КИРЗА. Карантин. (2)

Баня.
Вернее, предбанник.
Вдоль стен — узкие деревянные скамьи. Над ними металлические рогульки вешалок. В центре — два табурета. Кафельный пол, в буро-жёлтый ромбик. Высоко, у самого потолка, два длинных и узких окна.
Хлопает дверь.
Входит знакомый рыжий прапорщик и с ним два голых по пояс солдата. Лица солдат мятые и опухшие. У одного под грудью татуировка — группа крови. В руках солдаты держат ручные машинки для стрижки.
— Всё с себя скидаем и к парикмахеру! — командует прапорщик. — Вещи кто какие домой отправить желает, отдельно складывать. Остальное — в центр.
На нас такая рванина, что и жалеть нечего. Куча быстро растёт. Но кое-кто — Криницын и ещё несколько — аккуратно сворачивают одежду и складывают к ногам. Спортивные костюмы, джинсы, кроссовки на некоторых хоть и ношеные, но выглядят прилично.
Банщики лениво наблюдают.

Голые, мы толчёмся на неожиданно холодном полу и перешучиваемся.
Клочьями волос покрыто уже всё вокруг.
Криницына банщик с татуировкой подстриг под Ленина — выбрил ему лоб и темечко, оставив на затылке венчик тёмных волос. Отошёл на шаг и повёл рукой, приглашая полюбоваться.
Всеобщий хохот.
И лицо Криницына. Злое-злое.

Обритые проходят к массивной двери в саму баню и исчезают в клубах пара.
Доходит очередь и до меня.
— Ты откуда? — разглядывая мою шевелюру, спрашивает банщик. Мне достался второй, поджарый, широкоскулый, с внешностью степного волка.
— Москва, — осторожно отвечаю я.
— У вас мода там, что ли, такая? Как с Москвы, так хэви-метал на голове!
Вжик-вжик-вжик-вжик…

Никакая не баня, конечно, а длинная душевая, кранов пятнадцать.
Какие-то уступы и выступы, выложенные белым кафелем. Позже узнал уже, что это столы для стирки.
Груда свинцового цвета овальных тазиков с двумя ручками — шайки.
Серые бруски мыла. Склизлые ошмётки мочалок.
Вода из кранов бьёт — почти кипяток.
Из-за пара невидно ничего дальше протянутой руки.

Развлечение — голые и лысые, в облаках пара, не можем друг друга узнать.
Ко мне подходит какое-то чудище с шишковатым черепом:
— Ты, что ль?
Это же Вовка Чурюкин!
— По росту тебя узнал!
— А я по голосу тебя!
Надо будет глянуть на себя в зеркало. Или не стоит?

Выходим в предбанник весёлые, распаренные.
Вещей наших уже нет.
Зуб сидит на скамейке и курит. Банщик — Степной волк — подметает пол. У его совка скапливается целая мохнатая гора.
Татуированного и прапорщика не видно.
Мы разбираем форму.
Поверх наших хэбэшек кем-то положены два зелёных пропеллера для петлиц и колючая красная звёздочка на пилотку.
— А мои вещи?!
Криницын смотрит то на Зуба, то на Степного волка.
Зуб пожимает плечами.
Степной волк прекращает подметать и нехорошо улыбается:
— А уже домой отправили. Всё чики-поки!
Криницын таращит глаза и озирается на нас:
— Мужики! Ну поддержите! Это ведь беспредел!
Зуб поднимается со скамейки и неторопливо выходит наружу.
— Пойдём. В подсобке твои вещи. Заберёшь, — говорит Степной волк в полной тишине.
— Да не, я так… — Криницын заподозрил неладное. — В общем-то… Хотя нет. Идём! — лицо его искажается решительной злобой.
Банщик выходит.
Криницым мнется пару секунд, натягивает трусы-парашюты и следует за ним. На выходе, не оборачиваясь, он делает нам знак — Рот Фронт!
— Совсем ебанулся, — роняет Ситников.

