Клён

Пасмурно и сыро было на кладбище. Оттепель, но не весна ещё.
«Не дожила…» — подумал Синицын, пусто, без горечи.
Ветер трепал редкие волосы, холодил затылок. Ноздреватый февральский снег сизыми пролежнями оседал вокруг старых крестов и чёрных стволов деревьев. Грузно прыгая с ветки на ветку, орали вороны. Чуть поодаль готовилось ещё несколько могил. Рыжая и вязкая земля налипала на ботинки.
Щетинистый мужик навалился на железный, в завитушках, крест. Побагровев лицом, втиснул его в изголовье холма. Двое других, в замызганных телогрейках, умело расставили венки, подрубили лопатой черенки цветов.
«Шоб не расташшыли» — пояснил старший, одутловатый, со взглядом доброго пропойцы.
Синицын машинально кивнул.
Сжимая в кулаке шапку, свободной рукой ухватился за локоть шурина. Огляделся.
Могилу легко найти будет. Крайний ряд, возле бетонного забора. Сразу за ним – вышка ЛЭП.
Тёща, прижимая ко рту кончики чёрного платка, уткнулась в плечо шурина с другой стороны.

«Чужая родня…» — так же вяло и пусто подумал Синицын.
Старший рабочих деликатно кашлянул. Шурин полез в авоську.
Откуда-то из серой пелены неба доносился гул самолёта. Совсем окраина – неподалёку аэродром.
Зябко поёживаясь, вернулись в автобус.
Ехали долго и почти молча. Лишь тёща иногда спрашивала своих, мало знакомых Синицыну, родственников, всё ли закупили и не одолжить ли у соседей недостающие стулья. Синицын сидел сзади, отдельно от всех, опустив голову и сложив на коленях руки.
Пол автобуса был выстлан резиновыми ковриками, в пазухах между которыми скопилась талая вода. Когда трогались со светофора, вода подтекала к ботинкам Синицына. Пропитывалась кладбищенской грязью и оттекала назад…
Ботинки, вспомнил Синицын, купила ему Оля год назад, на двадцать третье.

Своей родни у него, бывшего детдомовца, не было. Детей Оля иметь не могла. Все хлопоты похорон взяли на себя теща и шурин. Синицын только подписывал, где показывали, да на поминках подносил к губам рюмку, когда наполняли. Вкуса и запаха водки не чувствовал. Есть отказался, лишь курил, как заведённый. Поминальных речей не слушал. Вопросов не понимал. Шурин предложил на пару недель съездить к нему под Тулу, отдохнуть, прийти в себя. Синицын покачал головой.
Оставшись один, лег ничком на диван. Глухо и долго, по-звериному, выл в подушку.

Через три дня вышел на работу. В слесарке ребята сочувственно кивали, жали руку, хлопали по плечу. Что-то говорили. В обед помянули. После смены добавили.
Водка привычно жгла желудок, пьянила голову. Но не брала, обтекала ледяной комок души. Не грела, не размягчала.

Дома, вечерами, подолгу стоял перед фотографией на серванте. Оля улыбалась, прислонясь к стволу дерева. Его Оля…
Каждая вещь в ставшей непривычно пустой квартире помнила ее руки. На что ни падал взгляд — на скатерть, на полочку в ванной, на занавески, стулья, на вышитые кухонные полотенца или книги на полках… – всё напоминало о ней.
Несколько раз Синицыну чудился ее голос. Засыпая под бубнящий телевизор, вскидывал голову. Озирался и прислушивался.

Весна выдалась ранней. Исчез последний грязный снег. Наливаясь солнечной синевой, уходил ввысь купол городского неба. Детские голоса и скрип качелей раздавались на улице до самой темноты. Пахло нагретой землёй.
Прошёл апрель.
На майские Синицын на дачу не поехал. Стоя ранним утром с сигаретой у распахнутого окна, вспомнил вдруг прошлогодние хлопоты. Починка веранды, покупка навоза и саженцев, сбор денег на водопровод… Кому все это нужно теперь…
Сигаретный дым слоистым шлейфом тянулся в окно.
Росший во дворе дома клён покачивал ветвями-лапами.
Дачу Синицын решил продать. “Проживём ведь и так, верно?” — спросил Синицын то ли самого себя, то ли клен.
Впервые за долгое время улыбнулся.
“Надо же – перенял…”

