Вердикт

— «Товарищ комиссар, там басмача поймали одного, — робко остановившись в дверях, ломающимся от смущения голосом, доложил юный красноармеец Безухов.
— Ну, так расстреляйте…
— Да странный он какой-то. То ли больной, то ли прикидывается…
— Ну, ведите сюда, — недовольно приказал комиссар Евсеев, немного все же заинтересовавшись.
— Есть!
— Хотя постой.
— Да?
— Кто сегодня вечером у меня будет сосать хуй?
— Сегодня вроде бы очередь медсестры Гульчатай, — покраснев, ответил юноша.
— Да? Хммм… Ну, ступай…
— Есть!
— Эй! Постой, постой.
— Слушаю, товарищ комиссар!
— Передашь этой дуре – пусть до вечера усы свои ебучие повыщипывает.
— Есть!

— Да стой ты, еб твою! Я тебя отпускал?
— Никак нет.
— Вот и стой на хуй!
— Есть!
— На жопе шерсть… Как там пленные басмачи себя ведут?
— Храбрятся. Говорят – хорошо последний смеется.
— Расстрелять до вечера обязательно. Гашиш конфисковать и мне доставить.
— Есть!
— Стоишь?
— Так точно – стою.
— Вот и стой на хуй! Кррууу…гом! Вспышка слева! Лечь. Встааать. Лечь. Встааать. Встать! А! Подловил, гы-гы!
— Так точно, товарищ комиссар, подловили.
— Разговорчики блядь!
— Есть!
— Есть хочешь?
— Так точно!
— А ты что больше любишь – тушенку, или яичницу?
— Яичницу.
— Долбаеб…
— Так точно!
— Безухов!
— Я!
— Головка от хуя. Ты баб ебал когда-нибудь?
— Так… Никак нет, товарищ комиссар.
— А мужиков?
— ???
— Шучу, шучу. Хочешь, сегодня медсестру в два смычка выебем?
— Так точно!
— Охуел?! Два наряда вне очереди!
— Ееесть…
— Десять нарядов вне очереди! И десять суток ареста, сука!
— Больше пяти по уставу нельзя, товарищ комиссар!
— Чтооооооо?!!! Пятьсот суток ареста, сука блядь!
— Есть!
— Обиделся, Безухов?
— Никак нет… (плаксиво)
— Тогда еще сортиры почистишь сегодня.
— Так точно…
— Ну, веди своего басмача…
— Есть…

В дверях появляется важный басмач в дорогом халате. Басмач вдруг видит, что одна из его жен, активно двигая головой, сосет хуй комиссару. Он начинает громко орать и прыгать в сторону комиссара, но его держат за руки два мощных красноармейца.
— Вы чего дергаетесь, товарищ? – строго спросил комиссар, — женщина это Вам не вещь. Кому хочет, тому и сосет.
— Э, красный шайтан, зарэжу. Я не зарэжу – мой сын придет зарэжэт!
— Зарэжэт, зарэжэт, — успокаивающим тоном сказал комиссар, ставя жену басмача раком и подымая ей сзади платье, — не, для ебли, пожалуй, не годится – там все мхом поросло… Позовите Безухова. Да чтоб немедленно явился.
Прибегает Безухов, весь вымазанный в говне.
— Будешь эту тетку ебать, Безухов?
Красноармеец мнется, не зная, что ответить.
— Ну?
— Так точно!
— Приступай!
— Есть!
Женщина начала стонать и охать.
— Зарэжу, шайтаны! Всех парублу, — беснуется басмач.
— Чего-то заебался я уже, — сказал комиссар, зевая, — объявляю сегодня короткий день. Всем спать…»

— Не пойдет, — закончив читать, почему-то с облегчением сказал Селиванов.
— Это отчего же? Насколько я заметил, Вы не дочитали, — раздраженно прохрипел Конников, держась за больное горло рукой.
Комната с мебелью из красного дерева странным образом подчеркивала задумчивое молчание Селиванова, придавая ему особую значимость. Бронзовый бюстик Достоевского на столе поймал лбом последний жидко-багряный луч заходящего солнца. Обстановка гнетуще действовала на Конникова, ему захотелось домой, в постель, под теплое одеяло из верблюжьей шерсти.
— Вяло. Образы героев никакие. Скучно, — подытожил Селиванов, с укором глядя на бюстик Достоевского.
Конников молча выслушал, слегка вздрагивая от каждого слова. Ворот крахмальной рубашки грубо сдавливал шею, лакированные туфли показались налитыми свинцом.
— Я мог бы подправить кое-что, переделать, — предложил он неуверенно.
Селиванов с удивлением посмотрел на собеседника, будто только что обнаружил в пустой комнате кого-то еще. Конников стыдливо опустил глаза и покраснел. Селиванову этого показалось недостаточно, и он продолжал смотреть в переносицу Конникова, на которой был белесый след от долгого ношения очков.
— Простите, — сказал тихо Конников, не поднимая взгляда.
— Бывает, — понимающе заметил Селиванов, закуривая сигару.
— Так я пойду? – с надеждой спросил Конников, слегка привстав.
— Конечно, дорогой. Не смею задерживать.
Конников, радуясь, кинулся к массивной двери.
— Альберт Азарович, — услышал он, едва взявшись за ручку двери.
— Да? – опустошенно отозвался Конников, чувствуя, что сейчас ему сделается дурно.
— Вы же знаете, что должны сделать? – безучастно спросил Селиванов.
Конников кивнул и выбежал из кабинета. По лицу седеющего Селиванова скатилась скупая слеза.
— Ужас какой, Венедикт! Все авторы твоего журнала больные люди! – возмущалась ночью жена Селиванова, сидя перед трюмо в ночной рубашке.
— Успокойся, Сашенька, что случилось? – меланхолично спросил бойкий обычно супруг.
— Ну, Конников – у тебя ведь работал?
— Ну да. Почему в прошедшем времени?
— Некролог сегодня читала. Так вот, твой Конников, взяв трехсотметровый разбег, головой врезался в здание НКВД, при вскрытии в нем еще яд какой-то обнаружили. Да, и вены вскрыты у него были.
— КГ, но А не М, — буркнул себе в усы Селиванов.
— Что ты сказал?
— Да так – считалочка детская, ложись спать уже…
— Больные они все. Помнишь Сафарова, того, что забил себя насмерть по голове томиком Белинского? А Разумовского? Вышел из твоего кабинета через окно. А…
— Спать. Спать. Спать, — пухлая рука легла на выключатель, и московская ночь мгновенно ворвалась в спальню редактора.

(с) Giggs