КИРЗА. Старость

Ночью неожиданно включается свет и командуют “подъём!”
Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлётке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учёта личного состава.
— Вызывайте командира роты! – приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: — Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда “подъём” была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
— Всё. Пиздец… – негромко говорит Колбасов. – Теперь всем пиздец…
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у “мандавох”.
— Да был он после отбоя… – Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
— Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берёт у него трубку и что-то говорит. Взводный орёт так, что Колбаса отдёргивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчётливо.

Поворачиваюсь к Кувшину:
— Слышь, если ты в курсе – говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
— Ты мне не пизди, воин! – замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
— Доигрались? – неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: — Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
— Суки, бля! – расхаживает дежурный по казарме. – Ёбаные суки! Именно в моё дежурство…
На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную “крысу” Чернику.
Колбаса о чём-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами
Всё, о чём думаю – будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался — не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших – Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
— Ты подковки-то доделал? – спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
— Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…
Вот и отвлёкся…
— Вася, причём тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
— А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на “рукоходе” отпиздел, а?
— Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет – тут тебе и пизда.
— Последний раз кажу – я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
— Э, тихо там!
Гитлер что-то ещё бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Всё же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя – сдаст, конечно же. Бля, если дойдёт до следствия и “дизеля”…
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать всё. На “дизель” из-за чмо… Хоть самому сваливай.

— Вася, ты куда патрон тот дел? – шёпотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
— Слышь, Василий… Дело-то верное… — мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс “перевести стрелку” на самого бойца. Хищение боеприпасов – тут ему самому отмазываться придётся. Нас взъебут за “неуставняк” и что не доложили – но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведёт. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася упёрся – не сдвинуть.

Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним – наш Воронцов.
Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.
— Ну вот вам всем и пиздец. Домой – года через два. А то и три, — сипло говорит взводный.
Взгляд его останавливается на непроспавшемся ещё Уколе.
— Та-ак, бля…

Дальнейшее происходит быстро.
Укола до утра запирают в оружейке.
Ротный “мандавох” быстро раскалывает дневальных – те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.
Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.
Поступает информация — бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в “гражданку” и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.
— Долбоёбы… – удрученно говорит наш Ворон. – Возьмёте – не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.

Нас разделяют на “тройки” и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача – шароёбиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идём по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере “бычки”, или, по-местному, “хабарики”, продают прямо на улице, в банках литровых.
— Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? – спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
— Отвянь…
Паша мрачен и напряжён.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…
— Да расслабся ты, — протягиваю Паше его долю сигареты. – Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает “бычок”.
— Пусть сразу вешаются, — говорит он.

Ещё пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом “ДМБ-92 осень”, но грифель быстро истирается, и на букве “о” кабардинец бросает своё занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище — как прошлым летом неподалёку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.

На КПП узнаём новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными – тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает – если Ворон будет бить, яйцам – хана.

Но всё обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь – вот и вся “профилактика”.
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром – Ворон. Подменился с кем-то.

После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички – с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче – вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет – от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.

В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплёвывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и всё настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика “Фор мэн”. Не “Ожон”, но — тоже нормально идёт. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.
За сыном – в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…
Хуёво. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь – и станешь Патрушевым.

Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. “Орден дурака” носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшёнке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Серёжей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою — не выживу тут. Против правил играть – не моя дорожка.
Серёга только усмехнулся и руками развёл. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал – удара с другой стороны.
Патрушев был готов к неприязни со стороны осенников и особенно – своего призыва. Сносил насмешки, отовсюду идущие. Молча, не огрызаясь. Но и не унижался. С молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец. Разрешал при работах расстегнуть воротник и ослабить ремень. Ходил им в чипок за пряниками – духам туда не положено.

