Харон из ВМА

Его работа была провожать на тот свет и удерживать от него

Тот, кто не знает цену смерти, не может знать и подлинной цены жизни. Военный психолог Саша Н-ский не раз бывал рядом со смертью. Началось все с военно-медицинской академии, где он, в ту пору еще студент факультета психологии университета, участвовал в кафедральных исследовательских разработках. После защиты диплома призвался в армию и снова попал сюда же — в Военно-медицинскую академию но уже в роли ангела смерти (так называли в отделении безнадежно больных тех солдат срочной службы, которые выносили из палат тела умерших).
Потом были военные госпитали, где Саша выводил из шоковых состояний солдат, вывезенных из Чечни с самострелами , либо в состоянии крайнего нервного истощения.
Перед ним в полной мере открылась возможность наблюдать уход и готовить к нему обреченных. Так же, как проникать в сознание тех, кому приходилось убивать на войне.

Монолог первый: Что там, за смертью?

— Нас очень хорошо готовили в университете, но когда ты подходишь к постели человека, который умирает долго и мучительно, все твои знания поначалу летят в тартарары. Эти люди, как правило, помощи у психолога не просят, но ты обязан им помочь. С одним поговорить, другого просто подержать за руку, с третьим поплакать.

Нашу клинику гематологии в Военно-медицинской академии называли живым кладбищем. Как правило, люди приходят туда на своих ногах, а оттуда их уже уносят. И вот ты в течение долгих месяцев наблюдаешь одну и ту же картину: человек поступает в палату, оглядывает ее, раскладывает свои вещи, а потом в ней умирает, в тот момент, когда из него выйдут все жизненные соки. В «комнату» (так мы называли морг — жуткое помещение с запахом разложения, стены и пол которого постоянно были забрызганы кровью, кровь эту просто не успевали смывать) спускали уже скелет, обтянутый кожей.
Как умирает безнадежный больной? С одной стороны, он еще на что-то надеется, с другой — в его взгляде уже явственно читается, что он видит нечто иное, открывающееся человеку перед кончиной. И он рассказывает тебе, что он сделал хорошего и плохого, — ведь перед ним проходит вся его жизнь. Иногда он впадает в истерику, иногда ведет себя как ребенок. Уже неспособный двигаться и полностью физически зависящий от других, он начинает зависеть от них и психически, опускаясь до уровня детского восприятия.
Что я могу для него сделать? Подготовить к неизбежному уходу — чтобы он не умер прежде смерти. Убедить, что предстоящая ему физическая смерть — это не конец, а переход в новое состояние. Мы говорим с ним о Боге, я приношу ему книги со свидетельствами людей, побывавших по ту сторону жизни, переживших клиническую смерть. Но неизбежно наступает состояние аффекта, когда ночью человек вдруг просыпается и чувствует, что смерть рядом, он начинает кричать от страха и плакать. Потом наступает утро, и с ним исчезают страхи. И мы продолжает говорить о том, что ждет за смертью.

Монолог второй — о сливовом компоте.

— Я очень хорошо запомнил первого, кто умирал у меня на глазах. Может быть, потому, что он был первый? По стечению обстоятельств я жил при клинике, в комнате, которая соседствовала с палатой интенсивной терапии, где он лежал. Когда он пришел сюда, это был сильный большой человек. Он приехал в клинику на своей машине, в кожаной куртке, сотовым телефоном и в сопровождении очень красивой жены. Но вот настал день, когда у него уже не было сил подняться, и ему было очень трудно с этим примириться. Ему казалось, что едва он встанет с постели, как весь этот кошмар рассеется, а жизнь вернется в привычное русло. Он говорил медсестре: «Я хочу встать. Как вы меня не понимаете?», а она успокаивала его, как маленького.
Лекарства стоили дорого, жене пришлось продать сначала машину, потом и квартиру, чтобы какое-то время поддерживать в нем жизнь.
Я хорошо помню, как меня разбудили ночью и попросили отнести в лабораторию пробу его крови — идти надо было через больничный двор. Я зажал в руке теплую пробирку и вышел в холодную осеннюю ночь. Когда добежал до лаборатории, туда позвонили из отделения и сказали, что пробу делать не надо — больной уже умер. А пробирка с его кровью в моей руке была еще теплая. Я вернулся в палату и увидел жуткую картиру, как медседстра и дежурный врач выдирают из его рта золотые коронки и складывают в банку, чтобы отдать их родственникам, избежав мародерства в похоронной службе. Кровь еще не свернулась, ею был залит подбородок умершего.
В тумбочке осталась трехлитровая банка сливового компота, принесенная женой покойного. Дежурный офицер сказал нам: «Берите, ребята, ему она все равно уже ни к чему». И мы сдуру взяли. С тех пор я не выношу запаха сливового компота.

