В квартире Василия завелся поэт. Ему задолго до этого жена говорила, что пропадает выпивка из холодильника и хлеб из хлебницы, но Василий не верил и все списывал на обычную бабскую манеру заполошничать по пустякам.
— Ну откуда поэту взяться? — возмущался он. — Вроде ж и чисто тут, и гитары не держим, и вслух не читаем ничего. И в на полках только проза. Ну откуда поэт-то?
— Даа. А я в ночи на кухню зашла, свет включила… Каак метнется тень какая-то за плиту! Кому еще быть-то? А позавчера я случайно так крышкой от кастрюли — дзыынь. А мне шепотом «Остынь, полынь, латынь». Рифмы подбирает. А самого, главное, не видно.
— Да показалось тебе. — отмахивался Василий.
И вот однажды, Василий посреди ночи решил вдруг водички попить. Вошел на кухню, щелкнул выключателем и обнаружил за столом настоящего поэта. Поэт пил водку и закусывал хлебушком. От света он заморгал часто и потер сильно небритый подбородок. Может руки чесались, а может и подбородок.
— Твою мать! — удивился Василий присутствию поэта.
— Давайте восклицать, потом уж допивать. Затем уж доедать. О маме вспоминать! — засуетился поэт.
— Отвратительные стихи! — хлестнул наотмашь критикой Василий.
— Я знаю! — увернулся от критики поэт. — Я графоманю от тоски, сплетаю в рифмы буквы, строки. Кипят от творчества мозги. К чему так критики жестоки?
— Ну это уж наглость совсем! — задохнулся Василий и навис над поэтом. — Совершенно не выдержан размер, рифмы глупые, стихи ни о чем…. — И остановился, глядя как на глаза поэта наворачиваются слезы.
— К черту! — зарыдал в голос поэт. — Добивай уж. Давай! Про Бродского скажи! Давай, давай! Мешаю всем — чего б не добить. Давай. Скажи о стихах на уровне начальной школы.
Сжалился Василий, глядя как вздрагивают плечи поэта. Он налил в стакан водки, достал из холодильника колбасы и сказал:
— Выпей вот. И поешь. Разнюнился весь…
Поэт заправски опрокинул в себя стакан, занюхал колбасой и сказал:
— Дааа. А знаешь, какие мы ранимые? Знаешь? А чего вы против нас имеете-то? Что мы вам сделали-то?
— Ничего. В этом-то и дело. — сказал Василий. — А ведь и не денешься от вас никуда. Куда ни плюнь — двух поэтов забрызгаешь.
— Убить поэта каждый рад, за рифму, за душУ, за слово…
— За душУ. — передразнил Василий. — Я неправильно поставил удобрение. Художественный прием такой. Эх ты, рифмоплет…
— За рифму бить меня не станут, а за распитие прибьют. — опять забубнил поэт.
— Ааааааа!! — закричала за спиной Василя супруга. — Поэт, поэт!! Господи! Прибей его!!! Ааааа!
— Цыц, сирена! — цыкнул Василий. — Ну поэт и поэт. Чего орать-то? Ты посмотри на него. Он ручной совсем. Прозой иногда говорит.
— Не буду, не буду, не буду! — верещала супруга. — Противные они!
— Ну противные, конечно. А этот — ничего вроде. Ну посмотри. — уговаривал Василий.
Супруга посмотрела на поэта.
— Здравствуйте. — сказал поэт. — Вы очень симпатичны в этой ночнушке.
— Какой милый! — ахнула супруга. — Проза. Умничка какой.
— Я вашей статью очарован! И голоском почти взволнован! — выдал поэт.
— Ай-ай! — взвизгнула супруга Василия. — Пусть он не переходит на рифму.
— Ну ты. — осадил поэта Василий. — Ты давай сразу не елозь. Пусть попривыкнет женщина.
— А пусть он у нас останется жить! — совсем уж нелогично предложила супруга. — Забавный такой.
Так и остался поэт у Василия. Гости как приходили, удивлялись постоянно — надо же, ручной поэт. А поэт им улыбался мило, водку пил с ними, разговаривал о футболе, о политике, о бабах. И все в прозе. Все удивлялись — вменяемый какой поэт завелся у Василия. Злые языки утверждали, что это породистый, но одичавший поэт. Но Василий говорил, что у доброго человека и поэт-любитель будет вести себя как человек.
А уж детям сколько радости было. Сядут они вокруг поэта и слушают. А он им ерунду всякую читает про «Сядем, сядем на пенек, в этот пасмурный денек. И зайчатки, и жучок — все присядут на пенек». А детки веселятся, в ладошки хлопают. Дети — они такие. Им что не прочти — все им высокая поэзия и все в радость. Главное, чтоб дядька взрослый им читал, а не уходил водку пить.