КИРЗА. Черпачество (4)

Весь полк зарубили на фильм. Замполит полка Алексеев чем-то недоволен – то ли рота МТО не прошла строевым мимо него, то ли “мазута” пела плохо, то ли кто-то курил в строю. А может, просто баба ему не дала.
Не важно – сеанса не будет сегодня. Алексеев стоит возле лестницы у клуба и придирается к каждой подходящей роте. Один из самых ненавидимых нами “шакалов” части. Огромное пузо, высоченная тулья фуражки, брюки мешком и глумливая морда облачённого властью пропойцы. В руке неизменный кистевой эспандер, за что в штабе его кличут “Жим-Жимом”.
Замполит сегодня трезв и не в духе.. Взмахом руки разворачивает очередную роту на плац перед учебной казармой и объявляет час строевой. С песнями.
Народ матерится и плюётся. Вечер душный, в воздухе полно мошкары – лезет в глаза и рот.
Фильм смотрели раз десять уже, “Белое солнце пустыни”. А всё равно жаль. Хороший фильм, мне нравится.
У Гитлера, я знаю, в кармане резинка-“венгерка” – бить по ушам засыпающих бойцов. Любит он ходить на фильмы. Ох, как любит…

Наш взвод тоже попадает под раздачу – за грязную подшиву у Укола и нечищенные сапоги у Нади.
Как разглядел-то, в сумерках…
Взвод разворачивают и отправляют в казарму приводить внешний вид в порядок.
– Ну, бля, пиздец тебе, воин! – шипит идущий сзади Нади Гитлер. Раздаются характерные глухие удары – Надя получает несколько раз сапогом по икрам и едва не летит носом вперед.
– Ты охуел… – нервно оглядывается сержант Колбаса. – Лёша на плаце!

Проходим мимо марширующих “мандавох” и “мазуты”.
– О, бля, коней сразу в стойло! – машут нам руками из строя. – И здесь шарятся на халяву! А нам – плац топтать.
Конских фамилий во взводе не осталось ни одной, но кличка прилипла намертво, со старых времён ещё.
– Иго-го, бля! – кричат наши духи боевой клич взвода. – Иго-го! Взвод охраны, иго-го!
Колбаса приказывает херачить строевым, что все и выполняют с азартом. Есть что показать. Строевая у взвода – лучшая в полку. Лицо части, как-никак. До кремлёвских нам ещё далеко, но год почти ежедневной строевой даром не проходит.
Замполит – его толстая туша маячит на другом конце плаца – показывает на нас и что-то кричит. Может, в пример ставит. Или развернуться требует, чтобы доебаться за “иго-го”..
– Не видим и съёбываем! – командует сержант.
Сбегаем по лестнице мимо спортгородка, строимся, закуриваем, и уже не спеша идём в казарму.
Позади ревут про солдата и выходной марширующие роты. Долетают команды: “…вое плечо …рёд! …агом марш!..”

– Надя, как придём – беги сразу вешайся, – говорит Укол. – Мало того, что в грязных сапогах лазишь, так у тебя ещё и дедушка неподшит…
Надя получает кулаком в спину от Укола и тут же – подзатыльник от Кицы.
Кепка слетает с головы бойца. Он пытается её поднять и тут же огребает пинок от сержанта:
– Куда, на хуй, из строя?!
Проходим метров двадцать.
– Взвод, стой!
Колбаса подходит к Наде вплотную.
– Рядовой Надеждин!
– Я!
– Головка от хуя… Где ваш головной убор?
Надя дёргает головой куда-то в сторону:
– Там… Упала… Упал.
Взвод гогочет.
– Упа-а-ал?.. – изображает сержант удивление и оглядывается по сторонам. -Ну ладно…
Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.
Смотрю на неё и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчётливо, что встряхиваю головой.
Забыть. Забыть, как сон дурной.

– Рядовой Надеждин – вспышка с тылу!
Надя бросается на асфальт.
Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.
Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.
Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает её в сторону.

Стоящий невдалеке Кувшин кривится.
– Что, – подхожу к нему. – За друга обидно? Ну, заступись.
Кувшин молчит.
– Кстати, воин… – мне скучно, и хочется разговора. – Ты когда стихи про Москву выучишь?
– Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.
Озадаченно смотрю на него.
– Бля… А ведь точно – Пушкин. “Евгений Онегин”, главу не помню. Пиздец, приехали. Ещё год – и школьную программу забуду. Ты “Записки из Мёртвого дома” читал когда-нибудь? Фёдора Михалыча?
– Нет, – нехотя отвечает Кувшин.

Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они – крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся всё ниже Надеждин – друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.
Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.
Ещё немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.
Почему Кувшин дружит с ним, что он нашёл в нём – не понимаю.

