего аромата. Ну,
ты тут пока погляди, как живу, а я мигом сварганю яишню, и мы с тобой подзакусим, а то я что-то тоже исть захотел.
И пока он в горнице накачивал и разжигал примус, гость его остался в передней и, привыкая к запаху, открывал по совету хозяина то одну ноздрю, то другую и разглядывал
комнату, в которой было на что поглядеть.
Первое- это сами горшочки. Их было великое множество, и стояли они не только на печке и подоконнике, но и на лавке возле окна и под лавкой, за спинкой железной кровати с неубранной постелью и разбросанными как попало
подушками.
Над кроватью, как положено, висели стеклянные рамочки с цветочками и голубями по уголкам, в рамочки были вделаны фотографии хозяина дома с младенческих лет дофпоследнего времени, фотографии жены его, Афродиты, и
многочисленных ближайших родственников с обеих сторон. Над этим иконостасом был укреплен общий портрет супругов Гладышевых, выполненный на заказ из разных карточек и так старательно раскрашенный неизвестным исполнителем, что
лица, изображенные на портрете, не имели решительно никакого сходства с оригиналами.
Другая стена, против окна, была музейная. На ней в таких же стеклянных рамочках были помещены уже упоминавшиеся нами печатные отклики на научные
изыскания Гладышева, и в отдельной рамочке хранилось то самое письмо от известного сельхозакадемика, о котором мы также упоминали.
На стене между окнами висело одноствольное ружье шестнадцатого калибра, которое, как догадывается, конечно,
читатель, должно когда-нибудь выстрелить, впрочем, еще
неизвестно, выстрелит оно или даст осечку, это будет
видно по обстоятельствам.
Чонкин еще не успел как следует рассмотреть все, что было в этой комнате, как яичница была готова и Гладышев позвал его к столу.
Здесь было тоже не ахти как убрано, но все же почище, чем в передней. Здесь стояла горка с посудой, была
подвешена к потолку люлька- ложе Геракла, и стоял старый сундук без крышки, заваленный растрепанными книгами, преимущественно научного содержания (как, например, «Мифы Древней Греции» или популярная брошюра «Муха активный разносчик заразы»), а также неполной подшивкой журнала «Нива» за 1912 год. Сундук этот
был основным источником, из которого Гладышев черпал свою эрудицию.
На большом столе, покрытом клеенкой с коричневыми кругами от горячей посуды, шипела в сковородке яичница с
салом, и, как Чонкина ни мутило от запаха (хотя он к нему и правда немного привык), а от голода мутило сильнее, он не заставил повторять приглашение, а без лишних церемоний уселся за стол.
Гладышев достал из ящика стола две вилки, вытер об майку; одну положил перед гостем, а другую, со сломанным зубом, взял себе. Чонкин хотел сразу
ткнуть вилкой в яичницу, но хозяин его остановил:
— Погоди.
Достал с горки два пропыленных стакана, посмотрел на свет, поплевал в них, протер тоже майкой, поставил на стол. Сбегал в сени, принес неполную бутылку, заткнутую скрученной в жгут газетой, налил полстакана гостю и
полстакана себе.
— Вот, Ваня,— сказал он, придвинув к себе табуретку и продолжая начатый разговор,— мы привыкли относиться к дерьму с этакой брезгливостью,
как будто это что-то плохое. А ведь, если разобраться, так это, может быть, самое ценное на земле вещество, потому что вся наша жизнь происходит из дерьма и в дерьмо опять же уходит.
— Это в каком же смысле? — вежливо спросил Чонкин, поглядывая голодными глазами на остывающую яичницу, но не решаясь приступить к ней раньше хозяина.
— А в каком хошь, развивал свою мысль Гладышев, не замечая нетерпения гостя.
