Суверенитет

Маленькое красное пятнышко, величиной с ноготок, ползет по моей руке от ладони до локтя. Изредка останавливается и, как будто оглядевшись вокруг, продолжает свой путь наверх. Я слежу за ним, я знаю, что это муравей. Он безвреден, я для него слишком огромен, чтобы он мог посчитать меня врагом. Я бы не стал кидаться с ножом на гору. Он не станет кусать то, что ему кажется горой. Я стряхиваю его, как хлебную крошку на пол и он, не останавливаясь бежит по блестящему паркету. Представлю, как он поскальзывается на вощенном дереве, и его становится даже жаль – несколько лапок то с одной, то с другой стороны: то влево, то вправо. Потешный.

Когда муравей у останавливается у самой двери в комнату из под плохо прибитого к полу плинтуса в его сторону сбегается еще пара-тройка его собратьев. Мой дом оживает изнутри, как и я. Когда единственным развлечением становится наблюдение за никчемными насекомыми, можно делать выводы о том, что скоро они населят твое необратимо толстеющее и постоянно содержащее алкоголь тело.
Неподвижность гниения. Мне лень даже вставать с дивана, помыть стаканы, в которых ничего не отражается из-за сального слоя моих отпечатков на стекле. Наверное, мои глаза, зрачок, бельмо – также заляпаны руками. Я гнию в своем доме, потому что мне лень даже открыть окна, чтобы выветрить прокуренный воздух нагретый моим еще дышащим телом, перегаром из моего рта и лучами солнца, которое еще пробивается сквозь пыльный слой на стеклах. Время умирать приходит, когда начинают пылиться диваны. Я решил так несколько месяцев назад и замуровал себя здесь, в этой четырехмерной клетке с окнами с видом на помойные контейнеры. Только мое время никак не наступает. Появление муравьев я моем прежде стерильном доме я воспринимаю, как предзнаменование.

Когда лежишь и смотришь в потолок в течение такого количества времени, начинаешь замечать изъяны побелки. Там трещина, тут пузырь под краской, там отошли обои. Когда за столько времени осмотрел всю свою обитель, количество подмеченных недостатков стремится к бесконечности. Когда проходит еще немного времени, в этих выбоинах, щелях, щербинах появляется жизнь. Жизнь, за которой я наблюдаю. Как будто из могилы.

Я щурюсь, чтобы повнимательнее рассмотреть группу муравьев у дверного косяка. От прищура и напряжения век, мои зрачки обливаются какой-то полупрозрачной зудящей поволокой. Этой влагой забиваются щели моих глаз. Дать ей чуть подсохнуть – и глаз не раскрыть. Она затвердеет и из пленки превратиться в мебельный лак.

К нескольким красным муравьям с разных сторон прибиваются еще сородичи. Кто поодиночке, кто в составе таких же малочисленных групп. Трепетная хозяйка взвыла бы от этого зрелища, бросилась бы за дезинсектором, дустом или чем-то еще, я же наблюдаю спокойно. Отрешенно. Как будто, я давно завещал им эту квартиру, находясь на смертном одре. И теперь, когда новые владельцы водят по углам укоризненными внимательными взглядами, я лишь жду того, что они решат делать с ней дальше.

Их набирается около сотни. Я могу ошибаться. Но их — масса. Они пущенной из центра красного круга стрелой устремляются куда-то в сторону кухни, или, может быть, на чердак. В кухню или на чердак? Интересно. Заплесневелая пища на краях брошенных в раковине тарелок или мрак и подвешенная в воздухе пыль – что им более интересно?

Я думаю, о том, что делал на моей руке один из них. Почему карабкаясь по моей расслабленной руке, он постоянно останавливался, как будто вращая своей микроскопической головкой и осматриваясь по сторонам. И почему он был один? Наверное, смельчак. Один взмах моей руки и от него ничего не осталось бы. Но я не в духе, мне лень даже махнуть рукой. Зато наблюдение за упорядоченным движением красного войска меня завораживает.

Когда последний из них скрывается за углом в коридоре, я пересиливаю себя и, кряхтя, поднимаюсь с дивана, чтобы все-таки посмотреть куда они пойдут. Может, даже на чердак. Кто знает, что варится в их рыжих головах? Я точно не знаю, но я всегда был уверен, что случайными их появления не бывают. Вот уж кому-кому, а им план необходим. Строгий план, четкая программа действий. Тот, что перестал волновать меня и та, что сбилась во мне несколько месяцев назад.

