Рудольфио

Первая встреча состоялась в трамвае. Она тронула его за плечо и, когда он открыл глаза, сказала, показывая на окно:
— Вам сходить.

Трамвай уже остановился, и он, проталкиваясь, прыгнул сразу за ней. Она была совсем девчонка, лет пятнадцати-шестнадцати, не больше, он понял это тут же, увидев ее круглое, моргающее лицо, которое она повернула к нему, ожидая благодарности.

— Спасибо, — сказал он, — я ведь мог проехать. Он почувствовал, что ей этого недостаточно, и добавил:
— Сегодня был сумасшедший день, я устал. А в восемь мне должны позвонить. Так что ты меня здорово выручила.

Кажется, она обрадовалась, и они вместе побежали через дорогу, оглядываясь на мчащуюся машину. Шел снег, и он заметил, что на ветровом стекле машины работал «дворник». Когда идет снег — вот такой мягкий, пушистый, словно где-то там, наверху, теребят диковинных снежных птиц, — не очень-то хочется идти домой. «Подожду звонка и снова выйду», — решил он, оборачиваясь к ней и размышляя, что бы ей сказать, потому что дальше молчать было уже неудобно. Но он понятия не имел, о чем можно с ней говорить и о чем нельзя, и все еще раздумывал, когда она сама сказала:
— А я вас знаю.
— Вот как! — удивился он. — Это каким же образом?
— А вы живете в сто двенадцатом, а я в сто четырнадцатом. В среднем два раза в неделю мы вместе ездим в трамвае. Только вы, конечно, меня не замечаете.
— Это интересно.
— А что тут интересного? Ничего интересного нету. Вы, взрослые, обращаете внимание только на взрослых, вы все ужасные эгоисты. Скажете, нет?

Она повернула голову вправо и смотрела на него слева, снизу вверх. Он хмыкнул только и не стал ничего ей отвечать, потому что все еще не знал, как вести себя с ней, что можно и что нельзя ей говорить.

Некоторое время они шли молча, и она глядела прямо перед собой и, так же глядя прямо перед собой, как ки в чем не бывало заявила:
— А вы ведь еще не сказали, как вас зовут.
— А тебе это необходимо знать?
— Да. А что особенного? Почему-то некоторые считают, что если я хочу знать, как зовут человека, то обязательно проявляю к нему нездоровый интерес.
— Ладно, — сказал он, — я все понял. Если тебе это необходимо — меня зовут Рудольф.
— Как?
— Рудольф.
— Рудольф. — Она засмеялась.
— Что такое?

Она засмеялась еще громче, и он, приостановившись, стал смотреть на нее.

— Ру-дольф, — она округлила губы и снова закатилась. — Ру-дольф. Я думала, что так только слона в зверинце могут звать.
— Что?!
— Ты не сердись, — она тронула за рукав. — Но смешно, честное слово, смешно. Ну что я могу поделать?
— Девчонка ты, — обиделся он.
— Конечно, девчонка. А ты взрослый.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— А мне двадцать восемь.
— Я же говорю: ты взрослый, и тебя зовут Рудольф. Она снова засмеялась, весело поглядывая на него слева, снизу вверх.
— А тебя как зовут? — спросил он.
— Меня? Ни за что не угадаешь.
— А я и не буду гадать.
— А если бы и стал — не угадал бы. Меня зовут Ио.
— Как?
— Ио.
— Ничего не пойму.
— Ио. Ну, исполняющий обязанности. Ио.Отмщение наступило моментально. Не в силах остановиться, он хохотал, раскачиваясь то вперед, то назад, как колокол. Достаточно было ему взглянуть на нес, и смех начинал разбирать его все больше и больше.

— И-о, — булькало у него в горле. — И-о. Она ждала, оглядываясь по сторонам, потом, когда он немного успокоился, обиженно сказала:
— Смешно, да? Ничего смешного — Ио — такое же обыкновенное имя, как все другие.
— Ты извини, — улыбаясь, он наклонился к ней. — Но мне действительно было смешно. Вот теперь мы квиты, правда?

