Первый анекдот

Вообще с анекдотами я соприкоснулся где-то в четыре с половиной года. Помню как сейчас — предновогодние дни, заканчивается 1970-й, мама забрала из садика и по пути домой мы зашли в магазин потребкооперации, в просторечии – «Колхозный». Тщетная попытка купить чёнить съестное к Новому году… Тусклый свет немногочисленных лампочек, весь магазин заставлен красивыми пирамидами из банок свиной тушенки и пачек «Растительного жира». Что оно было такое, этот растительный жир? Маму всегда аж коробило, когда я предлагал его купить. Пока родительница выясняла перспективы появления мясопродуктов у полузнакомой продавщицы, я отошёл к стоящей в углу ёлке, украшенной в основном вырезанными из фольги с сигаретных пачек и наклеенными на картон фигурками медведей, зайцев и дедов морозов. Такие игрушки, видимо, рукоделили сами продавцы – больше делать им было нечего, любые съедобности разметались за час-полтора, а постоянный ассортимент никого не интересовал — вот и занимали пальцы, чтоб сноровку не теряли. Кстати, нечто подобное я видел позднее в дембельских альбомах разных знакомцев – только там преобладала военная тематика – ракеты, танки и кокарды, но принцип тот же – вырезал по трафарету, продавил рельеф аккуратненько – и иди сюда, блестящая поебенька! Тоже, кстати, тема для диссертации – новогодняя ёлка и дембельский альбом как объекты культурного творчества народных масс…

Ёлка заинтересовала также одного моего одногруппника, чья сильно беременная маманя с годовалым братом на руках болезненно-внимательно прислушивалась к выдаваемой продавщицей информации – сами они жили в другом районе, полчаса на трамвае – и никто б чужим местных тайн открывать бы не стал. Звали его Валик, в садике мы с ним почти не общались ввиду разнящихся интересов, но тут, возле ёлки, ожидание новогоднего волшебства сблизило нас.
— Знаешь анекдот?
— Нет, — слово было новым.
— Ну, слушай – в одном общежитии жил иностранец, и звали его Насру Насрал…
— Как-как?
— Насру Насрал. И познакомился он с нашим, ну погуляли они во дворе там…
— А нашего как звали?
— Не знаю, ну да, а на следущий день наш так приходит позвать тово погулять, и кричит: — Насру! Насру!, а тут сторож с метлой вылазит и говорит – Я тебе щас насру!, ну наш опять тово зовет: — Насрал! Насрал!, а дворник вылазит и говорит: — Где? Где ты уже насрал?…
Валик затрясся от смеха. Возраст был тот, когда вид собачьих какашек на тротуаре у некоторых ровесников вызывал смех аж до появления соплей и бурной истерики.

Тема арабских имён была актуальной – в городе только начали появляться жареные дяденьки и тётеньки, студенты местного меда, и каждое их появление вне вузовской орбиты оживлённо комментировалось аборигенами. Мне-то родители объясняли, что, мол, люди как люди, просто из Африки — но не негры, пялиться на них неприлично. В других семьях дела обстояли иначе, и садик распирало от историй про сломанные хвосты, упавших с дерева пап и обмороки при осознании, сто съеденное мясо было свининой. Всё это, как позже стало понятно, были подслушанные анекдоты, но малыши выдавали этакую чушь за чистую правду – это мой папа сказал, а он всё знает. Опять же из телевизора то и дело неслось – то Абдель Насер, то ещё какой-нибудь Ибн-Наср…

Довольно долго я считал услышанный анекдот единственным существующим, то есть Анекдот был именем собственным, и сверстников обрывал:
— А знаешь анекдот?
— Знаю! – и менял тему, поскольку попытки устно тиражировать Анекдот натолкнулись на репрессии со стороны взрослых и вызывали неприятные воспоминания.

Прозрение пришло, когда в трамвае я подслушал разговор двух пацанят постарше:
— А ещё анекдот – нашёл заяц пистолет и приходит к медведю, Медведь – Быдыщ-быдыщщ!! – Я щас насру!! Быдыщ-быдыщ! И ты это съешь! Быдыщ-быдыщ! А если не съешь! Клац-клац! То я сам это съем…. Гы-гы-гы…. ПонЯл? Гыыыы… патроны кончились!
— Хи-хи-хи…

После такого знаменательного открытия анекдоты полились мутным потоком. Про петьку с васильиванычем, про индейцев – в моде был Гойко Митич, «Оцеола – вождь семинолов» и «Чингачгук – большой змей». Недавно пытался посмотреть какую-то хрень с этой гойкой – чуть не вырвало. А ещё, чуть попозже, был фильм «Сокровище лейтенанта Слэйда» — кто помнит, тому плюсик. Ладно, это другая тема.