Бойцы в нём души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали.
Как и не мелкие “ништяки” — конфеты, курево или хавчик. В чём-то Патрушев пытался копировать Скакуна, своего старого. Того самого, культуриста. Да, Саня конфетками молодых тоже угощал. Но ведь Скакун был совсем другим. Куда там Патрушеву…
Никак не ожидал он получить от молодых в ответ такого.
Исподволь, незаметно почти, но начали духи над ним подсмеиваться. Начали отлынивать от работы, если под его руководством посылали их. Тормозить с порученьями. А то и просто хамить в ответ.
Несколько раз Патрушева заставали в курилке, стоящего перед духами. Те же, расстёгнутые с его разрешения, развалясь, курили на скамеечке.
Воинов застёгивали и пинками гнали в казарму. Патрушеву высказывали, что думают, но сдерживались. До поры до времени.
А потом подняли Патрушева ночью, оба призыва – наш и осенний. Сопротивляться Патрушев не решился. Да и не смог бы.
Сначала били просто, отшвыривая на спинки коек. “Ты не черпак!” — орали ему. “Ты дух, бля! Чмошник ссаный!”
Поднимаясь, Патрушев упрямо твердил: “Я – черпак”. Удивительно стойким оказался.
Взвод охраны в дела “мандавох” не влезает. Как и они – в наши.
В ту ночь я был несказанно рад этому правилу.
Патрушева сломали морально лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему “фанеру”.
“Ты чмо!” — кричали ему в лицо духи и били в грудак.
По приказу, да. Но – не отказались.

Патрушева опустили до “вечного духа”. Запретили расстёгиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает.
Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов.

Осенники дождались своего приказа. Как всегда, ходили слухи о задержке и вообще его отмене. Мы, издеваясь, как могли, поддерживали эти слухи и раздували. В душе надеясь на скорый уход этого призыва.
Следующий приказ – наш. Ждать целых полгода. Мне не верится уже, что когда-нибудь это время придёт.
Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их — раньше с жадностью пречитывал, а теперь – как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни – кто с кем и кого, зачёты-экзамены, сессии… Какие-то купли и продажи – некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные.
Какие бартеры… Какие сессии… Тот мир – совсем чужой для меня.
Выходит, этот, кирзовый – ближе…

Тянутся нудные, тоскливые дни, похожие один на другой, как вагоны километровых товарняков. Лишь, как колёса на стыках, монотонно постукивают команды “подъём!”, “отбой!”, “строиться!” и чередуется пшёнка с перловкой на завтрак…

Новое поветрие в казарме. Не зачеркивать или прокалывать в календарике каждый прожитый день, а терпеть почти неделю. Затем сесть и с наслаждением нарисовать целый ряд крестиков. Те, кто дни прокалывает, вздыхают и непременно разглядывают календарик на свет.
Созвездия крохотных точек на прямоугольничке моего календаря растут, будто нехотя. Чтобы “добить”, потребуются целых три месяца, даже чуть больше. А там ещё один, новый. Правда, не весь – месяцев пять, а повезёт – так четыре. Календарь на девяносто второй уже куплен, с “Авророй” на картинке.

Сваливают на дембель первые осенники – в нашем взводе Колбаса и Вася Свищ. Колбаса уезжает с другими в Токсово сразу после инструктажа.
У Свища поезд поздно вечером, поэтому до обеда он шарится по казарме. “Мандавохи” прощаются с легендой казармы. Васины сапоги, с так и неистершимися подковами из дверных петель, торжественно уносят в каптёрку.
После обеда Ворон лично провожает Васю до автобуса. Отпросились на полчаса с работ и нарядов все наши, кроме караула. Все призывы. На КПП Васю угостили прощальной кружкой его любимого чая со слоном и подарили на дорогу кулёк пряников.
Каждый жмёт ему руку. Вася неожиданно для всех прослезился. Обнимает каждого и застенчиво улыбается.
Здоровенный, бесхитростный парень с далёкого хутора Западной Украины. Великан с душой ребёнка – единственный из нас остался самим собой. Не примеряя масок. Не пытаясь выжить в стае. Отслужил так, как не дано никому из нас.
Два года прошли не бесследно и для него. В армии он увидел первый раз телефон и телевизор. Обожал смотреть фильмы – любые. Ухмыляясь, молча слушал россказни о девках. Обмолвился раз, что есть у него невеста. Большего вытрясти из него не смогли. “Последний из могикан” – приходит мне на ум. Не просто так – именно эту книгу холодной дождливой ночью дал ему почитать в наряде на КПП. Вася оказался читателем хоть куда, прочел её за несколько нарядов. Попросил ещё что-нибудь. Любимой была у него “Пылающий остров” Беляева.
И вот он уезжает — последний из могикан.
Как ни уговаривал его Ворон остаться на “сверчка” — не согласился.