Она кивнула.
Первым был ее дом, а за ним — его. Остановившись у подъезда, она спросила:
— А какой у тебя телефон?
— Тебе это не надо, — сказал он.
— Боишься?
— Дело не в этом.
— Взрослые всего на свете боятся.
— Это верно, — согласился он.

Она вынула из рукавицы свою ручонку и подала ему. Рука была холодной и тихой. Он пожал ее.
— Ну, беги домой, Ио.

Он опять засмеялся.
У двери она остановилась.

— А теперь ты меня узнаешь в трамвае?
— Еще бы, конечно, узнаю.
— До трамвая… — Она подняла над головой руку.
— …в котором мы вместе поедем, — добавил он.

Через два дня он уехал в командировку на север и вернулся только через две недели. Здесь, в городе, уже чувствовался пряный, острый запах наступающей весны, сдунувшей с него, словно пепел, зимнюю неясность и неотчетливость. После северных туманов все здесь было ярче и звонче, даже трамваи.

Дома жена чуть ли не сразу же сказала ему:
— Тут тебе каждый день какая-то девчонка звонит.
— Какая еще девчонка? — равнодушно и устало спросил он.
— Не знаю. Я думала, ты знаешь.
— Не знаю.
— Она мне надоела.
— Забавно, — нехотя улыбнулся он.

Он принимал ванну, когда зазвонил телефон. Через дверь было слышно, как жена отвечала: приехал, моется, пожалуйста, попозже. И он уже собирался ложиться, когда телефон зазвонил снова.

— Да, — сказал он.
— Рудик, здравствуй, ты приехал! — раздался в трубке чей-то радостный голос.
— Здравствуйте, — осторожно ответил он. — Кто это?
— А ты не узнал? Эх ты, Рудик… Это я, Ио.
— Ио, — тотчас вспомнил он и невольно рассмеялся. — Здравствуй, Ио. Ты, оказывается, подобрала для меня более подходящее имя.
— Да. Тебе нравится?
— Меня так звали, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе.
— Не важничай, пожалуйста.
— Нет, что ты…

Они замолчали, и он, не выдержав, спросил:
— Так в чем дело, Ио?
— Рудик, она что — твоя жена?
— Да.
— А почему ты не сказал мне, что женат?
— Прости меня, — шутливо ответил он, — я не знал, что это очень важно.
— Конечно, важно. Ты что — любишь ее?
— Да, — сказал он. — Ио, послушай, пожалуйста: не надо мне больше звонить.
— Ис-пу-гал-ся, — нараспев произнесла она. — Ты, Рудик, не подумай чего. Ты, конечно, живи с ней, если хочешь, я не против. Только так тоже нельзя: не звони. А может, мне по делу надо будет.
— По какому делу? — улыбаясь, спросил он.
— Ну как по какому? Ну… ну, например, из одного резервуара у меня вода никак под ответ не выкачивается в другой, — нашлась она. — Ведь тогда можно, правда?
— Не знаю.
— Конечно, можно. А ее ты не бойся, Рудик, ведь нас двое, а она одна.
— Кого? — не понял он.
— Да жену твою.
— До свидания, Ио.
— Ты устал, да?
— Да.
— Ну, хорошо. Пожми мне лапу и ложись спать.
— Жму тебе лапу.
— А с ней даже не разговаривай.
— Ладно, — он засмеялся. — Не буду.

Все еще улыбаясь, он вернулся к жене.
— Это Ио, — сказал он. — Так зовут эту девочку. Забавно, правда?
— Да, — выжидающе ответила она.
— Она не могла решить задачу с двумя резервуарами. Она учится не то в седьмом, не то в восьмом классе — не помню.
— И ты помог ей с задачей?
— Нет, — сказал он. — Я все перезабыл, а резервуары — это действительно сложно.

