КИРЗА. Шнуровка (1)

За неделю до Нового года у духов закончился карантин. Присягу принимали они в ангаре – прятались от непогоды. Ветер с Ладоги дует жуткий – пару раз видели, как через плац, визжа и кувыркаясь, летели собаки.
При ветре не особенно сильном у собак отрывается от земли лишь задняя часть и, ловко руля хвостом-парусом, они стремительно проносятся мимо, быстро, по-беличьи, перебирая передними лапами.
Нам приходится хуже – сдует с тебя шапку – бежишь за ней, пригибаясь, через весь плац, а перед лицом хлопают войлочные полы собственной шинели. Натыкаешься на такого же, как ты, бедолагу, схватившего что-то скачущее по снегу, и жмурясь от колючего крошева, орёшь на ветру, что это твоя, на хуй, шапка. Добавляешь про маму.
Получаешь за это руковицей в нос, бьёшь в ответ и вырываешь имущество из рук. Бежишь в строй.

Сапоги скользят по наледи, машешь руками для равновесия, но всё равно падаешь. На тебя наваливаются, но ты уже успел сбросить рукавицу и тыкаешь ему голым кулаком в то, что до морозов и ветров было лицом, а сейчас просто кусок мяса. Вскакиваешь, добавляешь сапогом и догоняешь едва различимый уже сквозь метель строй.
И только в казарме, стряхивая снег, замечаешь, что шапка-то и впрямь не твоя.

Во взвод к нам пришли семеро бойцов. Дождались мы всё-таки. Вот они, родимые.
Видеть новые лица непривычно. Все разглядывают их, как обезьян в зоопарке.
Выстроили бойцов шеренгой в коридоре. Ворон, здорово датый, представил им сержанта Бороду, навёл шороху в спальном расположении, вломил в “душу” дневальному и свалил.
Пакеты с едой, что привезли родители на присягу, конечно же, у бойцов отобрали. Нам, шнуркам, пара банок сгущёнки тоже перепала.

На душе – нехорошая, и оттого сладкая радость. Вот те, жизнь которых явно похуже твоей. Кто своим появлением изменил твоё положение.
Бойцы робко озираются, сутулясь. Не лица – бледные кляксы.
Из туалета, с полотенцем на плече, выходит только что побрившийся Вася Свищ.
Облик его ужасен. Лучшего кандидата на роль в фильме о Советской угрозе не найти. Грудная клетка – с полковой барабан. Нижняя челюсть – бульдозерный ковш.
Вася с любопытством разглядывает новобранцев. Те притихли и стоят, стараясь не встречаться с ним взглядом.
К Васе подбегает Борода. Делает испуганное лицо, хватает за плечи и уводит в сторону, приговаривая:
– Вася, не сегодня! Я тебя прошу, не сегодня! У людей присяга только прошла! Сегодня не бей никого, ладно? Зачем сразу людей калечить…
Бойцы сникают окончательно.
Окружающие начинают посмеиваться, потом уже, не сдерживаясь, ржут в полный голос.

Вася Свищ за всю службу дрался всего раз, с парнем своего призыва Уколовым. Да и то, драка та ещё была. Вся казарма сбежалась смотреть. Поддатый Уколов наскакивал на Васю как болонка на бегемота. Вася лишь выставлял руку и отмахивался от него ладонью. Уколов падал, тряс головой, но с пьяным упорством поднимался и лез снова.
Минут через двадцать выдохся и сдался.
– Вася, дал бы ему в рога разок, и всего делов! – сказал кто-то после их сражения.
Вася удивился:
– Рази можно?.. А убыв бы, тода шо?..

Никого из молодых Вася никогда и ни о чём не просил. Что нужно было, делал сам. Но и не вмешивался, когда кого-то шпыняли.
Самодостаточная единица – Василий Иванович Свищ.

Среди бойцов выделяется Арсен Суншев, кабардинец, призван из Подмосковья.
Сам Арсен ростом чуть больше метра, но фигура ладная, борцовская. Не заискивает, и не выёбывается. Весёлый и бесхитростный.
Мы с ним сдружились почти сразу. Я чуть не в два раза его выше.
– О, бля, Штепсель и Тарапунька пиздуют! – завидя нас вдвоём, острит взводный.