— Вася, если тебе до поезда снова полдня, ты уж на вокзале-то не сиди… Как в прошлый-то раз, — под общий смех хлопаю его по спине.
История эта известна всем. Получив отпуск, Вася признался взводному, что ни разу в городе не был. Что боится потеряться в Питере и не найти вокзал. Ворон поехал с ним. Довёз до вокзала, взял в воинской кассе билет. Посадил в зале ожидания, объяснив, что до поезда шестнадцать часов и Вася может смело погулять если уж не по городу, то вокруг вокзала – точно. Свищ не решился и всё это время просидел на вокзале.
Обратно, правда, добрался уже сам.
На дембель я подарил Васе набор открыток “Ленинград – город-Герой”. Вася набору обрадовался. Сначала собрался вклеить в свой альбом, затем передумал и убрал в дипломат.
“Виддам матуси ци листивкы. Вона тоды нэ змохла на прысяху прыихаты. А так хотила мисто подывытыся”, — объяснил, улыбаясь.
Правда, открытки неожиданно устарели. Ленинград пару недель назад стал Санкт-Петербургом.

— Та ни… – басит Вася. – Тильки четыре ходыны. А запизнюся?
Все опять смеются, окончательно смущая его.
На остановку приходят несколько лейтёх и пара капитанов из Можайки.
Ворон просит их довести Васю до города и посадить в метро. Офицеры удивлены, но соглашаются. С любопытством поглядывают на дембеля-ефреётора и окружающую его толпу.
Начинает моросить дождь. Все жмутся под козырёк навеса, поглядывая попеременно то на небо, то на дорогу.
— Плачет Лехтуси. Плачет дождём. Не хочет тебя отпускать, — говорит склонный иногда к лирике Ворон. – Оставайся. У меня заночуешь. А завтра – к начштаба. Оформим тебя.
Вася как-то странно дёргает головой, будто пугается.
Опять общий хохот. Похлопывания, снова рукопожатия. Какие-то напутствия и советы.
Мне кажется, что Свища это уже порядком утомило.
Наконец, показывается рейсовый “лиаз”.
Все начинают разом галдеть и снова тянуть руки.
Автобус подкатывает к остановке. Хлопает раздолбанными дверями.
Водила терпеливо ждёт.
Васе удаётся вырваться из окружения и влезть в салон.
Фыркнув вонючим выхлопом, рейсовый отъезжает.
Вася стоит на задней площадке, и машет нам рукой. Сквозь грязное и мокрое стекло уже не видно его лица. Лишь широченная темная фигура и огромная ладонь.
“Бип! Бип! Бип-бип-бип!” — на футбольный манер вдруг неожиданно сигналит водила автобуса. И даёт ещё один гудок – длинный, затихающий и теряющийся в сыром воздухе.
Вот и всё.
Лишь рябь дождя на лужах. И тоска.

В части событие – привезли первых новых духов. Всё в ту же казарму, что приняла когда-то и нас. Цейс больше в карантине не командует – ушёл в Можайку. Вместо него старлей по кличке “Тычобля” из “мазуты”.
Нам духи уже не интересны почти. Так – любопытно, кто и откуда. Новые лица, всё же. “Вешайтесь!”, завидя их, не кричим. Это дело тех, кому на дембель через год. Лично мне надоело всё уже – вся эта осенне-весенняя круговерть. Складки, бляхи, кокарды, крючки и количество тренчиков на ремнях…
Отпустите, отпустите меня домой… Да сколько ж можно-то…