Утром телефон зазвонил чуть свет. Какой там свет — никакого света не было, весь город спал последним предрассветным сном. Поднимаясь, Рудольф взглянул на дом напротив — ни одно окно еще не было освещено, и только подъезды, как губные гармошки, сияющие металлом, светились четырьмя правильными рядами. Телефон трезвонил беспрерывно. Подходя к нему, Рудольф взглянул на часы: половина шестого.
— Слушаю, — сердито сказал он в трубку.
— Рудик, Рудик…

Он рассвирепел:
— Ио, ведь это же черт знает что такое…
— Рудик, — перебили его, — послушай, не сердись, ты еще не знаешь, что случилось.
— Что случилось? — остывая, спросил он.
— Рудик, ты уже больше не Рудик, ты Рудольфио, — торжественно объявили ему. — Рудоль-фио! Здорово, правда? Это я только что придумала. Рудольф и Ио — вместе получается Рудольфио, как у итальянцев. Ну-ка повтори.
— Рудольфио. — В его голосе смешались отчаяние и ярость.
— Правильно. Теперь у нас с тобой одно имя — мы нерасторжимы. Как Ромео и Джульетта. Ты Рудольфио, и я Рудольфио.
— Послушай, — приходя в себя, сказал он. — Ты бы не могла в другой раз нарекать меня в более подходящее время?
— Ну как ты не поймешь, что я не могла ждать. Вот. А потом, тебе пора вставать. Рудольфио, запомни: в половине восьмого я жду тебя на трамвайной остановке.
— Я сегодня не поеду на трамвае.
— Почему?
— У меня отгул.
— А что это такое?
— Отгул — это внеочередной выходной, я не пойду на работу.
— А-а, — сказала она. — А как же я?
— Не знаю. Поезжай в школу, и все.
— А у твоей жены тоже отгул?
— Нет.
— Ну, это еще ничего. Только ты не забывай: нас теперь зовут Рудольфио.
— Я счастлив.

Он водворил трубку на место и, чертыхаясь, пошел кипятить чай. Уснуть теперь все равно он бы не смог. К тому же в доме напротив уже светились три окна.

В полдень в дверь постучали. Он как раз мыл полы и, открывая, держал в руках мокрую тряпку, которую почему-то не догадался оставить где-нибудь по дороге.

Это была она.
— Здравствуй, Рудольфио.
— Ты! — удивился он. — Что случилось?
— Я тоже взяла отгул.
Лицо как у святой — ни единой капли того, что называют угрызениями совести.
— Вон как! — мужественно ответил он. — Гуляешь, значит. Ну, проходи, коли пришла. Я сейчас домою.
Не раздеваясь, она села в кресло возле окна и стала смотреть, как он, склонившись, водит тряпкой по полу.
— Рудольфио, по-моему, ты несчастлив в семейной жизни, — заявила она через минуту.

Он выпрямился.
— С чего ты взяла?
— Это очень легко увидеть. Например, ты без всякого удовольствия моешь полы, а у счастливых так не бывает.
— Не выдумывай, — улыбаясь, сказал он.
— А скажешь, счастлив?
— Ничего не скажу.
— Ну вот.
— Ты лучше разденься.
— Я тебя боюсь, — заглядывая в окно, сказала она.
— Что-что?
— Ну, ты же мужчина.
— Ах вон что. — Он засмеялся. — Как же ты осмелилась сюда прийти?
— Ну, мы же с тобой Рудольфио.
— Да, — сказал он, — я все забываю об этом. Это, конечно, накладывает на меня определенные обязанности.
— Конечно.

Она замолчала и, пока он гремел ведром в кухне, сидела тихо. Но когда он вышел к ней, пальто уже висело на спинке кресла, а лицо Ио было задумчивое и печальное.

— Рудольфио, а я сегодня плакала, — вдруг призналась она.
— Отчего, Ио?
— Не Ио, а Рудольфио.
— Отчего, Рудольфио?
— Это из-за моей старшей сестры. Она устроила скандал, когда я решила взять отгул.
— По-моему, она права.
— Нет, Рудольфио, не права. — Она поднялась с кресла и стала возле окна. — Один раз можно, как вы не поймете. Я сейчас знаешь какая счастливая, что с тобой говорю…

Она опять замолчала, и он внимательно посмотрел на нее. Сквозь платье, волнуясь, у нее пробивались груди, как два маленьких гнездышка, которые лепят неведомые птицы, чтобы выводить в них птенцов. Он заметил, что уже через год лицо у нее удлинится и станет красивым, и ему стало грустно от мысли, что со временем будет и у нее свой парень. Он подошел к ней, взял ее за плечи и, улыбнувшись, сказал:
— Все будет хорошо.
— Правда, Рудольфио?
— Правда.
— Я тебе верю, — сказала она.
— Да.

