Маугли

— Ну, давай рассказывай!
— Что рассказывать?
— Как ты до такой жизни докатился. И вообще, ты кот, толстый котяра!
— Да ладно, вовсе я не толстый. Я солидный.
— Толстый, толстенный котяра. Такой весь жирный и наглый. Как я тебе рада!
— Я тоже.
Они сидели в ее комнате. В той же комнате, в какой сидели также и пятнадцать лет назад и почти в той же компании: она, Юлька Борщиха и он. Не хватало только Депека. Алексашин открыл принесенный с собой коньяк.
— Выпьем?

— Ого, Сумка пьет французский коньяк. Я же говорю – кот.
— Бля, Сумка, я хуею, это ты, реально ты! – причитала Борщиха и смотрела на Алексашина с детским восхищением. Тот отвечал покровительственным, слегка небрежным тоном, мол, да — я. Вот так: жизнь задалась. Что поделать – не отказываться же, в самом деле?
Выпили первую. Алексашин с Юлькой махом, Марина только пригубила, не сводя с него насмешливых, прищуренных глаз. В глубине серых луж он увидел, как плясали знакомые огоньки. Она поставила свою рюмку на край стола. Закурила сигарету и пустила, вроде как не нарочно, в его сторону тонкую струйку дыма.
— И что, как сам? Как живешь на самом деле? – Растягивая слова в своей обычной манере, со смесью иронии спросила Марина.
— Да вот, весь в делах, работаю.
— Женат ли, дети ли?
— Детей нет пока, женат; давно уж.
— Это замечательно. Это просто за-ме-ча-тель-но! – Последнее слова она отчеканила, вминая сигарету в пепельницу и пуская в Алексашина облако дыма.
— Бля, Сумка, я щас ебнусь! Это ты! — Юлька толкнула меня в плечо. Они выпили еще.
— Может, в ресторан? – предложил Алексашин. Сидеть в комнате на диване ему было неловко, да и просто неудобно.
— Бля, а пошли! – охотно согласилась Борщиха, всегда легкая на подъем, о каком бы предприятии не шла речь. Марина собиралась что-то ответить, но тут открылась дверь и в проем просунулась детская головка. Это была девочка лет пяти, черные волосы, уложенные в две не тугие косы; низкий лоб, густые мамины брови. Синие большие глаза быстро скользнули по Юльке и с любопытством уставились на Алексашина.
— Здравствуй, девочка, — поздоровался Алексашин и попытался придать своему лицу что-то хорошее и приятное. Девочка не ответила, но продолжала разглядывать его совершенно без стеснения, как это могут делать только дети. Наконец, все еще не сводя с него взгляда, спросила:
— Мам, можно мне мультики посмотреть?
— Поздоровайся с тетей Юлей и дядей Володей.
— Здрасьте. Ну, можно, мам?
— Можно. Близко к телевизору не садись.
— Это твоя дочь? – Спросил Алексашин, когда девочка ушла.
— Да. Маша.
Он хотел было спросить про отца, но вовремя сдержал себя. Вместо этого напомнил о своем предложении пойти в ресторан, отметить встречу.
— Бля пошли! – с готовностью повторила свое согласие Борщиха и посмотрела на Марину.
— Марин, пошли!
— Я не могу. У меня дочка, понимать же надо.
— Ебанись, у тебя у матери сегодня выходной.
— Пойдем, Марин? – попросил Алексашин. – Мы ненадолго. Так, поболтаем, выпьем.
— Поболтаем, выпьем. – Эхом повторила она. И снова огоньки в глазах. — Хорошо, пойдем.
В ресторане было пусто и темно. Они сели за столик на курящей половине (была и некурящая). Алексашин заказал еды человек на пять, и столько же спиртного. Борщиха таращилась по сторонам и как мантру бормотала свое неизменное «бля», было очевидно, что в ресторанах она бывает не часто. Марина курила и глядела на Алексашина. Алексашин, чтобы загладить какую-то неловкость и искусственность ситуации, поспешно предложил выпить. Выпили. Потом еще.