На ходу попадаю ступнями в тапки и, шаркая, следую за вереницей рыжеголовых муравьев. Вот они уже карабкаются по лестнице. Значит, точно чердак. Что им там надо? Глядя на равные расстояния между впередиидущим и следующим насекомым, я поражаюсь их армейскому порядку. Не удивлюсь, если впереди всех ползет крошечный барабанщик, который ударами по своему неуловимому для моего подслеповатого взгляда барабану меряет шаги всей шеренги. Давно они здесь? Сколько дней или месяцев я не замечал их присутствия?

Доски лестницы, кое-где прогнившие и треснувшие, скрипят под нажатием моих ног. Раньше они скрипели тише. Значит, либо я набрал вес, то ли за то время, сколько я остаюсь в комнате, они отсырели и подгнили еще больше. Сколько это времени? Год, может, полгода. Мышечная боль от каждого шага наверх подсказывает, что я не разминал ноги уже очень давно. Значит, скорее всего, год. Часы не обязательно носить на руке. В каждом из нас есть свой хронометр. Биологический таймер обратного отсчета. Судя по головокружению и тому, как громко отдается в моих ушах гулом каждый удар сердца, мне осталось недолго слушать это беспокойное тиканье.

К тонкой полоске муравьев, за которой я следую, с каждым шагом обгоняя, наверное, не меньше сотни насекомых, присоединяются другие полоски, сначала идущие параллельно, а потом пересекающиеся, вливающиеся в одну колонну. Наверное, я их потревожил. Группа разведчиков, направленная на рекогносцировку в ту область моего жилища, где горой лежу я, закутавшись в серые от влаги и прохудившиеся одеяла, натолкнулась на странное явление: гора вдруг поднялась и начала преследовать их. Наверное, в их маленьких котелках и не умещается сама возможность такого явления. Но то, как ровно они бегут, каким строем двигаются не похоже на панику и беспорядочное бегство. Нет. Наверное, им нужно что-то другое.

Я открываю дверь на чердак. Ее перекосило, отчего она не сразу поддалась, только после нескольких рывков, окончательно лишивших меня сил. И сразу этот запах сырости, спертый воздух и плотный воздух старого тела. Стариковский скарб до сих пор дышит стариковскими ртами. Такое впечатление, как будто бабка еще жива и только что аккуратно по стрелкам сложила свой махровый халат в соломенный сундук в том углу. Я не люблю сюда ходить, с тех пор как они умерли. Когда-то сюда стащили все их нехитрое барахло, очистив жилые помещения дома от их следов. Обезжирив, стерилизовав дом. Запах из вещей, от старости похожих на марлю, несколько месяцев спустя сменился запахами стиральных порошков, кондиционеров для белья и прочими шампунями. Так старикам и осталась лишь эта пустошь под самой крышей. Но все вернулось. В моем доме давно не витает в воздухе этот синтетический запах фиалок или лимонной свежести.

Воздух на чердаке отличается даже плотностью и, наверное, даже цветом, он здесь какой-то серый. Кажется, как будто весь чердак завешан сохнущими половыми тряпками – так здесь сыро и темно. Там, в дальнем углу на пол падает белы прямоугольник солнечного света из маленького окошка, вырубленного в самой крыше. Туда-то и бегут красные струйки муравьев. Мне же приходится продираться через груды уже никому не нужных вещей. Помогая себе руками, отодвигая торчащие во все сторону какие-то доски, полки с книгами и журналами «новый мир», поменявшим цвет с нежно-голубого на серо-желтый, я неуверенно, осмотрительно и медленно двигаюсь к широкой полоске света. Муравьи повсюду. Всякая плоскость, будь-то доска, полка, твердая обложка истлевшей книги – все покрыто кишащей ржавчиной. Становится как-то не по себе. Говорят, эти краснокожие действую коллективно, подчиняясь единым приказам. Что если кому-то взбредет в голову атаковать меня. Они же меня растворят здесь своей кислотой в два счета. Не останется даже костей. С другой стороны, зачем мне цепляться за жизнь, если я уже решил с ней покончить? Стоит ли тянуть дальше, медленно умирая от разложения под бубнеж телевизора, есть ли есть шанс увидеть напоследок что-нибудь интересное?