Он хотел отойти, но она позвала:
— Рудольфио!
— Да.
— Зачем ты так рано женился? Ведь еще бы два года, и я бы вышла за тебя замуж.
— Не торопись, — сказал он. — Ты и так выйдешь замуж за какого-нибудь очень хорошего парня.
— Я бы хотела за тебя,
— Он будет лучше, чем я.
— Ну да, — недоверчиво протянула она. — Ты думаешь, лучше бывают?
— В тысячу раз лучше бывают.
— Но это будешь не ты. — Она неумело вздохнула.
— Давай лучше пить чай, — предложил он.
— Давай.

Он пошел на кухню и поставил чайник на плитку.

— Рудольфио!
Она стояла возле полок с книгами.

— Рудольфио, у нас с тобой самое красивое имя. Вот посмотри, даже у писателей нет лучше. — Она на мгновение умолкла. — Может быть, только вот у этого. Эк-зю-пе-ри. Правда, красивое?
— Да, — сказал он. — А ты не читала его?
— Нет.
— Возьми и почитай. Только без отгулов — договорились?
— Договорились.

Она стала одеваться.
— А чай? — вспомнил он.
— Рудольфио, я лучше пойду, хорошо? — Улыбка у нее стала грустной. — Ты только не говори жене, что я здесь была. Хорошо, Рудольфио?
— Ладно, — пообещал он.

Когда она ушла, он почувствовал, что ему стало тоскливо, он был полон какой-то необъяснимой, еще не открытой тоски, тем не менее существующей в природе. Он оделся и вышел на улицу.

Весна наступила как-то сразу, почти без предупреждения. Люди за несколько дней стали добрее, и эти несколько дней казались им переходным периодом от поры ожидания к поре свершения, потому что весенние сны с мастерством опытной гадалки напророчили им счастье и любовь.

В один из таких дней, уже вечером, когда Рудольф возвращался домой, его остановила пожилая женщина.
— Я мать Ио, — начала она. — Вы простите, вас, кажется, зовут Рудольфио.
— Да, — улыбнувшись, согласился он.
— Я знаю о вас от дочери. В последнее время она много говорит о вас, но я…

Она замялась, и он понял, что ей трудно спросить то, что необходимо было спросить как матери.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он. — У нас с Ио самая хорошая дружба, и ничего плохого от этого не будет.
— Конечно, конечно, — смущаясь, заторопилась она. — Но Ио — взбалмошная девчонка, она нас совсем не слушает. И если вы повлияете на нее… Понимаете, я боюсь, возраст такой, что надо бояться, — она может натворить глупостей. И потом, меня пугает, что у нее совсем нет подруг среди одноклассниц и вообще среди сверстников.
— Это плохо.
— Я понимаю. Мне показалось, вы имеете на нее влияние…
— Я поговорю с ней, — пообещал он. — Но, по-моему, Ио хорошая девочка, зря вы так беспокоитесь.
— Не знаю.
— До свиданья. Я поговорю с ней. Все будет хорошо.

Он решил позвонить ей сразу же, не откладывая, тем более что жены дома не было.
— Рудольфио! — было видно, что она очень обрадовалась. — Какой же ты молодец, что позвонил, Рудольфио, а я опять плакала.
— Нельзя так часто плакать, — сказал он.
— Это все «Маленький принц». Мне его жалко. Ведь правда, он был у нас на земле?
— По-моему, правда.
— И по-моему, тоже. А мы не знали. Ведь это же ужасно. И если бы не Экзюпери, никогда бы не узнали, Не зря у него такое же красивое имя, как и у нас.
— Да.
— Я еще вот о чем думаю: хорошо, что он так и остался Маленьким принцем. Потому что страшно: а вдруг потом он стал бы самым обыкновенным? А у нас и так слишком много обыкновенных.
— Не знаю.
— Зато я знаю, это точно.
— А «Планету людей» ты прочитала?
— Я все прочитала, Рудольфио. По-моему, Экзюпери очень мудрый писатель. Даже страшно становится, до чего мудрый. И добрый. Помнишь: Барка выкупают на свободу, дают ему деньги, а он тратит их на туфельки для ребятишек и остается ни с чем.
— Да, — сказал он. — А помнишь Боннафуса, который разорял и грабил арабов, а они его ненавидели и в то же время любили?
— Потому что без него пустыня казалась бы им самой обыкновенной, а он делал ее опасной и романтичной.
— Ты молодчина, если все это понимаешь, — сказал он.
— Рудольфио… — она замолчала.
— Я слушаю, — напомнил он.
Она молчала.
— Рудольфио, — отчего-то волнуясь, сказал он. — Приходи сейчас ко мне, я один.

