В то памятное лето все родственники собрались на даче у моей тёти. Огромная деревянная веранда, тайные уголки запущенного сада и тягучие, пряные, как землячное варенье летние дни располагали к особому роду беззаботного времяпровождения, которое возможно исключительно только на даче. Сборная команда разнополой детской мелюзги с воодушевлением гонялась за кузнечиками-синекрылками, собирала и сушила луговые разноцветы, выуживала из комариного пруда серебристых карасей. В речушке водились сонные щуки и краснопёрки, а из-под ног то и дело шуршали всполошенные ужи. В тенистой низине леса, у самого оврага, где звенел поющий ручей, лежали белые кости когда-то задранного волками лося. Говорили, что в самом черепе жила злая необыкновенных размеров гадюка, которая может запомнить нарушителя своего покоя в лицо и приползти к нему ночью. Да и мало ли чего тогда ни рассказывали, коротая неожиданное, свалившееся в виде дачного отдыха дармовое время. Дети пугали друг дружку рассказами про «черного-черного человека», морги и кладбищенских мертвецов. Взрослые же, временами опускаясь до полушёпота, при свете ночника рассказывали друг другу ужасы про внезапные инсульты, кошмарный рак, прочие несчастья и хвори. И, казалось, что в их долгой и серьезной жизни и так полно других, реальных ужасов и страха, от которых мы, дети, еще были пока ограждены детской наивностью, полупрозрачной и тонкой, как тюль на окне.
Я — нескладный одиннадцатилетний уже не ребенок, но далеко еще и не юноша ощутил странное очарование в Анжеле. Анжела приехала издалека, откуда-то с севера. Там, рассказывала она, на берегу моря жил совсем другой народ, и разговаривали они на другом языке, слова в их речи были короткие от того, что в тех краях всегда дул сильный порывистый ветер, и если слово длинно, то ветер сорвёт его прямо с твоих губ и унесёт куда-нибудь в сторону, прежде чем его услышат те уши, для коих оно собственно и было предназначено. Меня привлекали её светлые, прямые, как соломины волосы и редкие для наших краев глаза из холодных голубых льдинок. И ещё — она была на год или два старше меня, и её фигура уже приобрела приятные округлые очертания юной девушки, что, конечно же, подсознательно манило меня и всячески располагало к близости, пока мне ещё непонятной и тем самым прекрасной и необъяснимой, какими порою бывают предутренние сны на самом исходе детства.
«Что ты за ней бегаешь, как дурной щенок, зажми в уголок, да и за сиськи хватай!» — советовал мне пьяный дядя Серёжа. Да и я сам уже понимал, что постоянное влачение за Анжелой должно иметь какое-то скрытое назначение, какой-то логический конец, хотя вот именно за грудь мне её хватать тогда вовсе и не хотелось. А дядя Серёжа, грузный вечно потный с выбивающимися из-под майки клочками рыжих волос, пахнущий пороком и водкой мужчина, казался мне отвратительным. И, судя по всему, не только мне одному. Крупный милицейский чин города, влиятельный и грубый в своих замашках, он естественным образом выделялся на фоне прочей родни, людей, как правило, скромных и интеллигентных профессий.
Однажды вечером, когда в доме успокоились голоса, а веранду освещал лишь тусклый свет ночной лампы, я решился на действие. Она, скучая, сидела на деревянных ступеньках веранды, и как мне казалось, также устала от моей неотлучной компании и круглосуточного дачного ничегонеделания. Я медленно приблизился к тому месту, где ее оголённое плечо плавно переходило в шею, постарался вдохнуть в себя запах её кожи и волос, вытянул трубочкой губы и трусливо закрыл глаза.
— Стой! — Анжела взволнованно вскочила на ноги.
Она смотрела в сторону ночной лампы и, казалось, вовсе и не заметила моей робкой попытки сближения.
— К нам залетела Мертвая Голова!
Только тут я рассмотрел огромную, вьющуюся над источником света тень, что при приближении оказалась необычайных размеров ночным мотыльком с отталкивающим коричневато-чёрным узором на спине, который в действительности напоминал очертания человеческого черепа.
— Ты знаешь, что это значит?
— Нет, а что?
— Это значит, что сегодня ночью в этот дом придёт смерть.
В её словах было столько уверенности, что мне стало не по себе. Сразу же невольно подумалось об отце и какой-то странной и страшной болезни. О том, что в последние недели по ночам плачет мама, а отец, такой худой и бледный, все чаще сажает меня к себе на колени и, отводя в сторону взгляд, молча гладит меня по голове. Я и сам не заметил, как проклятый жёлтый свет чертовой лампы расплылся в глазах на пестрые радужные круги, а дыхание сбилось в судорожные всхлипы.
— Не плачь!
Она подошла и обняла меня сзади. Спиной я почувствовал упругость девичьи груди, ее голова легла на мои плечи и оказалась со мной почти так близко, как мне того хотелось еще несколько мгновений тому назад. Щека ощутила её мягкое дыхание, и сладостная истома пробежала по телу, оставив за собой гусиную кожу и тепло внизу живота.
Говорят, что смерть обмануть невозможно, — зашептала она, — но можно сделать так, что, если в доме уже случилась одна смерть, не важно по какой причине, то вторая уже не придёт. Не придёт сегодня и наверняка также завтра.
Услышав такие странные речи, я насторожился и слегка отступил от неё.
— Я не понимаю тебя, Анжела.
— Тссс! — она приложила к губам указательный палец.