Чтобы протиснуться в узкую щель между старым гардеробом и грудой стариковских лохмотьев, к которым притулен двухколесный велосипед, я цепляюсь за ручку руля и буквально протягиваю себя в вырезанное в хламе отверстие. Горстка муравьев, стоявших в дозоре на этой обтянутой резиной ручке разбегаются в стороны в тот самый момент, когда моя ладонь обхватывает ее. Цепляясь пальцами за ручку, одним из них я нажимаю на звонок – суетливая тишина разрывается трелью. Я почему-то вспоминаю школу. Кем ты хочешь быть, мальчик? Наверное, космонавтом. Как здорово! А будешь никому не нужным неудачником, которого сожрут муравьи. Только сейчас можно понять всю иронию. Можно даже подшутить над самим собой. Зло, грубо и смертельно опасно.

Никто из прыснувших от моей руки муравьев даже не укусил меня. Моя бледная белая кожа на покрытой пылью ручке не озаряется ни единым красным пятнышком. Странно, почему они не приближаются? Почему не защищают себя. Ведь здесь, наверное, их муравейник. А что, по их мнению, могу делать здесь я? Да, только разрушить. Увидеть и разрушить. Какого еще черта мне продираться сюда через весь дом, перебарывая страх, лень и апатию. Видимо, они не понимают. Недооценивают меня. Как и все.

Я пролезаю через еще одно нагромождение какой-то домашней мебели и выползаю к свету, падающему на пол. Вот оно! Что тут у нас?

Там – я.

Это я – огромная гора, торчащая из склонов серых одеял. Свет, падающий в угол чердака, вырезает из темноты мою фигуру, сделанную из каких-то опилок, пыли, хвойных иголок, тончайших обрывков материи. Моя копия в натуральную величину, сделанная из всего того, что удалось насобирать этой красной армии.

По спине пробегает дрожь. Холодными иголками из-под кожи наружу. Увидеть себя самого – не самое ординарное ощущение из тех, что доводится испытать. Я некоторое время не могу пошевелиться от сковывавшего меня онемения. Муравьи вокруг меня тоже останавливаются – комната замирает. Единственное движение – это движение теплых струй воздуха, смешанного с пылью, поднимающегося от пола к окну. Движение в прозрачных рамках прямоугольника света. Так тихо. Я слышу свой страх и, не отрываясь, смотрю на свою, как будто лежащую на диване фигуру, сделанную муравьями. Я был прав: здесь муравейник, но я не мог догадаться, что он выглядит так. Зачем? почему?

Наверное, так я буду выглядеть, когда, спустя несколько недель после моей кончины, соседи, привлеченные странным запахом из моей квартиры, все-таки решаться вскрыть дверь. Ага, вот они пройдут по коридору, зажав носы и щуря глаза от едкого смрада. Потом заглянут на кухню – ничего, потом в маленькую комнату – опять ничего, потом услышат, что в большой комнате работает и опять что-то бубнит телевизор, приоткроют дверь и подавятся тошнотой, хлынут рвотными массами, зажмурят глаза до крови в сетках морщин. Потому что увидят меня. Такого же, как обычно: лежащего на диване. Только на мне уже не будет верхнего слоя кожи. Все мое тело будет уже кишеть умиранием, бурлить червями, багроветь свернувшейся кровью. Как здесь, на этой ожившей скульптуре. Скульптуре имени меня.

Как будто заглянул в будущее. Не очень-то светлое. Тошнит. Во рту как будто дым, а в желудке огонь. Но я уже вроде как освоился. Делаю несколько шагов к своему двойнику-муравейнику, чтобы поближе оглядеть его. Никто не выползает из него и не вползает внутрь. Все замерло. Наверное, ждут, как я отреагирую. Ждут, натачивая ножи и смазывая их ядом своих желез. А может наоборот. Хотя как это – наоборот? Чего можно ждать от меня, борова еле стоящего на ногах?

У моей копии закрыты глаза. Интересно. Остальное все как обычно: укутан по грудь в смятое одеяло, одна рука подпирает голову и упирается в подушку, вторая сверху на одеяле. Хотя стоп, постойте-ка: вторая рука «не достроена»: кисть есть, все пять пальцев, вот запястье, а выше пусто: бурое месиво стройматериалов.