Была у жены привычка — Синицын лишь добродушно подтрунивал над ней, — по-детски общаться с предметами. Разговаривать с ними, как с живыми, хвалить их или ругать… “Труженница моя, помощница!” — развесив белье, гладила Оля крышку стиральной машины. “Ах ты, негодяйка!” – нагибалась за упавшей ложкой.
С клёном жена здоровалась каждое утро. Хвалила за красоту и стать. По вечерам любила сидеть у окна, слушая шум дождя — капли шуршали в листьях.
За тридцать с лишним лет, прожитых Синицинами в заводской квартире, клён вымахал в рослое и ветвистое дерево. Стоял во дворе гордо и уверенно, закрывая унылый вид из окна на типовые дома, пустырь, гаражи и котельную. Синицын вспомнил, как жена принесла чахлый и почти безнадёжный саженец, и как тёплым апрельским днём сажали его на субботнике. Мечтали — вырастет их дерево, зашумит ветвями, и будут они в старости пить чай на кухне, любуясь зелёным красавцем.
Клён и вправду был красавцем.
Чуть дальше, ближе к соседнему дому, росло несколько тонких березок и пара тополей. Но лишь синицынский клён по-настоящему выделялся среди городского двора.
Осенью ветви оголялись, по вечерам приходилось задергивать шторы от взглядов соседей из дома напротив. Весной и летом за окном уютно клубилась изумрудная зелень. Казалось, распахни раму — ветви ворвутся в квартиру, заполнят ее всю, превратят в сказочный лес.

***
Одинокие души потянулись друг к другу.
Начальная неловкость прошла. Теперь каждое утро Синицын, подходя к окну, подмигивал дереву. Завтракая, делился планами на день. Возвращаясь со смены, рассказывал о заводских новостях. Желал спокойной ночи. Телевизор смотреть почти перестал. Всё больше сидел у окна, глядя на шевеление листвы.
Изредка на ветви пытались усесться вороны. Синицыну это почему-то не нравилось. Громко шикал на них, хлопал в ладоши, сгоняя. В самых наглых приходилось кидать огрызками яблок. “Я, наверное, сумасшедший”, — думал тогда Синицын.
Клён смеялся и потряхивал кроной.

После работы Синицын не сразу шёл к своему подъезду. Заходил во двор. Немного стесняясь сотен соседских окон, поглаживал тёплый, чуть шероховатый ствол дерева.

Приближался август, а с ним и отпуск. Раньше ездили на море. Потом купили дачу. Всегда были вместе… Дачу он пока не продал, не желая ввязываться в хлопоты. Ехать туда не хотелось. Да и клён тут…
Решил остаться в городе.

В последний день перед отпуском, в начале восьмого, как обычно, вернулся домой. По привычке потянулся включить свет — окна выходили на север, да и клён почти всё закрывал собой… Замер, пытаясь понять, что не так. Вдруг понял — квартира непривычно светла.
Не разуваясь, бросился к окну. Вцепился в подоконник.
Клёна не было.

Бесцельно походил по квартире.
Вышел из квартиры, спустился по лестнице, хлопнул подъездной дверью, обогнул крыло дома и оказался во дворе.
Трава, земля и даже дорожки были усеяны опилками.
На непослушных ногах подошёл к невысокому пню. Присев на корточки, погладил неровный, в виде ступеньки, спил.
“Бензопилой”, — подумал Синицын. Огляделся. Да, вот туда, в сторону котельной, и упал его клён. Затем его споро осучковали, распилили на полутораметровые чурбаки, закинули в грузовик и были таковы. Кто? Зачем?
Синицын вернулся в квартиру, задёрнул занавески. Не раздеваясь, лёг на диван и долго лежал, глядя в темноту.