Голубая майка, синие безразмерные трусы, хэбэшка, сероватые полотна портянок — всё выдано новёхонькое, со стойким складским запахом. Смутное ощущение знакомости происходящего. Не могу вспомнить, где об этом читал. Длинным выдаётся всё маленькое и кооткое, а коротышкам – наоборот, пошире и подлинней. У Гашека, в «Швейке», по-моему, так и было.
Влезаем в форму, на ходу меняясь с соседями, кому что лучше подходит.
Негромко переговариваемся. Все заинтригованы судьбой бунтовщика.
Открывается дверь.
Входит Зуб.
Ставит табурет перед нами. Снимает сапог.
— Сейчас будем учиться мотать портянки. Научитесь правильно — останетесь с ногами. Нет — пеняйте на себя. Показываю первый раз медленно и интересно…
Все напряжённо наблюдают.
— Теперь повторяем за мной… Ещё раз…
Зуб осматривает наши ноги.
— Что это за немцы под Москвой?.. Ещё раз!.. Наматывать правильно!

Около меня Зуб удивлённо крякает.
За неделю до призыва отец принёс из ванной полотенце для рук и неплохо натаскал меня в премудростях портяночного дела.
Спасибо, батя.
Зуб выделяет мне полпредбанника. Приносит второй табурет.
— Показывай этим. А вы смотрите и всасывайте.
Я второй раз в центре внимания.
Невольно я начинаю копировать движения и интонации Зуба:
— Показываю ещё раз. Ставим ногу вот так. Этот краешек оборачиваем вокруг ступни. Но так, чтобы…

В один момент все поворачивают головы в сторону двери.
Входит Криницын. С пустыми руками.
За ним входят Степной волк и татуированный.
Криницын молча поднимает с пола щётку и начинает сметать остатки волос в кучу. Татуированный протягивает ему сложенную газету:
— В бумагу всё и на улицу, в бак у двери. Всосал?
Голова Криницына низко опущена. Когда он кивает, кажется, он щупает подбородком свою грудь.

Возвращаемся в казарму под утро уже почти.
Наши сумки лежат на месте, заметно отощавшие.
Сгущёнку и консервный нож у меня забрали. Осталась мыльница и конверты. Ручки тоже куда-то делись.
Сержант Рыцк подводит нас к рядам коек. Они одноярусные, с бежевыми спинками. В каждом ряду их десять.
Койки составлены по две впритык. В проходах между ними — деревянные тумбочки. По тумбочке на две кровати.
К спинкам коек придвинуты массивные табуреты, вроде тех, на которых нас стригли в бане.
— Отбой! Спать!- Рыцк указывает на табуреты: — Форму сюда сложить! Завтра будем учиться делать это быстро и красиво.
— Товарищ сержант! Во сколько подъём? — Ситников уже под одеялом и крутит во все стороны башкой.
— Завтра — в восемь. А обычно, то есть всегда — шесть тридцать. Спать!
Рыцк вразвалку покидает спальное помещение и скрывается за одной из дверей в коридоре. Всего дверей четыре, не считая входной и двери в туалет. По две с каждой стороны. Что за ними, мы пока не знаем.

С коек неподалёку, где кто-то уже расположился до нас, поднимаются головы:
— Хлопцы, вы звидкиля?
— Москва, область. А вы?
— З Винныци, Ивано-Франкивьска, Львива…
Хохлы…
Не чурки, и то хорошо.

Первый подъём прошёл по-домашнему.
Часам к семи почти все проснулись сами — солнце вовсю уже било в окна.
В восемь построились на этаже.
Хохлы показали нам, где стоять. Все из себя бывалые — третий день в части. А так, в общем-то, ребята неплохие.
Всего нас человек пятьдесят.
Рядом со знакомыми уже сержантами стоял ещё один — маленький, кривоногий, смуглый и чернявый, младший сержант.
Рыцк провёл перекличку. Представил нового сержанта. Дагестанец Гашимов. Джамал.
Получили от Гашимова узкие полоски белой ткани — подворотнички.