Оглядываясь, она прошла к креслу и села.
— Ты чего такая тихая? — спросил он.
— Ее правда нет?
— Жены?
— Ну да.
— Нет.
— Мымра она у тебя.
— Что?
— Мымра — вот что!
— Где ты взяла это слово?
— В великом русском языке. Там для нее ничего более подходящего нет.
— Ио, ну нельзя же так.
— Не Ио, а Рудольфио.
— Ах да.
— Я недавно позвонила и попала на нее. Знаешь, что она мне сказала? Если, говорит, ты насчет резервуаров, то лучше обратись к учителю. По-моему, она ревнует тебя ко мне.
— Не думаю.
— Рудольфио, а правда, я лучше ее? Я ведь еще не оформилась как следует, у меня все впереди.

Он улыбнулся и кивнул.
— Вот видишь. По-моему, тебе пора с ней развестись.
— Не говори глупости, — оборвал он ее. — Я тебе слишком многое позволяю.
— Из любви, да?
— Нет, из дружбы.

Она, насупившись, умолкла, но было видно, что это ненадолго.
— Как ее зовут?
— Кого — жену?
— Ну да.
— Клава.
— Ничего себе нагрузочка.

Он рассердился:
— Перестань.

Она поднялась, на мгновение закрыла глаза и вдруг сказала:
— Рудольфио, я ненормальная, прости меня, я не хотела…
— Только не реветь, — предупредил он.
— Не буду.

Она отошла и отвернулась к окну.
— Рудольфио, — сказала она, — давай договоримся так: я у тебя сегодня не была и ничего этого не говорила, хорошо?
— Да.
— Считай, что это «до свиданья» я тебе сказала по телефону.
— Да.

Она ушла.
Через пять минут зазвонил телефон.
— До свиданья, Рудольфио.
— До свиданья.
Он подождал, но она положила трубку.

Она уже больше не звонила, и он ее долго не видел, потому что опять уезжал и вернулся только в мае, когда на солнечных весах лето окончательно перевесило весну. В это время у него всегда было много работы; вспоминая о ней, он все откладывал: поговорю завтра, послезавтра, но так и не поговорил.

Они встретились случайно — наконец-то в трамвае. Он увидел ее и стал нетерпеливо проталкиваться, боясь, что она сойдет, — ведь она могла сойти и на другой остановке, а он бы, наверное, не решился прыгнуть вслед за ней. Но она осталась, и он поймал себя на том, что обрадовался этому больше, чем следовало, наверное, при их дружеских отношениях.

— Здравствуй, Ио, — касаясь рукой ее плеча, сказал он.
Она испуганно обернулась, увидела его и, радостно замешкавшись, кивнула.
— Не Ио, а Рудольфио, — как и раньше, поправила она. — Мы ведь с тобой все еще друзья, правда?
— Конечно, Рудольфио.
— Ты уезжал?
— Да.
— Я однажды звонила, тебя не было.
— Я уже целую неделю здесь.

Народу в трамвае было много, и их беспрерывно толкали. Пришлось встать совсем близко друг к другу, и ее голова касалась его подбородка, а когда она поднимала лицо и он, прислушиваясь, наклонялся, приходилось отводить глаза — настолько это было рядом.

— Рудольфио, хочешь, я тебе что-то скажу? — спросила она.
— Конечно, хочу.

Она опять подняла лицо, совсем близко к его лицу, так что ему захотелось зажмуриться.
— Я все время скучаю без тебя, Рудольфио.
— Глупышка ты, — сказал он.
— Я знаю. — Она вздохнула. — Но ведь не скучаю же я по всяким мальчишкам, они мне сто лет не нужны.