– А зря не читал. Ты бы вот лучше в Москву не хиппарей гонять ездил, а в библиотеку…
Хочу рассказать Кувшину о плац-майоре из “Записок…”, любителе запрещать и наказывать. Как тот лишал арестантов театра и как маялись они потом в бараках. Удивляюсь, что помню какие-то книги ещё. Наверное, просто тема близкая…
Но вместо этого дёргаю Кувшина за ремень и тыкаю кулаком ему в живот:
– Не рано ослабил, а, военный? Встал смирно, сука!
– Колбаса, шухер… Шакалы… – негромко говорит кто-то из шнурков.
Из казармы первой роты выходит пара офицеров.
Быстро строимся. Надя, взмокший, тяжело дышащий, получает, наконец, свою кепку.
– Ты больше не теряй имущество, воин, – усмехается Кица. – В друхоряд с башкой отобью.

Приходим в казарму. Надю сразу тащат в умывальник, выставив одного из бойцов у двери.
– Бля буду, повесится он скоро, – говорю Кице.
Кица пожимает массивными плечами.
Шаримся по казарме, в поисках занятия. Народу мало, время ранее. Скука. Муторная, беспросветная.
Стоп…
Внимание привлекают не то удары в гонг, не то по наковальне. Кто-то что-то “робит” в бытовке.
Заходим. Ну, конечно…
На табурете, с зубилом и молотком в руках, восседает Вася Свищ. На другом табурете перед ним лежит массивная дверная петля. Вася приставляет к ней зубило и со всей дури лупит молотком. Звон и грохот стоят страшные, до дрожи стёкол. Табурет подпрыгивает, но Вася удерживает его ногой.
– Ты охуел что ли с тоски совсем, Вася? – интересуемся мы.
Вася, по обыкновению, улыбается.
– Пидковкы зробыть хочу, – поясняет он. – И дырдочкы вжэ хотовые есть, три штуки.
Табурет, служащий Васе верстаком, изуродован глубокими вмятинами. Вася упорно молотит и не сдаётся.
Мы с интересом наблюдаем.
– А обычные тебе не катят, да? – спрашиваю Васю в перерыве между процессом. – Ты уж сразу коньки себе прикрепи тогда – до дембеля не сносятся.
Вася степенно усмехается и продолжает своё занятие.
Не выдержав грохота, выходим с Кицей из бытовки. Пытаюсь закрыть поплотнее дверь, но что-то мешает. Смотрю под ноги – одна из половиц паркета приподнялась под сапогом и не даёт до конца закрыться. Дверь массивная, обитая жестью по краю.
– Постой, не уходи, – говорю Кице и ещё раз проверяю дверь. Наступаю на половицу и притягиваю дверь. Её клинит в сантиметрах пяти от косяка.
– Зови кого-нибудь из духов, – подмигиваю Кице.
– Бойцы! – оживившись, кричит Кица в сторону спального помещения. – Бойцы, ёб вашу мать! Бегом сюда!
Прибегают Новый, Трактор и Кувшин.

– Ты, – говорю Кувшину. – Съебал стих учить. После отбоя расскажешь.
Кувшин уходит, нарочито медленно.
– Резче, воин! – ору ему вслед.
– Теперь вы, – обращаюсь к Трактору и Новому. – Нужен доброволец.
Бойцы переглядываются.
– Чё делать? – уныло спрашивает Трактор.
– Вот ты и будешь. Сейчас узнаешь. Новый, улетел порядок наводить!
Трактор остаётся один перед нами.
– Короче, слухай сюдой. Мы вот с товарищем ефрейтором поспорили, шо будет, если пальцы в дверь эту попадут. Вот он, – Кица тычет в меня пальцем, – думает, шо отрубит на хуй. А по-моему, тильки кости сломает.
– И нам надо установить, кто из нас прав, – подыгрываю Кице и киваю на косяк. – Клади пальцы.
Трактор растерянно смотрит на нас.
– Ребят, ну не надо, – губы его на глазах сереют. – Ну пожалуйста…

С Кицей такие номера не проходят.
– Какие мы тебе, на хуй, «ребята»! – толстый хохол ловко бьёт Трактора в голень. – Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
– Чё ты вылупился, как собака срущая? – спрашиваю бойца. – Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика – из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает её, не обращая на происходящее внимания.
– Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уёбок, – угрожающе тянет Кица. – Писледний раз тоби ховорю…
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладёт пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
– Глазки-то открой, а то уснёшь, – усмехается Кица.

Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдёргивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
– Блядь, ну ты и мудак, – говорю Трактору. – Причём дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суёшь куда ни попадя – два.
– А башку бы сказали сунуть – сунул? Съеби,пока цел… – Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.
Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достаёт откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.
– Пошли, Кица, покурим, – говорю товарищу, морщась от звука напильника. – Фокус не удался.
– Вы, бля, звери, – говорит нам сержант из “мандавох” Стёпа. – А если б он руку не убрал?
– Солдат ребёнка не обидит, – угощаю Стёпу сигаретой. – Гляди.
Показываю, как приподнять половицу.
Стёпа качает головой.
– Долбоёбы…

В умывальнике на подокониике сидят наши осенники – Колбаса, Укол и Гунько. Достаём сигареты, закуриваем.
В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Ещё почти столько же…

Нади не видать.
– Где он? – спрашиваю их.
Укол усмехается:
– Где и положено. Двадцать «очек» только от меня лично. Заебётся сдавать.
Захожу в сортир. Кица остаётся с осенниками.
Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.
Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины тёмные, будто мокрые.
– Давай, давай, хуярь, – киваю ему. – Это самое важное «очко». Дембельское. Время придёт, сам в него срать будешь.
Молчу немного и добавляю:
– Если доживёшь, конечно.
Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.
Кто-то из осенников просто поссал на него.
Не сидеть Наде на почетном “очке” никогда. Судьба у него теперь – другая.
Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, всё равно. Рано или поздно…

– Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…
Выбрасываю бычок в “очко”, которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
– Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
– Виктор… – шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке – тёмно-оранжевый кусок кирпича.
– Кирпич хуёвый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у “мандавох” со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в своё время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
– Пишлы чай пить, шо ты тут?
– Щас иду, погодь!
Кица уходит.
– Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?

Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
– А как? – сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука…
Пожимаю плечами.
– Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, – киваю на стенку. – Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проём свою круглую рожу:
– Шо тут у вас?
– Политинформация. Иду, иду.

Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась «мандавохам» по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясёт головой возле двери бытовки.
– Суй руку, я тебе сказал! – орёт и замахивается на него Стёпа. – Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
– Ставлю… – испуганно отвечает дух.
Под общий смех Стёпа выкатывает глаза:
– Ах ты, сучара! Ты – меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! – ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мёртв.
– Ты хуль руку не убрал?! – орёт на него Стёпа. – Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На “лося”, блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает “лося”.
– Гыгы… – улыбается Стёпа. – Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…

С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат – обычный вечер. Все матерят замполита.
– Дембель! Дембель давайте! Заебало – не могу! – орёт кто-то истошно у выхода.
– Вешайся! – кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтёха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.

Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого “в помощь дневальным”.
Некоторых тренируют “подъём-отбоем” на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной “отбой”. “Подъём” – ещё куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться – не понятно. Странно, когда “отбивали” меня самого, полгода назад ещё – таких мыслей не возникало.

Раздаётся кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в “фанеру”.

На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
– Кувшин! – толкаю его в плечо. – Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
– Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъёмом, подшиться. Утром выучу всё.
– Бля, ты лентяй…
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.

– Улиточки! Улиточки ползут! – кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав “мандавох”.
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая “улиточка” прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
– Резче, суки! Резче ползём!
“Улиточки” стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
– Подъём, военный!
Кувшин вскакивает.
– Бери подушку и беги в атаку.
– На кого? – недоумевает боец.
– Бля, на “улиточек”! Пизди их подушкой и кричи: “Позади Москва!” Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит её в руках.
– Мне же “мандавохи” пизды дадут…
– Ну ты выбирай уж – или они тебе дадут, или мы, – подаёт голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.

В казарме вопли и свист. Игра “мандавохам” нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону “мандавох”. Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чём-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
– Съебал! – вполголоса кричит дневальный.

Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошёл. Играть больше неохота. Все расползаются по делам – смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
– Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! – говорю притихшему на соседней койке бойцу.
– Надо поощрить человека за храбрость, – говорит Укол. – Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Всё верно – нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведённое время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили…
Всё, спать, бля. Спать.

***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака – плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака всё идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней – бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придётся провести тут. По второму кругу. Весна – не в счёт. Весной – домой.
На хера я тут… Какой толк…
Всё что мог – уже сделал.

***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких днёй повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему – никто не знает.

В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она всё равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона – взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда “калаш” от гари, а прошла неделя – как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.

Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в “замки” сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в “свой народ”?
Ни я народу, ни он мне – не “свой”.
Стал бы. Вообще – хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та – делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно – на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В чёрное ночное небо – в Бога – только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьёв стегануть от души…

А то – себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды – перевёл на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы – маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем… Сколько так стоял – не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь – пу-пу-пу-пу – по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извёл штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы – будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это – месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот…

От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно – спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя – одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает – может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва – мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищём возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придётся дружку…
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке – хотел сделать себе на будущее.

До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним – нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что ещё немного – и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьёт его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
– Встал, сука! – пинает его босой ногой в лицо Укол. – Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого ещё не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время “бритья” Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет – не могу решить.
– Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! – свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошёл в раж и орёт уже на всю казарму:
– Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему «фанеру»:
– Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает ещё несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или…
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплёвывает на пол, встаёт с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
– Нагибайся, пидор! – командует Укол Наде.

Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, суёт ноги в сапоги и как был – в трусах и майке – идёт на выход.

– Ёбаны в рот… – доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орёт, что замочит всех, а Свища – дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.

Кирзач (c)