Головы трещат. Многих мутит.
Зуб поинтересовался, хочет ли кто идти на завтрак.
— Прямо как в санатории! — лыбится Ситников.
Меня он начинает раздражать. И, оказывается, не меня одного.
— Завтра я такой санаторий покажу!.. — мечтательно произносит Рыцк. — Всю матку тебе наизнанку выверну!
— А у меня её нет! — пытается отшутиться Ситников.
Видно, что он растерян.
— Зуб! — рявкает сержант Рыцк.
На ходу стянув ремень и намотав конец его на руку, Зуб подбегает к Ситникову и смачно прикладывает его бляхой по заднице.
Ситников падает как подстреленный, и ещё несколько минут елозит по полу, поскуливая сквозь закушенную губу.

На завтрак никто идти не захотел.
Сержанты не возражали, но приказали съесть все оставшиеся харчи.
— Пока крысы до них не добрались, — объяснил Зуб. — Они у нас тут вот такие! — раздвинув ладони, младший сержант показал какие. — Больше, чем кот, мамой клянусь! Вот такие!
Когда Зуб улыбается, он похож на счастливого и озорного ребёнка.

До обеда подшивались, гладились, драили сапоги и бляхи, крепили на пилотки звёздочки.
Толстый и какой-то весь по-домашнему уютный хохол Кицылюк научил меня завязывать на нитке узелок. Он же показал, как пришивать подворотничок, чтобы не было видно стежков.

Разглядывали свои физиономии в зеркале бытовой комнаты.
Я даже и не подозревал, какой у меня неровный и странный череп. Уши, казалось, выросли за ночь вдвое.
“Мать-то на присягу приедет, испугается”,- невесело думаю я, поглаживая себя по шероховатой голове.

Знакомились с казармой.
Помещение состоит из двух частей.
Административная часть начинается у входа — тумбочка дневального, каптёрка, ленинская и бытовая комнаты. Отдельно — канцелярия. Коридор — он же место для построения. Напротив входной двери — сортир. В нём длинный ряд умывальников, писсуар во всю длину стены. Шесть кабинок с дверками в метр высотой. Вместо унитазов — продолговатые углубления с зияющей дырой и рифлёными пластинами по бокам — для сапог. Сверху — чугунные бачки с цепочками.
Спальное помещение делится пополам широким проходом — “взлёткой”.
Койки в один ярус, по две впритык. Лишь у самого края взлётки стоят одиночные, сержантские.

Построились на этаже.
Знакомимся с командиром нашей учебной роты — капитаном Щегловым.
За низкий рост, квадратную челюсть и зубы величиной с ноготь большого пальца капитан Щеглов получает от нас кличку Щелкунчик.
К нашему ликованию, его замом назначен Цейс.
Стоит наш унтерштурмфюрер, как и положено — ноги расставлены, руки за спиной. Тонкое лицо. Острые льдинки голубых глаз под чёрным козырьком.
Щеглов по сравнению с ним — образец унтерменша.

— Здравствуйте, товарищи! — берёт под козырёк Щелкунчик.
Строй издаёт нечто среднее между блеянием и лаем.
Щелкунчик кривится и переводит взгляд на Цейса.
— Задача ясна! — коротко роняет Цейс. — Рыцк, Зуб, Гашимов! После обеда два часа строевой подготовки. Отработка приветствия и передвижения в строю. Место проведения — плац.
— Есть!

В столовую нас ведут, когда весь полк уже пообедал.
Из курилок казарм нам свистят и делают ободряющие жесты — проводят ладонью вокруг шеи и вытягивают руку высоко вверх.
Мы стараемся не встречаться с ними взглядом.

