Немножко о любви

Лет, эдак, пиццот назад, когда я была молода, красива, и жадно верила в любоффь, совершенно непонятным образом занесло меня летом в какую-то кладбищенскую подворотню. Ну, может, и не совсем в кладбищенскую, и не совсем в подворотню, однако именно там состоялось судьбоносное знакомство.
Моё и какого-то пассажыра с Орехово-Зуево.
Я шла по тёмной улице с бутылкой пива, и прикидывала: где б тут можно беспалева поссать, а пассажир с Орехово-Зуево уже прикинул всё до меня, и ссал.
Нежно так. Романтично. Под сиреневый куст. Гурман, бля.
Я тыркнулась в сирень, деловито расстёгивая штаны, а подмосковный йуноша вежливо оттуда ряфкнул:
— Иди нахуй, афца ебучая! Нашла где срать, сука.
От неожиданности я уронила пивную бутылку себе на ногу, и трусливо ссыкнула в штаны.
Так мы с Серёжей и познакомились. И прониклись друг к другу симпатией ниибической. Хотя я, например, считала, что это любофь. Она самая. Возвышенная и ахуенная.
Он приезжал ко мне на велосипеде, и тренькал в звонок, а я выскакивала из дверей, на ходу обливая себя духами «Майский ландыш», и садилась на велосипедную раму.
Меня везли сексировать.

Сексирование обычно происходило у Серёжы дома, под вечные вопли некастрированного кота Кузи, и под модную тогда в Орехово-Зуево песню «Ну гдежэ ты студент, игрушку новую нашол?» Получалось очень ритмично. На втором куплете Серёжа обычно кончал, а третий мы с ним допевали хором: «Гуляй, студент, гуляй, а девочку маю не трож!»
(Щас как вспоминаю – слёзы градом. Ебать, я старая уже…)
Как и положено дваццатидвухлетнему йунцу, месяц назад вернувшемуся из армии, Серёжа был редкостно сексуально озабочен. То, что я до знакомства с ним считала аццкой еблей – Серёжа считал пионерским петтингом. Я медленно, но верно теряла по пиццот граммов живого веса в сутки. Дойдя до отметки в сорок пять кэгэ, при моём ахуенно гренадерском росте в метр шестьдесят восемь, я поняла, что ещё немного – и я сдохну.
Просто вот однажды не выдержу – и мерско сдохну. А Серёжа-пидр этого наверняка ещё два часа не заметит. Поэтому хоронить меня будут в мешке для мусора, ночью, на задворках скотофермы.
Поначалу я, конечно, напропалую песдела, что у меня болит голова, жопа, ухо, зуп, живот и спинной моск – но отмазки Серёжей как-то не воспринимались. А я ж верила, что это любофь, а я ж за Серёжей как за декабристом, бля, а я ж умно рассудила, што «вы не даёте – мы других ебём» — и стоически дожидалась второго куплета про студента, а потом худела.
Без лоха и жызнь плоха. Народная мудрость.

Вечерело. Где-то вдалеке кто-то пел красивую старинную песню: «Эй, бабища, блевани!», у кого-то лаяла собака, получившая под сраку дружеский поджопник от любящего хозяина, а я распечатывала третий флакон духов «Майский ландыш», и, задрав футболку, с болью в душе рассматривала свои рёбрышки. Заменившие мне сиськи.
«Ты скоро сдохнешь» — тихо констатировал мой внутренний голос.
«Сдохну, хуле…» — пришлось согласицца с ним мне. А что делать? Результат-то налицо, как говорицца.
Дзынь-дзынь!
На улице затренькал настоебенивший мне за это лето велосипедный звонок, и я со вздохом налила себе за шкирку «Майского ландыша», погладила свои рёбра, и вышла навстречу своему тренажору «Америка Стар»
— Гыгыгыыыыыыыыыыы – отчего-то зажрал мой лаверс, завидя мои пичальные глаза, а я тихо спросила:
— И хуле ты ржош, быдло?
Тренажор ещё раз похуячил в свой звонок, и ответил:
— А чо ты такая страшная? И ноги у тя восьмёркой?
Сказать что я оскорбилась – это ничо не сказать.
В одну секунду у меня надулась груть, как у снегиря (до сих пор не понимаю, откуда она вдрук там взялась и надулась), и я завопила, перекрывая лай отпизженного Бобика:
— Ты не ахуел ли, Сирожа?! Мои ноги ещё два месяца назат вызывали приступы неконтролируемых поллюцый у футфетишыстоф, а своей жопой я гордилась с тринаццати лет!!! И теперь у меня нет жопы! И нихуя нет! Одни рёбра и два соска! А почему? А потому что ты, хуйло озабоченное, заебал меня шопесдец! И я проебала уже сто рублей на три пузыря «Майского ландыша»! И если это любофь – то в рот я ебала и тебя, и твои чуфства, и твой ебучий веласипет, от которого у меня на жопе гематомы и волосы расти начали! Иди нахуй!