Мы, шнурки, знакомимся с бойцами. Ближайшие полгода нам шуршать вместе, причём вся черная работа ляжет на них. Правда, если что, отвечать придётся всем вместе.
Саню Белкина, спокойного коренастого парня, призвали из подмосковных Электроуглей. Забавное название, раньше не слышал о таком. Вообще, замечаю, что существенно расширил свои познания в географии.
Мищенко и Ткаченко хохлы, причем один обрусевший совершенно, другой, Ткач – полная деревенщина. Оба мелкие, узкоплечие,
Трое молдаван, низкорослых и кривоногих, из одного села, названия которого невозможно выговорить. Молдаван среди моего призыва не любит никто – спасибо Бороде и Соломону. “Вешайтесь, твари!” – первое, что говорит им при знакомстве Гончаров. Череп и вовсе замахивается кулаком. Но не бьёт – не положено. Молдаване испуганно жмурятся.

С уборкой стало значительно легче. Бойцы вскакивают утром и бегут за швабрами – опередить “мандавох” – инструмента на всех не хватает. Белка и Ткач под моим началом отправляются в военгородок на расчистку территории. Темень, холод, синий снег. Скрежет лопат. Всё как раньше, с той лишь разницей, что я не бегаю туда-сюда, а неспеша отбрасываю снег и даже успеваю покурить.
Молдаване таскают бачки в караул, моют там полы и расчищают снег под чутким руководством Черепа.
Никто из нас не собирается огрести от старых, поэтому ‘тормозить” бойцам не даём.

Жизнь налаживается.

В казарме процветает воровство.
Тащат друг у друга всё, что плохо лежит. Хлястики с шинелей, значки с кителей, кокарды с шапок снимают. Шарят по тумбочкам. Пропадают часы, конверты, тетради, ручки. Деньги, сигареты по ночам из карманов вытаскивают.
Из каптёрки целиком портфели и вещмешки исчезают. Каптёрщик лишь разводит руками. Несколько раз его били, но вора так и не нашли.
Дежурному по роте завели особый журнал. В нём ведётся опись сданных на ночное время денег и вещей. Желающие подходят перед отбоем и дежурный принимает на хранение.

В наряде. Иду на сон в казарму.
Морозец лёгкий. Воздух чистый, ключий. Тишина. Свежесть особая, ночная. Скоро утро. Под сапогами снег – скрип-скрип.
Поднимаюсь по лестнице, тяну на себя дверь казармы.
Натыкаюсь на стену тяжёлого, спёртого воздуха. В казарме сотня с лишним человек.
Четыре часа. Все спят.
Дневальный сонно вскидывает голову. Нехотя отрывает задницу от тумбочки. Гремит ключами, возится с железным ящиком, принимает на хранение штык-нож.
Вспоминаю, что у меня с собой целое богатство – двадцать рублей и две пачки “Космоса”. Но возиться со сдачей лень, мы с дневальным вовсю зеваем.
Время – пятый час, до подъёма всего ничего, и решаю оставить всё при себе. Спят же все. Да и светить лишний раз деньги и курево не хочется.
Раздеваюсь, ныряю в койку. Укрываюсь с головой двумя одеялами и шинелью. Согреваясь, уже почти засыпаю, как внутренний голос говорит: “Хотя бы под матрас сунь, раз сдавать не стал!”
Уже становится так тепло и уютно, что снова вылезать из койки нет сил.
“Да ладно, спят же все!” – отвечаю сам себе и проваливаюсь в короткий сон.
На подъёме, ощупывая пустые карманы, качаю головой и ругаюсь сам с собой.

***
За годы службы в лесном захолустье многие из офицеров спиваются или начинают чудить.
Начхим части капитан Рома Кушаков – метр шестьдесят ростом, копия разжалованного в капитаны Советской Армии императора Наполеона. Убеждённый трезвенник.
Офицеры Рому побаиваются.
Каждого встречного – когда офицеры, едва завидя Рому, стали разворачиваться и убегать, он перешёл на безответных солдат, – начхим хватает за пуговицу и принимается посвящать в “теорию жизни”.
Суть его идеи такова – нас окружает мир мёртвых. Покойники указывают, как нам жить. Мы слушаем музыку, написанную мертвецами, читаем их книги. Видим их на экране. Присваиваем их имена кораблям и народно-хозяйственным объектам. И умираем сами.
– А я не умру, – убеждённо шепчет капитан химической службы. – Не на того напали! Я просто так не дамся!
Прежде чем взяться за книгу, Кушаков дотошно выясняет, здравствует ли ещё автор. Незамедлительно изъял из казармы “букварей” пластинки “Кино”, не успела ещё страна понять, что Цоя больше нет и кина не будет…
С замполитом на почве своей теории капитан Кушаков имеет немало проблем – упрямо отказывается посещать собрания и не признаёт тезиса “Ленин жив!”
Если ему известно, что хотя бы один из артистов уже умер, о фильме он даже говорить не хочет.
– Только живых! Только живых! Живым – живое искусство!