Ах вот почему, этот муравей сегодня карабкался по моей руке. Маленький архитектор полз снимать мерки. Они делали это каждый раз, когда я спал. Поэтому у моей копии закрыты глаза. Далеко же они забрались.

Я продолжаю, как завороженный осматривать их творение, обхожу его с разных сторон. Все в точности. Каждый шаг – и муравьи успевают разбежаться из под тени наступающего на них тапка. Разбегаются и снова встают в строй.

Зачем им это? Почему нужно делать муравейник в виде меня? может они тренируются, чтобы, когда я, наконец испущу дух, подавлюсь рыбьей костью или задохнусь во сне – сделать муравейник из меня. Да вроде им и не нужно. У них уже есть дом.

Меня осеняет внезапно.

Я – божество. Божество в их маленьком чердачном мирке. Огромный исполин, который оставляет им еду в неочищенных тарелках и на прожженном дне сковородки. Я могу раздавить их, могу спалить к чертям вместе с собой. Я могу изменить их жизнь коренным образом. Они, выходит, не убегали от меня. они приглашали меня к себе. Поэтому никто не решился напасть, никто не укусил, не брызнул кислотой. Они ждали меня. Хотя я явно пришел немного раньше срока.

Жаль я не слышу и не могу разглядеть, но, скорее всего, сейчас все они сидят каждый на своих шести коленях и молятся мне, перебирая своими жвалами. Бог почтил их своим присутствием. Где-то в легких под ребрами, чем-то сладким расползается в моем вдохе гордость. Странная гордость быть божеством для этих микробов. Пусть они микробы, но их тьма. Целая империя. Моя империя. Внутренняя империя.

Может быть, я мечтал о чем-то подобном всю жизнь. Хотел, чтобы меня носили на руках, рукоплескали мне, ставили мне памятники при жизни. Но все почему-то пошло не так. Но я ведь хотел, желал и алкал. Этого. А теперь, когда до моей смерти остались какие-то недели, я наконец заслужил это. У бога определенно есть чувство юмора, иначе зачем ему было засовывать в нас все эти инстинкты, желания, а потом помещать нас в мир, где полно правил? Хочешь посмотреть – нельзя. Хорошо, смотри – но не смей трогать…

И вот он дал мне прикоснуться к такому величию. Величию масштабом один к миллиону. Муравьиному величию. Я смотрю на свою империю, взгляд скользит по каждому блестящему красным тельцу каждого муравья. Один за другим. Мои подданные, мои рабы, моя грязь, моя пыль на моих сапогах. Ничтожества.

Империя, которую я разрушу, чтобы познать истинное величие. Тебе никогда не понять насколько ты велик, пока ты не потеряешь все, не обратишь все в прах. Будь это страна или песочница, ты должен уничтожить все сам, чтобы увидеть каждую каплю пота, крови и слез, которая была пролита во время строительства твоей империи. Чтобы это не досталось никому. Как фараон заберешь свое царствие по ту сторону.

Я замахиваюсь и бью ногой в свое брюхо, сделанное муравьями. Нога зарывается в чем-то вязком и плотном. Как будто бьешь ногой по дюне, песочной горке. Еще и еще. Руки, грудь, морда. Все в рушится. Муравьи разбегаются прочь. Муравейник взрывается фонтанами рыжей крови, так разбегаются из него его соки – меленькие муравьи, прежде населявшие его. Я – ваш бог, тупые твари, и я уничтожу вас, потому что только у меня, вашего бога, есть на это право. И это право делает меня вашим богом.

До основания. Все в лоскуты. Моя фигура превратилась в пустыню. Я задыхаюсь от усталости. Кровью пульсирует каждая мышца. Опершись руками на колени, я стою согнутый, переводя дух, посреди пепелища.

Сначала начинает щипать щиколотки. Потом икры. Колени. Бедра…

Очень больно. Все щиплет и горит огнем. Уже по шею. Я кричу. И щипать начинает даже во рту. Под языком.
Я падаю. Катаюсь по полу. А потом прекращаю.

У них снова есть дом и его почти не отличить от прежнего.
А запах стариковского белья в этой комнате даже не изменится.
Даже такого следа мне не оставить.
_________________________________________