Груть моя сдулась, в боку закололо, и в носу защипало от горя и обиды.
Серёжа ещё раз подрочил свой звонок, и примирительно ответил:
— Я дам тебе двести рублей, если ты перестанеш обливацца своим майским дустом, а ещё на триста свожу тебя в кафешку возле булочной. Пирожных пожрёш хоть раз в жизни от пуза. Я ж рыцарь, хуле там. И ваще я тибя ебать сегодня и не собирался. Мы сёдня в гости едем. К маим друзьям. В очень приличное место.
Я вытерла сопли, и икнула:
— Без ебли? Чесна-чесна?
«Дзынь-дзынь» — вздрючил свой клаксон Сирожа, и лихо подмигнул:
— Обещаю!
А я поверила. И зря. И очень дажы зря.

Серёжин веласипет долго вёз меня по лесу, и еловые ветки хуячили меня по морде.
Дважды я падала с велосипетной рамы, и больно ударялась остатками жопы о какие-то пни. Было неприятно, и в гости уже не хотелось.
Но вдруг Серёжа резко затормозил, уронив меня в третий раз куда-то под велосипедные калёса, и гордо простирая руку, соопщил:
— Мы приехали!
Я вылезла из-под калёс, вытерла глаза рукавом, и всмотрелась в вывеску на стоящем передо мной здании. Там было написано «Сауна для железнодорожников».
— Что это? – спросила я, и реально зассала. Ибо пиздец. Што такое сауна для железнодорожникоф я не знала, но приблизительно догадывалась. И ещё я не взяла с собой компас, и в душе не ебала в какую сторону мне бежать до дому, если я щас решу совершыть побег.
А что побег надо совершать немедленно – это я уже, в принципе, и так решыла. Воображение тут же нарисовало мне картину.
Щас Сирожа йобнет мне своим виласипетом по жопе, я влечу в сауну для железнодорожникоф, и попаду в объятия жырного машыниста, с войлочными каками в пупке. Он басисто захохочет, и крикнет: «Эгегей, бля! Пиздуй сюда, братва!» — и из всех щелей полезут десятки голых машынистоф, которые будут ебать меня в жопу, похабно улюлюкая, и тренькая в веласипедный звонок при каждом аргазме.
Меня затошнило, и я посмотрела на Серёжу.
Даже в темноте он разглядел, как под слоем грязи на моём лице проступила трупная зелень.
— Ты чо, дура шоле? Тут у миня друк сторожем работает. Ему скушно, понимаеш? Щас просто посидим, побухаем, поиграем в картишки, и я тибя отвезу домой, не сцы.
— Песдиш? – недоверчиво и трогательно спросила я, и позеленела ещё больше.
— Нихуя! – забожылся Сирожа, и взял меня за руку. – пашли, чо встала как шланг на морозе?
И я пашла.
Сирожа не напесдел. В сауне действительно сидел какой-та фраер. Но не один. С ним рядом сидел даун. Такой Робин Бобин Барамбек. Полиграф Полиграфыч Шарикоф, бля. И жрал свои козяфки.
— Привет, Вася, — поздоровался с фраером Сирожа, и спросил: — А это чозахуй?
— Привет, Сирожа, — ответил Вася, и пояснил: — Это мой племяннек Вовчик. Не обращай внимания, он безобидный.
— Срать хочу. – Равнодушно доложил безобидный Вовчик, и смачно бзднул.
— Сри. – Вежливо разрешил племяннику дядя, и ткнул в меня пальцем: — Это кто?
— Баба моя, Лидка. – гордо ответил Серёжа, и погладил меня по костлявым плечам. – Я ж без неё теперь никуда, Вась.
Я хотело было снова надуть груть, но почему-то не получилось. Ну и хуй с ней.
— Я посрал. – Снова равнодушно доложил племяннек, и мы все сразу почуяли, что он не напесдел.
— Ебаная тётя, как ты исхудала… — вздохнул Вася, встал, подошол к Вовчику, и пнул его ногой: — вставай, упырь, в душ тебя отведу.
— Не пайду, — вдруг ожил племяннек, и ткнул в меня пальцем: — Я хочу, штоп она со мной рядом села!