Утром пошёл в РЭУ. Дождался инженера — полную тётку лет сорока.
— Что вам? — открывая дверь кабинета, недружелюбно спросила инженер.
Синицын растерялся. Потоптался на месте. Кашлянув, выдавил:
— Дерево.
Тётка поморщилась:
— Проходите.
Синицын мелкими шагами вошёл. Остановился у стола.
— Какой дом? Что за дерево? — хмурясь, инженер раскрыла чёрную папку. Один из листов выпал и спланировал к ногам Синицына. Он поднял бумагу, протянул её обратно. Назвал номер дома и улицу.
Тётка неожиданно рассердилась и захлопнула папку:
— Да достали уже все меня этим деревом! Разве вчера рабочих не было?! Ведь убрали мы его, раз оно вам так мешает, свет закрывает! Что ещё вы хотите от меня? Новое чтоб теперь посадили? Вот… — вновь раскрыла папку. Порылась в бумагах. — От жильца из двести четырнадцатой, девять жалоб за полгода! Нарушение санитарных норм по освещению, видите ли, он усмотрел… Делать просто некоторым нечего… — тётка неодобрительно посмотрела на Синицына. — Что вы от меня хотите?
Синицын тяжело сглотнул.
— Это… из двести четырнадцатой? Жаловался который?..
Инженер заглянула в бумаги.
— Да, из двести четырнадцатой. Попов Ю. А. Вы сами-то из какой?
— Двести десятая.
— Ну вот. Сосед ваш сверху, я так понимаю. Вам тоже дерево квартиру затемняло?
Синицын промолчал.
— А ему затемняло. Девять жалоб только в этом году, — инженер потрясла папкой. — И в прошлом нервы трепал нам. Пришлось дерево убрать. Да и старое оно уже было. Но у нас в планах озеленения ваш двор в первых списках. Так что осенью и весной следующей будем высаживать новые. На допустимом удалении… Мужчина, вам всё понятно? — крикнула инженер вслед Синицыну.
Закрывая за собой дверь, Синицын кивнул.

Дома, из кладовки, достал потёртый портфель. Сел на диван. Нагнулся, открыл портфель и загремел инструментами, перебирая.
Остановился на коротком сапожном шиле.
Пальцем попробовал острие. Встал, сунув шило в карман брюк. Огляделся, кинув взгляд на зашторенное окно. В коридоре с минуту постоял у зеркала, глядя в глаза своему отражению. Вышел из квартиры, не закрыв дверь. Не спеша поднялся на пятый этаж. У двести четырнадцатой остановился. Перевёл дыхание, разглядывая обивочный дермантин. Шило достал из кармана и убрал руку за спину.
Дважды коротко позвонил.
Послышались шаги и возня у двери. Его разглядывли в глазок.
— Кто? – приглушённо спросили.
— Сосед снизу, — ответил как можно спокойнее.
Щёлкнул один замок. За ним, в несколько оборотов, другой. Дверь резко распахнулась.
На пороге стоял Попов — невысокий, плотный, с покатыми плечами. Тапки, синие треники и майка-тельняшка, задравшаяся на объёмном животе. Вокруг глубокого пупка — обильная тёмная мохнатость.
— Чё, заливаю, что ль? — Попов повернул голову в сторону ванной.
Синицын шагнул в квартиру.
— Ты чё, мужик, ты чё? — Попов попятился.
Глаза его беспокойно забегали, пытаясь заглянуть Синицыну за спину. Внезапно Попов по-бычьи наклонил голову и выставил вперёд руки с толстыми растопыренными пальцами:
— Щас урою тебя, ты понял? Ну-ка вали отюда…
Выводя из-за спины руку, Синицын спросил тихо, почти вкрадчиво:
— Света дневного тебе не хватало?

***
Срока Синицыну так и не дали. До суда не дожил – жара, духота, СИЗО. Сердце…
Короткая заметка в рубрике происшествий – и исчезла история в водовороте событий.
В большом городе случаются вещи куда более интересные.
Назначался очередной премьер. “Локомотив” проигрывал “Спартаку”. Певец Агутин разводился с женой Анжеликой. Приближался дефолт.

Попов получил инвалидность по зрению и пенсию. Квартиру Синицыных шурин продал чернявой и шумной армянской семье.

Следующей весной низкий, с потемневшим неровным спилом кленовый пень выпустил два тонких побега.