Через неделю, к общей радости, ушёл на дембель Укол. До Нового года, хоть и обещали ему, держать не стали.
“Пиздуй, и не встречайся…”- сказал ему на прощанье Ворон.
Ещё неделю назад Укол каждую ночь мечтательно расписывал, как он собирается навалять взводному на свой дембель.
Узнал об этом Ворон, или нет – неизвестно. Но от греха подальше взводный свалил в город в день увольнения Укола.
Укол торжествует, собираясь на инструктаж.
— Чуваки, зла на меня не держите, кого обидел если, — говорит он, шнуруя ботинки.
Их Укол отобрал у Трактора, при мне. Другие, с обрезанными рантами и сточенным каблуком, спрятаны в военгородке, у буфетчицы.
Я лежу на койке. Случайно повернув голову, замечаю стоящего у начала взлётки Кувшина. Тот, очевидно, давно уже делает мне какие-то знаки руками. Стоит он так, чтобы его не было видно с рядов осенников.
Всё это удивляет так сильно, что сую ноги в тапочки и иду к Кувшину.
— Ты не охуел дедушку к себе подзывать? – беззлобно усмехаюсь, подойдя.
Кувшин на шутку не отвечает. Собран и бледен – больше обычного.
— Чего такое? – беру его за плечо и веду в сушилку.
Выгоняю оттуда пару копошащихся в куче сырых бушлатов “мандавох”. В сушилке стоит плотная вонь сапог и гнилой ваты.
— Вадим… – впервые по имени обращается ко мне боец. – Есть дело…
Блядь, залёт, что ли, какой…
— Говори.
Кувшин, глядя прямо в глаза, тихо просит:
— Отпусти меня до обеда. До построения. Пожалуйста.
— Куда?
Кувшин, по-обыкновению, молчит. Бледное лицо его покрывается пятнами.
Упрямый. Не пустить – сам сбежит. Видать, сильно нужно ему.
— Залетишь – сам отвечаешь. Я тебя никуда не пускал. Иди.
Кувшин улыбается одними губами. На выходе оборачивается:
— Спасибо.

Укол c другими осенниками отправляется в штаб. Я не прощаюсь с ним – ухожу курить в умывальник. Выпускаю дым в приоткрытое окно. Хорошая погода для дембеля. Небо, солнце, листва под ногами на влажном асфальте.
На мой дембель листва будет зелёной. А хорошо бы – при голых ветвях ешё, в апреле…
Что я буду делать дома – не знаю. Не важно. Главное – дома быть.
Блядь, не сдохнуть бы зимой от тоски.

Вечером – новость с КПП.
Кто-то подловил Укола на выходе из чипка. Тот уже успел переодеться в парадку с аксельбантом и начесанную шинель.
Отмудохали его знатно. И от формы, и от лица – одни ошмётки оставили.
Кто его так уделал, Укол не сказал. Переоделся в ‘гражданку” и свалил в Токсово на попутном кунге.

После отбоя толкаю Кувшина в плечо.
— Опять про Москву читать? – открывает глаза тот.
Так и ожидаю услышать “Не заебало ещё?” в продолжение. Кувшин дерзкий. Пока молчит, но рано или поздно…
— Ну тебя на хуй… – смеюсь. – Мне ж тоже на дембель скоро…
Кувшин делает вид, что не понимает.
— Спи, военный, — говорю ему.
Кувшин поворачивается на другой бок.
Лежу минут пять и тыкаю его кулаком в спину:
— Кувшин!
— Ну чего? – поворачивается боец.
— Не “чаво”, а “слушаю, товарищ дедушка”! Совсем охуели, бойцы. Ты вот что скажи – если почти каждый дух может навалять старому… Как же в жизни тогда получается наоборот?
— Я не знаю. У меня времени думать нет. Мне не положено ещё, — нехотя отвечает Кувшин. – Вот постарею, стану, как ты… Тогда и подумаю.
— Тогда уже нечем будет, Миша… Давай спать.
Засыпая, удивляюсь – сегодня мы впервые назвали друг друга по имени.