Как-то вечером его жена звонит в санчасть и, рыдая в трубку, спрашиает, что делать. Капитан пятый час не выходит из ванной.
Прибежали, выломали дверь. Посиневшего от холодной воды капитана отправили на медицинском уазике в Питер.
Оказалось, через душ он обменивался энергией с инопланетянами.

Из людей попроще примечателен старший лейтенант Колесников, связист. Колесников часто остаётся ответственным за ночной распорядок в нашей казарме.
Мужик он неплохой, на мелкие нарушения смотрит сквозь пальцы. И покурить, и чай попить, и телевизор посмотреть – всё это им не запрещается. Нас, молодых, трогать не разрешает.

У Колесникова родился сын.
Несколько недель он отмечал своё отцовство, но в меру – не на службе и не позоря “высокого звания советскогофицера”.
В очередное его ночное дежурство по казарме старые нажарили картошки и пригласили старлея на поздний ужин.
– И вот представляете, гугукает, ручки тянет! – делится радостями отцовства Колесников. – Никогда не думал, что так зацепит меня… А Мишуньчик мой, как увидит меня, заулыбается сразу так, ножками засучит… Хорошо отцом быть, мужики!
– Да ну… – приподняв голову с подушки, вдруг хмыкает Патрушев. – На фиг нужно…
Старые в недоумении замирают.
– Это кто там такой умный? – подаёт голос один из них.
– Погодь, – кладёт ему руку на плечо Колесников, поднимаясь. – Чё сказал? – глаза старлея наливаются бешенством.
– Да не, я так… – Патрушев растерянно озирается. – Так просто…
Колесников уже нависает над над его койкой:
– Ты чё, падла такая, тут хмыкаешь? А, урод лопоухий?! Вста-а-ать!!! Сорок пять секунд – подъём!
Патрушев вскакивает и мечется среди одежды.
– Гнида! Залупа сраная!- старлей неожиданно бьёт его ногой в грудь.
Патрушев отлетает на соседние койки. Оттуда его выталкивают опять к старлею.
Тот добавляет ему кулаком в грудь.
– Товарищ лейтенант, да хуй с ним! – пробуют заступиться старые, но Колесникова уже несёт:
– Отбой! Отбой, бля, сказал! Всех касается! Сорок пять секунд! Чё непонятно?! Съебали по койкам все!!
Походив ещё минут пять по спальному помещению, Колесников, пнув на прощание дневального, уходит из казармы.
Ещё через пять минут “мандавохи” почти полным составом встают и окружают койку Патрушева…
Я помню, как скучал он уже в поезде по маме и бабушке, как рассказывал о приготовлении его бабушкой пшённой каши… И мне становится жаль парня до слёз…
Но сделать я ничего не могу.
Поэтому просто засыпаю.

Мы в наряде по КПП. Ночь. В литровой банке заваривается чай.
Радио выключено, надоело.
– Вот, смотри что есть! – жестом знатного бая Арсен вываливает на стол колоду карт.
Карты порнографические, цветные.
– Мой гарем! Каждый день новую! – Арсен делает характерный жест правой рукой. – Пока весь круг пройду – первая опять как новая! На месяц с лишним хватает!
От разглядывания картинок я прихожу в волнение.
– Слышь, Арсен, подари пару штук! Ты же ими всё равно не играешь. А в месяце ведь не тридцать шесть дней. Поделись с другом, а?
Арсен с минуту думает, забрав у меня колоду и тасуя её.
– Тебе, как другу, не жалко! Возьми три штуки! – протягивает карты обратно.
Я выбираю двух лесбиянок, потом пухлую блондинку и напоследок – нимфетку с коротким каре и острыми сисечками. Уже засовываю их под обложку военбилета, как Арсен вдруг просительно произносит:
– Слушай, вместо белой возьми других, пожалуйста, две штуки возьми! – и смущённо добавляет: – Любимая! Люблю вот её… Очень…