Трамвай остановился, и они сошли.
— Ты пойдешь к своей Клаве? — спросила она.
— Нет, давай погуляем.

Они свернули к реке, туда, где начинался пустырь, и шли без дорожки, перепрыгивая через кочки и кучи мусора, и он взял ее за руку, помогая перебираться через завалы.

Она молчала. Это было непохоже на нее, но она молчала, и он чувствовал, что она, как и он, тоже полна волнения — сильного, гудящего и ничему не подвластного.

Они вышли к яру и, все еще держась за руки, смотрели на реку, и куда-то за реку, и снова на реку.

— Рудольфио, — не выдержав, сказала она. — Меня еще ни разу никто не целовал.
Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
— В губы, — попросила она.
— В губы целуют только самых близких людей, — мучаясь, выдавил он.
— А я?

Она вздрогнула, и он испугался. В следующее мгновение он вдруг понял — не почувствовал, а именно понял, — что она ударила его, закатила самую настоящую пощечину и бросилась бежать, снова туда — через пустырь, через кочки, через волнение и ожидание.

А он стоял и смотрел, как она убегает, и не смел даже окликнуть ее, не смел броситься за ней и догнать. Он еще долго стоял — опустошенный, ненавидящий себя.

Это случилось в субботу, а в воскресенье рано утром ему позвонила ее мать.
— Рудольфио, простите, пожалуйста, я, наверное, подняла вас…
Голос у нее был сбивчивый, дрожащий.
— Я слушаю, — сказал он.
— Рудольфио, Ио сегодня не ночевала дома.

Ему надо было что-нибудь ответить, но он молчал.
— Мы в отчаянии, мы не знаем, что делать, что предпринять, это впервые…
— Сначала успокойтесь, — сказал наконец он. — Может быть, она заночевала у подруги.
— Не знаю.
— Скорей всего так оно и есть. Если часа через два не придет, будем искать. Только успокойтесь, через два часа я позвоню вам.

Он опустил трубку, подумал и сказал сам себе: ты тоже успокойся, может быть, она заночевала у подруги. Но успокоиться он не мог, наоборот, он почувствовал, что его начинает бить нервная дрожь. Чтобы унять ее, он пошел в чулан и, насвистывая, стал рыться в своих старых, еще школьных учебниках. Задачник по алгебре где-то запропастился, и, отыскивая его, он немножко отвлекся.

Телефон, притаившись, молчал. Рудольф закрыл за собой на кухне дверь и стал листать учебник. Вот она: если из одного резервуара в течение двух часов перекачивать воду в другой резервуар…

Зазвонил телефон.
— Она пришла. — Не сдержавшись, мать заплакала.
Он стоял и слушал.
— Рудольфио, придите, пожалуйста, к нам.
Она опять заплакала и уж потом добавила:
— С ней что-то случилось.

Не спрашивая разрешения, он снял плащ, и мать молча показала ему рукой на дверь ее комнаты.
Ио сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, раскачиваясь, смотрела прямо перед собой в окно.
— Рудольфио! — позвал он.
Она обернулась к нему и ничего не сказала.
— Рудольфио!
— Перестань, — брезгливо сморщилась она. — Какой ты Рудольфио, ты самый обыкновенный Рудольф. Самый обыкновенный Рудольф, понимаешь?

Удар был настолько сильным, что боль сразу охватила все тело, но он заставил себя остаться, он подошел к окну и оперся на подоконник.

Она все раскачивалась взад и вперед и все смотрела перед собой, мимо него, и тихо скрипели под ней пружины кровати.

— Ну хорошо, — соглашаясь с ней, сказал он. — Но объясни, где ты была!
— Иди ты к черту! — не оборачиваясь, устало ответила она.

Он кивнул. Потом снял с вешалки свой плащ и, не отвечая на молчаливые вопросы ее матери, спустился с лестницы и пошел к черту. Воскресенье только еще начиналось, прохожих на улице было мало, и никто его не остановил. Он перешел через пустырь, спустился к берегу и вдруг подумал: а куда же дальше?

1965 Валентин