— Головные уборы снять!
Просторный зал. На стенах фотообои — берёзки, леса и поля. Горы.
В противоположной от входа стороне — раздача.
Пластиковые подносы. Алюминиевые миски и ложки. Вилок нет. Уже наполненные чаем эмалевые кружки — жёлтые, белые, синие, некоторые даже с цветочками.
Столы из светлого дерева на шесть человек каждый. Массивные лавки по бокам.
Удивительно — грохочет музыка. Из чёрных колонок, развешанных по углам, рубит “AC/DC”.
Обед — щи, макароны по-флотски, кисель. Всё холодное, правда. Полк-то уже отобедал.
Повара на раздаче — налитые, красномордые, — требуют сигареты.
Полностью обед съедает лишь половина из нас.

— Домашние пирожки ещё не высрали! — добродушно улыбается сержант Рыцк. Озабоченно вскидывает брови: — Ситников! Ты чего так неудобно сидишь? Сядь как все! Не выделяйся! В армии важно единообразие!
Рота хохочет.

Ощущения от строевой — тупость, усталость, ноги — два обрубка.
Одно хорошо — каждые полчаса пять минут перекур.
Вытаскивали распаренные ступни из кирзовых недр и блаженно шевелили пальцами.
Злой и хитрый восточный человек Гашимов дожидался, пока разуются почти все и командовал построение. Мотать на ходу портянки никто не умел, совали ноги в сапоги как придётся, и следующие полчаса превращались в кошмар.

Вечером — обязательный просмотр программы “Время”.
Проходит он так.
Телевизор выносится из ленинской комнаты — туда все вместе мы не помещаемся. Ставится на стол, стоящий в самом конце взлётки.
Мы подхватываем каждый свою табуретку, и бежим усаживаться рядами по пять человек.
На синем экране появляется знакомый циферблат, и я с грустью думаю о том, что ещё только девять, отбой через полтора часа, а спать хочется безумно. Нас всех, что называется, “рубит”. Сидящий за мной Цаплин упирается лбом мне в спину. Кицылюк вырубается и роняет голову на грудь сразу после приветствия дикторов. Чёй-то затылок впереди покачивается и заваливается вперёд.
Речь дикторов превращается в бормотание, то громкое, то едва слышимое.

“Мы так соскучились по тебе, сынок!” — говорит мне мама. “Как ты устроился там? Всё хорошо?”
Я почти не удивляюсь, молча киваю и хочу сообщить, что завтра собираюсь написать письмо…

Что-то хлёстко и больно ударяет меня по лбу.
Я вздрагиваю и открываю глаза.
Зуб и Гашимов направо и налево раздают уснувшим “фофаны” — оттянутым средним пальцем руки наносят ощутимый щелбан.
Получившие мотают головой и растирают ладонью лоб.
По завершении экзекуции сержант Рыцк, загородив мощным телом экран, объясняет правила просмотра телепередач:
— Кто ещё раз заснёт, отправится драить “очки”. Сидим ровненько. Спинка прямая. Руки на коленях.
Все выпрямляются и принимают соответствующую позу.
Рыцк продолжает:
— Рот полуоткрыт. Глаза тупые.
Мы переглядываемся.
— Что непонятно? — угрожающе хмурится Рыцк.
Открываются рты. На лицах появляется выражение утомлённой дебильности.
Сержант удовлетворённо кивает:
— Смотрим ящик!
Отходит от экрана. Там какие-то рабочие шуруют огромными кочергами в брызжущей искрами топке. Или хер его знает, как она там называется.
Спать. Спать. Спать.

Дневальный выключает свет.
Ещё один день прошёл. Долгий, тягучий, он всё равно прошёл.
Хотя духам и не положено, у всех заныканы календарики, где зачёркивается или прокалывается иглой каждый прожитый в части день.
Мне становится нехорошо, когда до меня доходит, что здесь мне придётся сменить аж три календаря — этот, за 90-ый год, потом один целиком за 91-ый, и ещё половину 92-ого. Бля.

Кирзач (с)

Прод. след.