Со временем подаренные Арсеном красотки куда-то делись. Лесбиянок передал Димке Кольцову, тому, что исходил поллюциями на соседней койке в карантине. Другие то ли украдены были, то ли выпали где… И только худенькую девочку с козьей грудкой, бесстыдно раскинувшей голенастые ноги я бережно хранил всю службу.
Серые будни… Тупые, тягучие будни…
Не сдохнуть бы. Не озвереть. Не сойти с ума…

В роте МТО придумана новая шутка. Сортирная.
В сортире всегда кто-нибудь торчит. Кто стирается, кто бреется. Кто просто курит или на гитаре бренькает. Народу полно, так что шутника не найти потом.
Подкарауливается кто-нибудь из засевших в кабинке по большой нужде. Приносится швабра. Один конец её упирается в дверь кабинки, другой в край сливного отверстия в полу. Дверка заблокирована. Поджигают одновременно несколько листов газеты и через верх забрасывают их сидящему. Пока тот бьётся и орёт в тесном пространстве, тащут несколько вёдер воды и с воплем: “Пожар!” выливают их сверху на несчастного.
Быстро разбегаются и возвращаются к прежним занятиям. Особое удовольствие – наблюдать как наконец освободившийся мечется по казарме в поисках шутников.

Одно из развлечений в столовой – пришедшая первой рота быстро разбирает тарелки с тушёной капустой и сливает жир из них в проход между столами.
Когда запускается следующая рота, впереди со всех ног на раздачу несутся бойцы, чтобы успеть получить свою порцию и съесть её до того, как их начнут гонять за пайкой и горячим чаем.
Каменный пол, жёлтые разводы жира и подошвы кирзачей общего языка найти не могут. Даже просто стоять трудно, а уж если человек бежит…
Сначала, взмахнув руками и ногами, падают первые, на них, безуспешно тормозя, налетают следующие…
Подолгу ещё барахтаются на полу, пытаясь подняться.
От хохота в столовой звенят стёкла.

Жизнь – монотонная, тупая, от подъёма до отбоя, от завтрака до ужина, невылазно в нарядах, порождает забавы весьма специфические.
Только что прошёл ужин. Тихий, безветренный вечер.
Трое старых, обступив лежащую на асфальте эмалевую кружку, внимательно к чему-то прислушиваются. Лица серьёзные, как у врачей на операции.
Невольно остановился рядом.
Кружка издаёт отчётливый беспрерывный треск. Словно негромкие помехи в радиоэфире.
– Чё стал?! Слинял быстро! – шугнул меня один из троицы, оторвавшись от занятия.
Позже я узнал, что если обычную солдатскую кружку положить на бок и ударом каблука немного её смять, то эмаль внутри начинает трескаться сама по себе, и происходит это довольно долго.
Называется это дело “солдатская погремушка”

Вся жизнь наша солдатская вертится вокруг столовой.
Огромная, гулкая, шумная. С клубами пара, грохотом посуды и неизменным матом старшего по “дискотеке”. Наш взвод в наряд по столовой не ставят, лишь иногда, когда людей не хватает, кидают в помощь посудомойщикам.
Это и есть “дискотека”.
Мятые, гнутые алюминиевые тарелки. Исцарапанные тысячами ежедневно скребущих их ложек. На некоторых посудинах встречается штамп: “МО СССР 1952 г.”
– Антиквариат! – любуется такими Паша Секс. – Сталинская! Вот вещь, так вещь – сносу нет!
Объедки с тарелок сбрасываются в огромные баки для пищевых отходов. Затем посуда летит на мойку и со страшным грохотом падает в лохань с горячей водой. Голый по пояс в любое время года мойщик, он же “ди-джей”, едва различимый сквозь пар, тычет в лохань здоровенным веслом, преремешивая тарелки, поднимая их со дна на поверхность. Там их подхватывает второй “ди-джей”, в резиновых перчатках-раструбах и швыряет в соседнюю ванну, где их обдают струёй холодной воды из шланга.
“Помойка посуды” закончена. Теперь её можно сваливать на решётчатые подносы – сушку, и оттуда уже снова тащить на раздачу.
К мытью кружек подходят проще – кидают их в ванну, заполняют её водой до краёв, затем воду спускают.
Ложки моются аналогичным способом. Поэтому, выбрав из груды лежащих на подносе наименее грязную и жирную, ложку всё равно следует протереть внутренней стороной полы гимнастёрки. Или хотя бы платком.
Смотря что чище.