В тот вечер он много пил, много говорил и мало ел. Борщиха тоже много говорила и еще больше пила, впрочем, от еды не отказывалась. Марина все больше молчала, лишь изредка переспрашивая, когда Алексашин рассказывал что-то совсем неприлично хвастливое. А он хвастался. То есть еще хуже. Говорил он вроде о чем-то интересном, как ему, во всяком случае, казалось, но при этом постоянно делал сноски на всякие обстоятельства, при которых оказывалось, что он тоже имел место, причем не какое-нибудь, а чуть не самое значительное к описываемому событию. Порой получалось гладко, порой не очень, иногда выходил полнейший вздор. Впрочем, пьяным Алексашин этого не замечал, как не замечала и Борщиха. Марина же, если и видела, то виду не подавала, ее же ироничные намеки, он не воспринимал, будучи увлечен самим собой.
Когда они вышли из ресторана был уже поздний вечер. Алексашин, выпросил у Марины плеер и всю обратную дорогу слушал Гражданскую Оборону, неизвестно как оказавшуюся у него в кармане. Наверное, он захватил диск из дома, когда собирался ехать. Они проводили пьяную, о чем-то бредившую Юльку, и потом неспешно побрели к ее дому по пустынной и все так же, как и пятнадцать лет назад скудно освещенной Бобруйской улице. В ушах у Алексашина хрипел Летов, впереди желтела унылая пустая улица с редкими желтыми фонарями, внутри булькал литр коньяка. Полное погружение в прошлое состоялось. Он снова почувствовал себя грустным и счастливым одновременно, как часто чувствовал себя, возвращаясь по ночам этой улицей домой. Объятой этой приятной волной ностальгии, он сам не замечая, замедлил шаг. Ему хотелось говорить, говорить о прошлом, об их прошлом, так как будто бы это было не пятнадцать лет назад, а происходило сейчас. Он взял ее ладонь в свою.
— Марин, а помнишь, как все было?
— Что именно?
— Ну, все. Как в деревню ездили, фонтан, рок-блеваторию. Как в Матюшино план курили, как… — Он осекся, вспоминая, чтобы еще вспомнить. Но Марина, похоже, не разделяла того пьяного ностальгического восторга, что охватил Алексашина.
— Помню, конечно. – Довольно сухо ответила она и добавила, как будто даже с раздражением: — Володь, пойдем быстрее, мне дочку кормить надо.
— Пойдем, пойдем, конечно. – Алексашин снова включил Летова.
Потом был подъезд. Ее этаж и нелепая сцена у двери. Он щурился от сигаретного дыма, старался смотреть на нее влюбленным взглядом, ожидая, что она позовет его в дом. Она же терпеливо ждала, когда Алексашин докурит сигарету. Впрочем, расстались они вполне тепло. Были объятия, и даже поцелуй, кажется даже взаимный. Он оставил ей свою визитку на оборотной стороне которой нацарапал пьяным почерком «punk»s not dead», и уехал домой вполне довольный собой.
***
Через два дня она позвонила.
— Привет, технический директор панкснотдед! Как сам?
— Я нормально. Марин, ты? – рядом с Алексашиным сидела жена, они завтракали. Он вышел в комнату.
— Ну да. Я. Как сам, спрашиваю.
— Марин, мне сейчас неудобно говорить, дела всякие и так далее, давай я тебе перезвоню через час?
— Давай, деловой человек, перезвони мне.

Через час, уже сидя в машине, он набрал ее номер, хотя набирать не хотелось.
— Привет, звонила?
— Звонила-звонила. Сумка, вот что, дай мне денег взаймы.
— Денег? — озадаченно переспросил Алексашин.
— Да, денег. Мне деньги нужны. У меня их нет, а у тебя есть.
— Хорошо. Конечно. А … сколько?
— Десять тысяч.
— Да? – Алексашин невольно сморщился.