Ночью повалил неожиданно снег, крупными хлопьями – первый этой осенью. Утром начал таять, чавкая под нашими сапогами. Строй опять поредел, как листва у деревьев вдоль дороги.
После развода вместе с Пашей Сексом отпрашиваемся в санчасть.
Сегодня на дембель уходит Кучер. Временно санчасть остаётся без фельдшера. Замены Кучеру пока не нашли. Но уже известно, что среди привезённых духов есть один из ветеринарного техникума. Его-то и приметил начмед Рычко на замену Кучеру.
— Это пиздец, Игорёк, — не верю я своим ушам, когда фельдшер сообщает новость. – Бля, только бы не заболеть за эти полгода. Чего мы без тебя делать тут будем…
Кучер – последний мой друг из старших призывов. Через пару часов его не будет в части.
Даже не хочется думать об этом.
Паша Секс крутит головой:
— Я, в принципе, знал, что солдат – не человек. Но, ветеринар в санчасти – это круто.
— И ведь это даже не смешно, — печально кивает Кучер. – Берегите здоровье.
Сидим у него в боксе и завариваем чифир.
В боксе жарко, и Паша расстёгивает пэша. На груди у него просверленная пуля от “калаша”, подвешенная на капроновый шнур.
Кучер украдкой подмигивает мне.
Как он тогда догадался, что это моя проделка – загадка. Паше он ничего не сказал про меня. Наоборот, нагнал мистического туману и убедил того в действенности талисмана. Паша уверен, что найденная в яйце хранит его от залётов в самоволках.

Адресами и фотками мы давно уже обменялись. Подарки на дембель убраны в дипломат.
На душе тоскливо. Кучер выходит и возвращается через минуту с двумя склянками.
— Быстро! – шёпотом говорит он. – В этой спирт, тут – вода. Хотите, разведите. Я не буду, мне в штаб ещё.
Решаем “в запивон”.
Спирт обжигает,. перехватывает горло спазмом. Почти мгновенно становится тепло и весело. Глаза немилосердно слезятся. В желудке приятно жжёт.
Ещё минута – и я пьяный. Совсем разучился пить.
Замечаю, что Пашу тоже повело. Ему-то что, он не залетит. У него – талисман.
Наперебой приглашаем друг друга в гости.
Решаем проводить Кучера до штаба.
Снег уже растаял совсем. Порывистый ветер хлопает полами шинели дембеля. Шинель самая обычная, с хлястиком от другой – видно по цвету. Кучёр ёжится и встягивает голову в плечи. Нам с Пашей тепло. Спирт ещё греет тело, но уже не властен над душой. На ней опять тоскливо.
— Мы тут как сироты без тебя будем, — говорю другу. – Как тебя жёны офицерские отпустили-то… Кто им теперь гадать будет?
— Я бы на них порчу и сглаз навёл, если бы не пустили, – усмехается Кучер.
У штаба мы обнимаемся. Кучер роется по карманам. Достаёт пару пачек сигарет.
— Держите, — суёт их нам. – До встречи! Давайте!
Паша дёргает воротник бушлата:
— Кучер, погодь!
Секс снимает с шеи свой амулет – слегка сплющенный кусочек металла.
— Носи, нас вспоминай, — подкидывает пулю в ладони и отдаёт Кучеру.
— Это тебе от нас двоих, — подмигиваю я.
Обнимаемся.

Из окна дежурного по части раздаётся стук по стеклу. Дежурный машет рукой и беззвучно шевелит усами.
Пора на инструктаж.
Кучер поднимается по ступенькам, машет нам рукой.
Хлопает за ним дверь.

Обратно мы с Пашей бредём молча.
Снова налетают серые низкие облака. Опять начинает идти снег. Хлопья падают и сразу же тают. Но это не надолго. Скоро, совсем скоро снег завалит тут всё…
Спрятав пальцы в рукавах бушлатов и втянув головы, мы понуро проходим мимо учебной казармы.
На плацу перед ней строится рота духов. Новенькие шинели и шапки. Пятна незнакомых лиц.
Командует ими какой-то сержант из “букварей”.
— Духи-и-и! – кричит вдруг Паша. – Сколько дедушкам осталось?
Порыв ветра доносит до нас ответ.
Цифра такая пугающая, что лучше бы Паша не спрашивал…

Кирзач (с)

Окончание следует…..