А ещё помню первый услышанный политический анекдот. Опять же в садике, но попозже. Мальчик Колюня с вечной соплёй под носом начал издалека:
— Ты то кино по телику видел? Про разведчиков?
Все «кинухи про войнуху» я смотрел, поэтому не раздумывая ответил:
— Да!
— Там ещё того немцы поймали?
— Да видел, видел я…
— А военную тайну хранить умеешь?
— Конечно умею! Железно! – очень модное слово было, самые продвинутые – дети строителей — ещё говорили «железобетонно».
— А я знаю политический анекдот!
— Как это?
— Ну так – политический, только и не проси – не расскажу… Это тайна!
Видно было, что Колюню аж распирает, но очень хочется, чтоб его поуламывали. Вечная сопля в шесть лет – совсем не героический атрибут, к тому же Колюня не принадлежал к клубу избранных, чьи родители выписывали журнал «Техника-Молодёжи», где в рубрике «Автомузей ТМ» печатали шикарные картинки американских автомобилей. Единственным критерием для сравнения была скорость, и обсуждалась она целый месяц, до выхода следующего номера.
— А видел в «Технике-молодёжи» «Голубое пламя»?
— Классно! Тыща в час!
— Тыща один! – речь шла про американское чудо, ракету на колёсах, превысившую рубеж 1000 км в час. Те, кто знал и видел картинку, становились братьями по крови и свысока посматривали на непосвящённых, увлечённо обсуждавших заточенный об кирпич электрод: гостряк – или ещё не гостряк… Стремление иметь настоящий «гостряк» было всеобщим, сказывалась, видимо, отгремевшая двадцать пять лет назад война.

Убалтывать Колюню я не стал:
— Ну и не надо!
Колюня опешил:
— Это такая тайна, которую нельзя рассказывать кому попало… Только военным…
— А индейцам можно?
— Ну, не знаю, но кому попало точно нельзя!
— А я тебе про «секрет» расскажу! Из московской «Явы»! – «секретом» в те времена в том кругу называлась такая фигня: два юноши четырёх-пяти-шести лет, один из которых нашел сигаретную пачку с фольгой, а второй – осколок обязательно цветного стекла, белое не катило, объединялись, выкапывали небольшую ямку в укромном месте, на дно укладывали фольгу, прикрывали стёклышком, края стекляшки присыпали пылью. Этакая красота, особенно если солнце – из-под земли сверкает зелёное «золото», слова фольга никто, конечно, не знал. Полюбовавшись чуть-чуть, двое клялись никому про секрет не рассказывать и присыпали его наглухо, планируя насладиться зрелищем когда-нибудь потом, «когда вырастем». Соавтора явского «секрета» забрали из нашего садика насовсем, поэтому доступ к нему имел я один.
— Ладно, слушай. Суслов, Брежнев и Хрущёв собралися в Китай ехать, Суслов и говорит – надо всем имена поменять на подделочные, шоб на китайские было похоже. Давайте первую букву оставим, а потом -уй прибавим. Я буду Суй! А Брежнев говорит – я буду Буй, а Хрущёв говорит – а я, наверно, не поеду… ПонЯл – нет?
— ПонЯл, конечно. – я предпочёл сменить тему. К тому времени я имел опыт политических комментариев — перед домашними. По телику перечисляли участников какого-то сборища типа пленума, товарищи Брежнев, Косыгин и Подгорный, и я предельно остроумно заметил – этот в косынке, этот под горку катится, а этот всё прежний и прежний! Семейство посмеялось, но впредь решительно не рекомендовало высказываться на эти и смежные темы. Что-то сказали типа – нас с мамой с работы снимут.
Делиться «секретом» желание пропало, а может, вообще не возникало.
— Коля, а ты гостряк Пашин видел?
— Та то не гостряк, и у него воспитаха его забрала, а папан пришёл за ним, так ремень начал снимать, а он реветь начал, и папан этот гостяк за забор забросил…
Меня вчера забрали раньше, и этих подробностей я не знал. А в голове переваривалось услышанное.

То, что при таком раскладе Хрущеву полагалось получить псевдоним «Хуй», я понял сразу, и что не захотел он иметь такое имя, даже подделочное, тоже было очевидным. Само слово я слышал, но ни с чем конкретным оно не ассоциировалось. Употребляли его алкаши, заседавшие возле пивной бочки, то есть люди не самого высокого полёта, но из контекста смысл уловить не удавалось. Слово вызывало образ чего-то лилового, угрожающего…

В конце концов анекдот я рассказал добрейшей бабушке, за что был лишён сладкого и сурово предупреждён – не употреблять слов, которых не понимаешь. Попутно я узнал, что это – грязное ругательство, но без подробностей. Судя по дальнейшим событиям, бабушка поделилась с родителями полученной информацией, но виду никто из них не подал.