Одна из стен столовой украшена фотообоями с изображением горы. Череп утверждает, что это Фудзияма.
Так это, или не так, я не знаю. Меня в этой горе привлекает другое.
У самого её подножия неизвестным художником пририсовано грустное привидение в пилотке и сапогах. Весь склон горы утыкан флажками с цифрами от 1 до 12.
У флажка под номером “6” стоит, обливаясь потом, маленький человечек и в вытянутых перед собой ручках держит длинные шнурки. Глаза человечек скосил вниз, на свои сапоги, и вся его рожица выражает недоумение – на кой хер ему сдались эти шнурки.
На заснеженной вершине, у двенадцатого флажка, машет рукой человечек, опираясь на длинную ручку кухонного черпака. С другой стороны горы посередине склона сидит длиннобородый старичок и то ли рисует, то ли пишет что-то в лежащем на его коленях альбоме.
И наконец, в самом низу горы виден радостно сбегающий с неё молодец-удалец в парадной форме с аксельбантами. Чуть поодаль, явно другой рукой пририсован пассажирский вагон с надписью “ДМБ” и торчащей из окна по пояс голой девкой. Девка радостно улыбается и тянет к удальцу руки, в одной из которых огромная бутылка водки.
Каждый из нас, поедая пайку, ищет взглядом своё место на горе, оценивая уже пройденный и ещё оставшийся путь.

Когда в столовой появляются вилки и чайные ложки, а на обед давали котлеты, это верная примета – в часть пожаловала инспекция.

Особенно любит инспектировать нашу службу генерал Чичеватов.
Невысокий, кривоногий, с седым ёжиком волос под фуражкой, больше всего он походит на печально известного наркома Ежова. Злобные глазки его придирчиво буравят пространство.
“Чичевато последствиями” – бубнят под нос офицеры и стараются не попадаться ему на пути.
Чичеватов обожает заглядывать в сортиры, рыться в солдатских тумбочках и, подзывая какого-нибудь зазевавшегося бедолагу, проверять свежесть и толщину подшивы.
Если что-то кажется не так, лично отрывает подшиву и пересчитывает количество слоёв. Если больше двух – даёт трое суток губы, гауптвахты.
Если подшива оказывается в порядке, генерал не ленится пересчитывать стежки. Сверху их полагается иметь двенадцать, снизу – шесть и по бокам два.
За неправильные стежки, правда, не сажает, а лишь раздаёт наряды вне очереди.
Генерал, твою мать.
В столовой шарится с белым платком по углам.
Гуливер, начальник столовой, которому Чичеватов не достаёт и до груди, мрачно взирает на него из под полуприкрытых глаз и довольно внятно матерится.

После очередного разноса, когда генерал наконец отбывает, Гуливер произносит что-нибудь вроде:
– Покатились глаза собачьи, золотыми звёздами в снег… Сука, бля…
Достаёт из шкафчика банку “шила”.
Патруль приводится в готовность. С детской площадки военгородка мамаши расхватывают детей.
– А-А-А-А-А-А-А-А!!! – страшно кричит через полчаса прапорщик, стоя в расстёгнутом кителе посреди городка. – Какая-то тля в лампасах! Меня! А-а-а-а-а-а-а-а!
Патруль с опаской наблюдает за ним из-за деревьев.
Надвигаются очередные “есенинские чтения”, “губа” приводится в готовность…

С куревом беда полная.
В стране ввели талоны. В чипок не привозят даже “Приму”.
Какое-то время стреляли у офицеров, но и у тех скоро всё вышло.
Кто-то додумался выломать доски из пола казармы. Там, под ними, оказались залежи закатившихся в щели бычков. Налетели на них, как голодающие Поволжья на хлеб.
Пробуем курить чай, сухие листья дуба.
Если где разживёшься целой сигаретой, выкурить её в одиночку не получится. Табачный дым чуют за километр, бегут на запах табунами.
“Оставишь!” – тянется десяток рук к тлеющему белому столбику.
Блядь, что такое со страной? Ни жратвы, ни даже курева…