— Посуди сам. Для хорошего урожая надо удобрить землю дерьмом. Из дерьма произрастают травы, злаки и овощи, которые едим мы и животные. Животные дают нам молоко, мясо, шерсть и все прочее. Мы все это потребляем и переводим опять на дерьмо. Вот и происходит, как бы это сказать, круговорот дерьма в природе. И,
скажем, зачем же нам потреблять это дерьмо в виде мяса,
молока или хотя бы вот хлеба, то есть в переработанном
виде? Встает законный вопрос: не лучше ли, отбросив
предубеждение и ложную брезгливость, потреблять его в
чистом виде, как замечательный витамин? Для начала,
конечно, поправился он, заметив, что Чонкина передернуло, можно удалить естественный запах, а потом, когда человек привыкнет, оставить все, как есть. Но это, Ваня, дело далекого будущего и успешных дерзаний науки. И я предлагаю, Ваня, выпить за успехи нашей науки, за нашу Советскую власть и лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина.
— Со встречей,— поспешно поддержал его Чонкин. Ударилось стекло о стекло. Иван опрокинул содержимое
своего стакана и чуть не свалился со стула. У него сразу отшибло дыхание, словно кто-то двинул под ложечку кулаком . Ничего не видя перед собой, он ткнул вилкой наугад в сковородку, оторвал кусок яичницы и, помогая
другой рукой, запихал ее в рот, проглотил, обжигаясь, и только после этого выдохнул распиравший легкие воздух.
Гладышев, опорожнивший свой стакан без труда, смотрел на Ивана с лукавой усмешкой.
— Ну как, Ваня, самогоночка?
— Первачок что надо,— похвалил Чонкин, вытирая ладонью проступившие слезы.— Аж дух зашибает.
Гладышев все с той же усмешкой придвинул к себе плоскую консервную банку, бывшую у него вместо пепельницы, плеснул в нее самогон и зажег
спичку. Самогон вспыхнул синим неярким пламенем.
— Видал?
— Из хлеба или из свеклы? поинтересовался Чонкин.
— Из дерьма, Ваня, со сдержанной гордостью сказал Гладышев.
Иван поперхнулся.
— Это как же? спросил он, отодвигаясь от стола.
— Рецепт, Ваня, очень простой,— охотно пояснил Гладышев.— Берешь на кило дерьма кило сахару…
Опрокинув табуретку, Чонкин бросился к выходу. На крыльце он едва не сшиб Афродиту с ребенком и в двух ша гах от крыльца уперся лбом в бревенчатую стену избы. Его
рвало и выворачивало наизнанку.
Следом за ним выбежал растерянный хозяин. Громко топая сапогами, сбежал он с крыльца.
— Ваня, ты что? участливо спросил он, трогая Чонкина за плечо.— Это ж чистый самогон, Ваня. Ты же сам видел, как он горит.
Иван что-то хотел ответить, но при упоминании о самогоне новые спазмы схватили желудок, и он едва успел расставить ноги пошире, чтобы не забрызгать ботинки.
— О господи! с беспросветной тоской высказалась вдруг Афродита.— Еще одного дерьмом напоил, ирод проклятый, погибели на тебя нету. Тьфу на тебя!
она смачно плюнула в сторону мужа.
Он не обиделся.
— Ты, чем плеваться, яблочка моченого из погреба принесла бы. Плохо, вишь, человеку.
— Да какие там яблочки! застонала Афродита.— Те яблочки тоже насквозь пропахли дерьмом. По всей избе одно сплошное идиот несчастный. Уйду я от тебя, идола, побираться буду с дитем, чем в дерьме погибать.
И, не откладывая дела в долгий ящик, она подхватилась с Гераклом и кинулась вон за калитку. Гладышев, оставив Чонкина, побежал за женой.
— Куды ты бежишь, Афродита!— закричал он ей вслед.— Вернись, тебе
говорят. Не выставляй перед народом и себя, и меня на позорище. Эй, Афродита!
Афродита остановилась, обернулась и зло закричала ему в лицо:
— Да какая ж я тебе Афродита? Фроська я, понял, обормот вислоухий, Фроська!
Повернулась и, высоко держа на на растопыренных руках перепуганного насмерть ребенка, побежала по деревне
дальше, подпрыгивая и спотыкаясь.
— Фроська я, слышите, люди, я Фроська!— выкрикивала она с таким остервенелымснаслаждением, как будто после долгой немоты вновь обрела вдруг дар речи….»