Худшее случилось назавтра. Выйдя из-за ёлок, уже на территории садика, я увидел на лавочке воспиталку, Колюню с соплёй аж до подбородка и ещё трёх понурых пацанов из группы. Колюня втянул соплю и радостно заорал, тыкая в мою сторону пальцем:
— Этот! Этот мне анекдот рассказал!
Сейчас бы я сказал, что охуел от такой наглости. Но тогда я не владел так хорошо русским разговорным, но всё быстро понял, успел порадоваться, что маманя убежала на работу, доведя меня только до калитки садика, коленки подогнулись, но я взял себя в руки. От парней постарше я уже знал – признаваться нельзя, закладывать – западло, а кто закладывает – «сиксот». Последнее слово ассоциировалось с записяными – засИканными трусами, от детского ругательного «ссыкун», а бОльший позор – только быть «засранцем».

Овладев собой, я подошёл к воспиталке и как мог непринуждённо сказал «Здрасьте!». Матёрая педагогища слёту всё поняла и взяла на пушку:
— Родители знают?
— Что? – я картинно удивился.
— Знаешь – что! – она повернулась к Колюне. – Точно он?
— Точно… — заблеял Колюня. Но глаза отвёл, и воспитаха это заметила.
— Так – щас все в группу, до обеда стоять в углу. На коленях!!!! – она сорвалась на крик. – на горохе!!!
У меня отлегло от сердца. Стояние в углу на коленях на горохе было страшным, даже ужасным, но никогда не применявшимся наказанием. Страшнее было то, что узнают родители. Но это потом.

Я не мог объяснить себе, зачем понадобилось Колюне врать. Мысли путались, главная была – не расколоться. В помещении группы к нам приставили нянечку, так что сговориться мы не могли. Трое анекдотчиков вели себя настолько вяло, что даже имена их я вспомнить не могу. Колюня морду отворачивал, но признаков раскаяния не подавал.

На допросе у заведущей тех троих быстро-быстро отфильтровали, их истории были похожи, как яйца с одного лотка – от Колюни услышал, рассказал маме, папе, брату (ненужное зачеркнуть), получил по попе и указание заткнуться. Ну что с них возьмёшь – массовка… Всех их вложил Колюня – мол, этому, этому и этому я рассказывал и т.д.

Как распекала нас заведующая, как я стоял насмерть – ничё не знаю, ничё не рассказывал, как мы стояли по разным углам почти весь день, как я шептался с кем-то из подследственных, как с ужасом ожидал прихода матери – всё это достойно пера Мопассана, которого я, кстати, не читал. Или Лавкрафта, которого почитывал.

В конце дня случилось ещё одно знаменательное событие. Я задержался в группе, надеясь припереть Колюню к стенке, и выйдя на площадку, увидел построенных в каре одногоршочников. Во главе парада стояла воспитаха, держа за шиворот Серёгу Буйненко и орала:
— Где артурашафка? Где артурашафка? – и подёргивала Серёгу, малёхо даже приподнимая его от земли.

Только сейчас, почти через сорок лет, я сознаю, что не встречал большего соответствия человека своей фамилии. В обидевшую его воспиталку он как-то зарядил стулом – хорошо, что децким, чуть что – бил в морду и очень любил справедливость.

О, это ощущение проникновения в суть вещей, когда сам догадываешься о значении нового слова… Оно было недолгим. Что такое «артурашафка»? Причём здесь Буйненко?
Ясность внесла вторая воспиталка:
— Это не простая шапка! На ней звезда – это эмблема нашей Советской армии! Если щас не найдётся, будем вызывать милицию и писать родителям на работу! – милиция была из серии «на горохе на коленях» — вроде и страшно, но как-то неконкретно, типа дед Бабай. Телега родакам на работу – вообще абстракция для дошкольников, незнакомых с силой печатного слова.
Речь шла о шапке некоего Артура – будёновке с кривоватой звездой, которая исчезла непостижимым образом, когда владелец отошёл пописять. Ещё при первом появлении Артура в «настоящей военной шапке» была бурная дискуссия – настоящая ли она военная, и большинством голосов решили, что нет. Особенно смущал её голубой цвет, да и Артура не любили – задавался сильно, потому что папан его в райкомовском гараже был водилой.
— Наши отцы и деды проливали кровь в таких будёновках! Никто не пойдёт домой, пока она не найдётся! – додавливала толпу Светлана Ивановна. То ли аргумент про отцов и дедов сработал, то ли зародышевая стервозность проснулась — из строя вылезла ябеда Ленка и ткнула пальцем в Буйненку:
— Я видела! Этот её на крышу павильона забросил!
Пока специальная экспедиция добывала с крыши «артурошапку», за мной пришла мама.
Что там ей плела воспитаха, я не знаю, но самое удивительное, что маманя меня особо и не ругала – спросила только «Ты всё понял?» и по приходу додому ОТПУСТИЛА ГУЛЯТЬ! Видимо, посчитала непедагогичным наказывать дважды за одно и то же.