Я уже открыла рот, чтоб заорать, но Сирожа меня опередил:
— Она не сядет рядом с тем, кто срёт в штаны. Пиздуй мыцца.
Вовчик радостно заржал, и пулей вылетел куда-то в соседнюю дверь, оставив после себя устойчивый запах говна.
— Я с ним не сяду… — Я сразу решила внести ясность в этот вопрос.
— И не надо. Щас его Васька в душе запрёт, и вернёцца. А пока он не вернулся…
Глаза Сирожы заблестели, а его руки нырнули куда-то под мой свитер.
— Где ж у тя сиськи-то, хоспадя… — Бормотал, нарушывшый слово, Сирожа, и мацал мои кости.
— Ты ж обещал, чмо… — Обречённо напомнила я, понимая что миня гнусно наебали.
— Я щущуть… Я только туда и обратно, ага?
Свитер мой швырнули на пол, и теперь пыхтели над джинсами.
— Ага…
А хуле делать-то? Сама ж сюда припёрлась, уродины кусок… Вот и не ной типерь.
… Я лежала на деревянном столе, и пела про себя: «Ведь я простой студент, а ты просто пацан, и все завидуют нам, таким простым друзьам!»
Нацепляв спиной множество заноз, я трижды пропела песню про студента, но Сирожа отчего-то не кончал.
— Кончай уже, бля! – не выдержала я, ощющая, как занозы стали появляцца и в моей жопе.
— Ща, ща… Подожди… Тут говнищем пасёт, я так не могу… — пыхтел мерский наёбщик, и тихо шептал: — Памела Андерсон… Большие сиськи… Да, да! Я хочю тебя, девочка мая!
Сука. Мерская тварь. Но, на самом деле, мне было уже до пизды, чо он там себе представляет, чтоб наконец кончить. Жопа болела шопесдец.
— ПАМЕЛААААААААААААА!!!! – взревел Сирожа, и обильно кончил куда-то на пол.
— Наконец-то… — сухими губами прошелестел мой рот, и я, кряхтя, сползла со стола.
— А чо вы тут делаете? – раздался сбоку гундосый голос, и отчаянно завоняло сраньём.
Я ойкнула, и плюхнулась на стул, закрыв одной ладонью и обе сиськи, и до кучи песду.
— ПАШОЛ НАХУЙ, ПИДАР!!!! – одновременно завопили Сирожина глотка и мой пересохшый рот, а Вовчик заинтересовался:
— А чо это такое?
Мы не успели среагировать, и Вовчик, присев на корточки, тыцнул пальцев в то, что нахуячил на пол Сирожа, благодаря сиськам Памелы Андерсон…
— Это что? – спросил племяннек, и сунул палец в рот.
— Это пиздец. – Грустно то ли ответил, то ли подвёл итог Сирожа, и посмотрел на меня.
А меня уже не было.
Закрыв одной рукой рот, а в другой крепко сжимая свои шмотки, я неслась по тёмным коридорам сауны для железнодорожников, и думала только о том, чтоб успеть добежать до сортира. Причом, где находицца этот сортир – я нихуя не знала.
Гулким эхом за моей спиной отдавался Сирожын голос:
— Йуный партизан, бля! Следопыт ебучий! Какого хуя ты припёрся, жертва аборта????
Я бежала долго-долго… И мне даже блевать расхотелось.
И, наоборот, очень захотелось жыть, когда я обнаружила за какой-то случайной дверью выход на улицу, и Сирожын драндулет.
Судорожно напялив на себя джинсы и свитер наизнанку, я вскарабкалась на веласипет, и въебала по дороге.
Наверное, добрый Боженька иногда обо мне вспоминает, и кидает щедрой рукой утешытельные призы, патамушта через полчаса езды по тёмному лесу я, наконец, выкатила на знакомую дорогу, ведущую к моей даче.
Три последующих дня я пролежала на животе, по-партизански терпеливо перенося процедуру вытаскивания заноз из моей жопы и спины, и примерно в тоже время вдрук отчотливо поняла, что я Сирожу больше не люблю.
Потому что он меня наебал и выебал.
Потому что так и не дал мне двести рублей, и не накормил пироженками.
Потому что он просто мерский пидр, и любит не меня, и даже не мою песду, а какую-то резиновую Памелу Андерсон.
А ещё у нево есть друк Вася с племянником Вовчиком.
Этого было достаточно, чтоб я всю жизнь зеленела литсом от имени Вова, аццки ненавидела деревянные столы и велосипеды, и категорически отказывалась ходить в сауну.
Кто ж ево знаит, чо там за племяннеки у местной охраны…