Мы замолчали. Из дальнего угла дома слышался раскатистый горловой храп дяди Сережи. В тиши летней ночи мне даже показалось, что в такт ему даже позвякивают верандные стекла и тонкостенные фужеры, перевернутые для сушки с ног на голову, слегка трясут тонкими ножками, соприкасаясь кругами своих стоп. Из-за бреши облаков трусливо, как деревенская шавка из-под щербатого забора, выглянула полнощёкая необычайно круглая луна. Ужасная догадка разом пронзила моё сознание. И наверняка это было настоль очевидно, что Анжела, не дожидаясь моей словесной реакции, вполне холодно и утвердительно кивнула.
— Но я никогда не смогу сделать этого! — взволнованно возразил я.
— Тебе и не нужно делать всего. Я умею лучше. Ты…. Подожди.
Она на несколько секунд ушла на кухню и вернулась с мокрой, пропитанной каким-то раствором, марлей в руках. Мне показалось, что она также сильно взволнована.
— Ты только войди к нему и приложи эту марлю к носу его и ко рту. Держи какое-то время, чтобы того не стоило, и вскоре он заснёт, заснёт куда более крепко и глубоко, что не будет уже чувствовать ничего и ничего слышать. После этого пригласи меня. Вели войти мне в комнату, только вели мне это обязательно, иначе я не смогу. А впустив, быстро уходи, не оглядываясь, и жди на ступеньках.
Он лежал на размётанных простынях, глыба из рыхлой волосатой плоти. Жадно втягивал воздух и нехотя с шумом выпускал его из обрюзгшего губастого рта. Из-под смятой подушки выглядывала черная рукоять пистолета. Почувствовав мокрый холод марли, он вздрогнул огромным телом, рыкнул, как дикий вепрь, и повернулся на бок. Я же держал изо всех сил и вскоре ощутил, что его дыханье ослабло, стало поверхностным и практически неслышным.
— Анжела!
Она не заставила себя долго ждать. В полумраке лунного света мне казалось, что глаза её стали гораздо больше, а желтое свечение, наложившись на кристально-голубой цвет её глаз, давало пугающий зеленый оттенок. Её движения были пластичны и нервны, как у больших диких кошек в клетках зоопарка.
— Заходи! — приказал я, и внутренне ужаснувшись целеустремленности и жадности её порыва, покинул комнату, не желая больше слышать ни единого звука, а уж тем более видеть того, что должно было произойти в следующие мгновенья.
Я не помню, как долго я сидел на ступенях веранды, сколько времени прошло, пока моей шеи не коснулся горячий влажный поцелуй. Я крепко зажмурился и боялся открыть глаза. Прерывистое дыхание и губы прошлись по моему лицу, плечи и грудь сжали чьи-то жаркие и благодарные объятия.
— Я поцеловала бы тебя по-настоящему, но время не пришло. Мы увидимся с тобой….
Внезапно налетел порыв прохладного грозового ветра, и я так и не расслышал, когда и при каких обстоятельствах мы должны увидеться снова. Она ушла, а я, просидев еще какое-то неопределенное времени, почувствовал на себе тяжелые капли грозового дождя, как они смывают теплоту, оставшуюся после её поцелуев и розоватые разводы чужой крови, также доставшиеся мне с кровавых уст. Затем я ушёл в дом, под теплую одеялку и проспал до самого обеда.
На следующий день мирный покой дачного посёлка был разорван всполохами синих сирен. Вокруг ходили незнакомые люди в мышиных мундирах и тёмных плащах. Сквозь взволнованный шёпот и обрывочные фразы взрослых я вспоминал о прошедшей ночи, как о странном липком сне. Родители спешили домой.
На третий день хоронили дядю Серёжу. Я глотал безвкусные комки кутьи в столовой и в пол-уха слушал бесконечные заупокойные речи серьёзных упитанных дядек с заплывшими пустыми глазами. На кладбище в надежде найти её безнадёжно скользил глазами по черно-серой толпе. Пришло много посторонних людей. В сторонке, как воронья стая, галдела о своем старушечья толпа. Похороны были помпезны, но покойника, судя по всему, никто не любил. Мокрые куски кладбищенской глины стучали по крышке дорогого гроба, не было слышно ни всхлипов, ни рыданий. Только тихий ропот и полуголосное роптанье. «Упырю — упырья смерть!» — донеслось до меня злобное карканье со стороны старушачьего воронья.
Я поинтересовался у мамы, кем приходилась нам Анжела. Мать удивилась и, переспросив меня о внешности моей знакомой, уверенно сказала, что среди дачной родни таких родственников вовсе и не было и, должно быть, я имею в виду какую-нибудь соседку. Я же не удивился вовсе, и подумал, что, по всей видимости, кроме покойного дяди Серёжи и меня Анжелу никто не видел. И как ни странно это звучит, но всё же сиё объясняет многое из того, что иначе оставалось бы для меня необъяснимым.
Тем же летом мы уехали на море, и отец вновь поправился и порозовел лицом. Мы прожили ещё год более или менее счастливой семейной жизнью. Затем он всё же внезапно покинул этот мир, доказывая тем самым тот факт, что смерть обмануть невозможно, но отсрочить — вполне. Была длинная зима, затем снова солнце и море. У матери появился новый спутник жизни, а я целовал на ночном пляже чьи-то загорелые шеи и гладил юные упругие груди. Детство окончательно ушло, а вместе с ним куча странных воспоминаний, которые постепенно забываются под грудой повседневных житейских забот, мерзости и бытовых переживаний взрослой жизни. И всё же порою, оказавшись на морском берегу, я невольно начинаю прислушиваться к порывам ветра, не донесут ли они мне когда-то украденные слова. Слова о том, когда и при каких обстоятельствах мы должны увидеться снова.
Наум Н.