Как комендантский взвод, нас иногда привлекают помогать вновь прибывшим офицерам с переездом.
Разгружаем контейнеры с вещами и таскаем в общежитие. Обычно на последний, пятый этаж.
По пути, конечно, вскрываем коробки, шарим по мешкам. Наворованное, продукты в основном, прячем под лестницей. Потом проносим в часть под бушлатами.
Никогда не знаешь ведь, отблагодарят тебя, или так, на халяву используют.
Иногда офицеры сами одаривают нас консервами, чаем или сигаретами. В такие минуты я всегда испытываю угрызения совести и хочу вернуть украденное. Но никогда не возвращаю
Некоторые наливают, грамм по сто, прижав палец к губам. Таких мы уважаем особенно.

Однажды тащили мебель, в том числе и пианино для дочки, новому зампотылу, подполковнику Банину. На пианино мы чуть не сдохли. Разделись до исподнего. Переносных ремней к нему нет. Поясницы с руками хрустят и трещат.
– Блядь, ну почему, как Свищ нужен, он всегда в наряде! – ною я на перекуре между первым и вторым этажом.

– Ребята, отблагодарю! – заговорщески подмигивает нам подполковник. – Я ж всё понимаю! В долгу не останусь. Будет сюрприз вам! Только между нами!
И так он подмигивает, что мы с Костюком решаем – не меньше пузыря нам обломится.
– Литруху, литруху нам он должен! Два пузыря, меньше не возьму! – хрипит скрывшийся почти за торцом проклятого инструмента Паша Секс.
Как лошади, чующие водопой, обретаем силы и втаскиваем всё-таки его бандуру на четвёртый этаж. Слава богу, ему выделили квартиру здесь. На пятом селят обычно лейтёх с капитанами.

– Садитесь, орлы! – Банин скидывает шинель, китель, снимает галстук. – Я сейчас!
Скрывается в комнате.
Мы сидим на узлах, переглядываемся и потираем руки. Если ещё и закусь хорошую организует, вообще мировой мужик, значит…
Выходит Банин.
На груди у него висит новенький баян.
Банин усаживается на стул перед нами. Растягивает меха.
– За то, что вы мне так помогли, ребята, давайте, я вам на баяне сыграю! У нас вся семья музыкальная! И жена, и дочка, и я вот увлекаюсь.
И минут сорок наяривает перед нами на баяне.
Потом пожимает руки и отправляет в казарму.

Паша Секс начинает материться ещё в подъезде, и до казармы ни разу не повторяется
А на следующий день мы ложку только двумя руками можем держать.

Шаэпешь.
Это слово надо произносить с эстонским акцентом, делая ударение на “а” и растягивая слоги – “шааээпешшь”.
Автор слова – эстонец Регнер.
Вернее, полунемец-полуэстонец. Каким чудом он попал к нам в часть – неизвестно. Вся подобная братия давно отказалась служить “у русских”. Этот же – служил.
Правда, недолго, всего полгода. Потом не выдержал и убежал на родину. Родина его обратно не выдала.
Пример Регнера оказался заразителен. Через полгода после него из части побежали молдаване. А ещё через полгода – хохлы-западэнцы.
Поначалу поднимали всех по тревоге, офицеры рыскали по трассе и райцентру.
Кого удавалось отловить – самим или с помощью питерских патрулей, – возвращали в часть, на губу. Но до дембеля их там не продержишь, гауптвахта переполнялась и бегунков становилось всё больше и больше.
Теперь лишь посылают телеграмму в военкомат – так, мол, и так, сообщаем, что покинул место службы призванный вами рядовой такой-то.
Те даже ответа не присылают.
Потому как заграницей стали.