— Ну да. Десять тысяч рублей.
— Ах, рублей, — он снова сморщился, ибо даже рублей ему давать не хотелось.
— А ты можешь и долларов?
— Сейчас не могу – у меня все в акциях, — быстро соврал Алексашин. Деньги у него были, но давать он их не собирался. Однако и сказать, что есть и не дам, он не мог, как и тем более он не мог сказать, что у него их нет, ибо смутно вспоминая свои разглагольствования в ресторане, Алексашину показалось совершенно неестественным теперь заявить, что у него нет такой суммы денег.
— В акциях. Ты, однако, акционер. Каков кот! Короче, давай на Библиотеке в три под аркой?
— Давай, в пять?
— Не могу, Сумка. Мне дочку забирать из сада.
— Хорошо, давай в три.
Алексашин отключил трубку и вздохнул. На миг ему снова, как при телефонном разговоре стало жалко денег, ведь было очевидно, что она их не вернет. Но не это было главное, не это его расстроило. Алексашин не был жадным, разве что немного сильнее чем следует, был привязан к деньгам, может быть, потому что не так легко их зарабатывал, а может и просто от чересчур серьезного к ним отношения.
Главное, что расстроило больше всего, было то, что он утратил последний свой заповедник из прошлой жизни, который Алексашин так оберегал все эти годы и который сам же так нелепо и грязно погубил, проехавшись по нему пьяным хвастливым купчиной.
«И что теперь, думал он. Что еще я могу испортить, кому еще нахвастать о своих материальных удачах? К кому поехать и напившись дорогим коньяком поведать, как интересно мне живется? Конечно, поехать туда, где можно показать себя именно тем, кем больше всего мне нравится себя выставлять: небрежным финансово-независимым интеллигентом, немало повидавшим за свою жизнь (не забыть нацепить маску человека с тайной)». Язвя себя такими мыслями, он незаметно подобрался к главному своему вопросу, который непрестанно задавал себе последнее время. Как это он так из романтика, простого паренька нигилиста вдруг превратился в жадноватого надменного купчишку? Неужто виной всему эти треклятые деньги? Неужто так?!
И, в какой раз, Алексашин, энергично мотал головой, будто стряхивая с себя это открытие, и вслух твердил себе: «Нет! В любой момент могу выбросить все к черту! Отдам в детский дом, сам уеду в деревню. Да!». И в тот же миг, в глазах его как пленка кинофильма пронеслись приятнейшие видения: счастливые лица детишек, кучи подарков сделанные им, довольные нарядные женщины из роддома. Он – сама скромность: не надо ,что вы, не стоит и благодарить. И как все вокруг его все-таки благодарят, а деньги, что он роздал, никуда от него не деваются, и он соглашается возглавить какой-нибудь благотворительный фонд в поддержку всех роддомов и неблагополучных семей. И вот Алексашин уже мыслями видит себя главой этого фонда, вот он оставил всякую другую буржуйскую деятельность, и посвящает себя только детям. При этом, — и это тоже несется как фильмопленка, — у него у самого есть маленькая уютная 3-х комнатная квартирка в центре города (сейчас у него только двушка на окраине), небольшой внедорожник и дачка, куда он будет возить детишек. Приятная и полезная жизнь. Алексашин не сдержал улыбку, и, вполне успокоенный такими мыслями, поехал на встречу с Мариной.
В три часа он спустился в метро. Она уже ждала. Они поздоровались, Алексашин протянул деньги. Марина поблагодарила, отдать не обещала. Алексашин спросил о дочке, как она.
— Нормально.
— А где отец? – Не выдержал Алексашин.
— Сидит отец. Мне пора. Пока, Сумка. – Она едва коснулась губами его щеки и прыгнула в закрывающийся вагон. Кто-то придержал ей дверь.
— Пока… Маугли, — скорее для себя попрощался он. И вдруг Алексашину стало жалко, что он не дал десяти тысячи долларов. Впрочем, это был не больше чем порыв.