Моросил мелкий дождик, и наши пацаны сидели в халабуде, слепленной из тарных ящиков, украденных со двора гастронома. За шиворот капало, но домой никто не спешил. Я поделился проблемой со старшими товарищами.
-Хуй – это просто мужская писька! Так дяхи и тёхи говорят. – внёс окончательную ясность Толик, учившийся в 4-м классе. – А нас за это гнобят, потомушо слово матЁрное!
— Насрать в параше на газетку и в шкаф ему положить! – десятилетний двоечник Вова был крут, как почти все второгодники.
— Та не, вычислят на раз! Надо шото поумней придумать! – Толян почесал затылок. – У вас шкафчики когда проверяют?
— Ну, когда стырят чёнить…
— Во лафа! У нас каждый день проверяли! Вот и стырь! Тока к себе не клади!
— Ну понятно!
— У тебя газеты дома есть? Ну, подрисуй там в газете Брежневу усы с очками, там бороду – и этому козлу в шкаф и положи! Увидят – такое начнётся! У нас в классе один на каком-то портрете очки подрисовал – так его чуть с пионеров не попёрли! Целый месяц без галстука ходил!
— Тогда уж лучше сразу хуй подрисуй! Этого спалят – анекдот про хуй, и в газете хуй– всё сходится! – Вован был второгодником не то тупости, а от лени.
— Точно! Не ссы только! Спокойно так – типа там на погоду посмотреть… а сам тихо ему подложишь. Смотри, не спались!
До вечера, пока не загнали домой, я уже гулял спокойно – детали плана прорисовывались всё чётче. Кстати пришлась и сегодняшняя артурошапка – если она пропадёт, шкафчики точно будут шмонать. Перед сном, уединившись, я нашёл жирную красную ручку и попрактиковался в подрисовывании учебных хуёв разным газетным персонажам – передовикам, колхозникам вне зависимости от пола, знатным рабочим – короче всем, чьи фотки печатали тогда в газетах — даже, кажется, космонавтам, хотя космонавтов тогда уважали все, особенно дошкольники. Нужная газета нашлась не сразу – Брежнев и ещё какие-то хмыри стояли перед чем-то грандиозным, разглядывая типо схему или чертёж. Подрисовывать хуи членам политбюро не стал, отложил на последний момент – мало ли что, шмон какой-нибудь, дело-то секундное. Тщательно измельчив следы тренировок, спустил воду и отправился спать. Туалетную бумагу я впервые увидел лет через десять, поэтому рваные газеты в сортире были в порядке вещей.

Газету с Брежневым и ручку я тщательно заховал в мешок со сменкой, и в садик летел как на крыльях. Акция была назначена на после дневного сна, и весь день меня подколбашивало на нервной почве. Но страшная месть не состоялась, верней состоялась как-то сама собой, без моего участия.

Картину эту я вижу как сейчас. Из окна лестницы с полвторого этажа – немое кино: Колюня мечется по траншее, незакопанной после замены труб, сверху почти синхронно движется Серёга Буйненко с полуспущенными штанами, направляя струю обеими руками на перемазанную грязью жертву, а со стороны хозблока медленно плывёт по воздуху Светлана Ивановна с перекошенной рожей и веником в руке.

Когда Буйненку отогнали, Колюня валялся на дне канавы и сучил ногами. Его достали, глаза у него были подо лбом, изо рта шла пена, сопли размазались по всей морде… В процессе он укусил воспитаху за руку аж до крови. Обоих – и Колюню, и Светлану – забрал скоряк, а Буйненку довольно долго снимал с дерева Буйненко-старший, при этом оба рычали, кричали и плевались.

Диагноз дошкольники поставили почти мгновенно – взбесился Колюня. Девочки жалели Светлану:
— Ей теперь сорок уколов будут делать, ужасно болючих – прямо в пузо! – сочувственно сказала ябеда Ленка. Пацаны молчали.

Андрей В. Р-ов