Объект постоянных насмешек и издевательств, Регнер по-русски говорил с большим трудом. Был флегматичен и немногословен.
Обходился в основном двумя – “туртоом” и “шаэпешь”.
Если с первым было понятно – дурдом, он и в Африке дурдом, то второе слово вызывало всеобщий интерес.
Регнер уверял, что оно русское, и “отчен хароошее”.
Ко мне Регнер относился тепло, после того, как я спас его от двух дневальных-хохлов.
Он имел неосторожность сходить по-большому в только что вымытое “очко”, чем просто взбесил дневальных.
На побои прибалт реагировал недоумённым вздрагиванием и повторял, как зацикленный: “Яа тсыфилисофаный шелафек! Кте мне сраать ищио?”
Мне удалось оттащить от него хохлов и Регнер, преданно глядя, объявил мне, что я, хоть и русский, – шаэпешь.
Когда его угощали, особенно сгущёнкой, Регнер чуть не плакал от радости, и, крутя банку в руках, приговаривал: “Этоо – о, этоо шаэпешь!”
– Ребята! – сказал однажды кто-то проницательный. – Да, по-моему, это он наше “заебись” так говорит!..
Спросили прибалта.
Тот закивал головой: “Та, шаэпешь – этоо оотчен хаарошоо! Шаэпешь!”
Жаль, что он сбежал. Хороший, в общем-то, парень. Хоть и прибалт.

Одна из обожаемых всеми телепередач – “Утренняя гимнастика и аэробика”.
Набиваемся в ленинскую комнату и таращим глаза на девчонок в обтягивающих одеждах.
У каждого – своя любимица. Знаем всех по именам. До хрипоты спорим, чья лучше. “Ебливее”, как говорят. У какой из девчонок рот более рабочий, обсуждаем. Кто ногу в сторону лучше отводит…
Дебаты жаркие. Защищают своих, высмеивают чужих. Когда на экране появлялся парень, дружно орут: “Пидор!!”
Наверное, в отместку за то, что он там, а мы – здесь.
Девчонки в “аэробике” на загляденье. Спортивные, грудасто-бедрастые…
Но у самого моего сердца, рядом с комсомольским и военным билетами, лежит распахнувшая своё сокровенное худенькая брюнетка, вызволенная мной из суншевского гарема.
Её я не собираюсь делить ни с кем.
И уже без усмешки вспоминаю просьбу Арсена оставить ему блондинку, любимую…

О своих подругах, тех, что на гражданке, больше молчат.
Обсуждать их, делиться подробностями – не принято. Не каждому даже показывается фотография.
Их письма носятся в нагрудном кармане. В отличии от писем родителей и друзей – те хранятся в тумбочке.
Им посвящяются трогательные и неумелые четверостишия в дембельских альбомах:

Привет из мест, где нет невест,
Где звёзды достают руками,
Где девушек считают за богинь,
И видим мы их только на экране

Иногда кто-нибудь начинает вспоминать, как и в каких позах он имел свою бабу. Слушают такого с удовольствием, поухивая и подначивая. Знают – врёт, брешет. Пиздит. Нет у него никакой бабы. Или давно она уже не его.
Ждёт ли тебя твоя любимая – тема болезненная. Звучит по-солдатски грубо – “Тебя баба ждёт на гражданке-то?”
А ответ дать нелегко…
Два года – срок немалый.
Мрачнеют, задумываются, закуривают и уединяются.

Из духовной пищи – кино, газеты, собрание сочинений В.И. Ленина в 55 томах и музыка.
В казарме, возле тумбочки дневального, проигрыватель “Орфей“. Пластинок всего две – Пугачёва и “Ласковый май”. Новых винилов замполит не покупает, а у нас самих денег нет. А если и есть, то тратить на духовное рука не поднимается. Пожрать бы пирожков в чипке, и то уже счастье.
От подъёма и до отбоя дневальными “мандавохами” заводится сначала одна пластинка, потом вторая – “Миллион-милион-милион а-алых роз!” “Бе-е-елые ро-озы, бе-е-елые ро-озы!” И опять. И снова. И без конца.

В столовой вот уже полгода за завтраком, обедом и ужином крутят “AC/DC”. Может, и больше, но я помню это со времени карантина.

Неожиданно появляется ужасного качества запись группы со странным названием “Сектор Газа”. Кто солист – неизвестно, мелодии явно стырены у западных групп. Многих слов просто не разобрать. Но юмор и темы приходятся всем по душе.
“Сектор” играет во всех казармах. Какие-то их песни начинают петь на вечерних прогулках, назло замполиту. Играют под гитару после отбоя.
“Любимец армии и народа” – прочту я спустя десять лет о лидере группы Юре Хое в его некрологе.
А написанная им за полгода до смерти “Демобилизация” будет заигрываться до дыр в холодных казармах сжавшейся, развалившейся, но всё ещё огромной страны…

Кирзач (c)

Прод. след.