Монолог третий: Как пахнет смерть

— Когда в этой клинике умирает человек, это моментально чувствуется. В военной академии — паркетные полы, и все там обычно шелестят тапочками. На вынос тела вызывают нас, солдат срочной службы. И вот мы идем по длиннющему коридору, грохоча сапогами, а из палат выглядывают больные, которые еще в состоянии ходить. Они смотрят на нас, как на ангелов смерти , в их испуганных глазах стоит немой вопрос: «За кем?» Они понимают, что наступит день, когда мы придем и за ними.
Для меня смерть ассоциировалась с моментом, когда мы оставляли умершего, уже раздетого, в комнате. Запах смерти состоял из сложного букета оттенков, в котором смешались запахи нездорового человеческого тела, его выделений, медикаментов, глаженого белья, одеколона.

Монолог четвертый: Как умирают женщины и дети

— Со взрослыми я мог поговорить, убедить их, а как говорить с ребенком, который чувствует, что его ждет, хотя родители и твердят ему, что когда он выйдет из больницы, они купят ему щенка?
Я просил детей рисовать. И они рисовали цветочки, дом, маму, папу, сестру, кукол, щенка. Только себя не рисовали. Я спрашивал их: «А где же ты на картинке?» — «А меня нет. Меня скоро не будет», — отвечали они. Было невыносимо это слышать.
Как уходят женщины… Однажды к нам поступила красивая женщина. С ней было много мороки, с самого начала, когда нам пришлось перетаскивать для нее тяжеленную хирургическую кровать. Женщина эта вела себя очень странно. Постоянно держала всех в напряжении. Я видел, как врач полковник медицинской службы, выходя из ее палаты, грохал об стену кулаком, чтобы разрядиться . Я слышал, как сын, обожавший ее, кричал на нее и ругался матом. Ее истерики были тихими. Она могла часами твердить сыну: «Позови сестру…» , даже и мгновенье спустя после того, как сестра вышла из ее палаты. Ее постоянно переводили — по ее же настоянию — из одной палаты в другую. Она нигде не могла найти себе места от изматывающей, месяцами длившейся боли. В редкие минуты затишья у нее появлялся вдруг такой взгляд, будто она там, вдали, увидела нечто такое, что ведомо лишь ей одной.
Я выдержал в этой клинике несколько месяцев и попросился в батальон. Вы спросите, почему? Чтобы самосохраниться. Однажды я поймал себя на мысли, что начал привыкать к смерти и, выйдя из палаты только что умершего человека, могу спокойно закурить, отпустить шутку. Мне начали сниться эти палаты и этот запах. Я решил, что не имею права там находиться. Это — предел.

Монолог пятый: Солдат — не разменная монета

У нас был майор, который говорил: «Солдат — это разменная монета». Что имелось в виду? То, что во время войны срок жизни солдата — всего несколько часов, и человеком двигают, точно фигуркой по шахматному полю. Но одно дело, когда ты играешь фигурками, и другое, когда ты манипулируешь тем, кого вырастила мама, кто уже знает, что такое любовь. Ведь у него есть душа! И это целая вселенная, обряженная в камуфляжную форму.
Я помню одного солдатика… У него бинты по всему телу. Спрашиваю: «Тебя куда ранило?» А он смотрит на меня такими расширенными глазами и говорит: «Меня через броник (бронежилет) долбануло. Прямо через броник. Ты знаешь, как это страшно?»
Пока не увидишь этих испуганных глаз… А начиналось все с разменной монеты .
В полевые госпитали привозили из Чечни ребят с самострелами . Разворачиваешь ногу, а вокруг раны пороховой ожог. Более умные стрелялись через доску, через миску. Они страшно мучились от того, что сотворили: «Ребята остались там умирать, а я…» Я в таких случаях отвечал им: «Тот, кто ТАМ не был, не имеет права тебя судить». В первую очередь мне важно было вывести их из состояния внутреннего самосуда.
Один раз к нам поступил парень, который стрелялся в живот. Ему сделали три операции, но он все равно умер. И в этот момент к нему приезжает из провинции мама — такая маленькая женщина в берете, в одежде, пахнущей нафталином, — из разряда учительниц и библиотекарш. В авоське — крутые яйца, котлеты. А ей говорят: «Ваш сын умер». И вот она стоит в его палате перед пустой постелью (мальчика уже убрали), в одной руке авоська, в другой — коробочка с орденом, который ей сунули в руку, и взгляд у нее такой, какой бывает у ребенка, которого обидели: он прибежал уткнуться в мамины колени, а она его оттолкнула, потому что была чем-то занята.
Чеченская война запомнилась мне гробами, в которые складывались фрагменты человеческого тела и рвань камуфляжа.

Монолог шестой: Нас окружают!

— Реабилитацией солдат, воевавших в Чечне, я занимался в полевых госпиталях. Привозят группу парней, побывавщих в переделке. Завтра им лететь назад. Это здоровые ребята, от которых еще несет окопом, у которых костяшки все на пальцах сбиты, и они смотрят на меня, военного психолога, как на… Даже слова не подберу. А потом я начинаю работать с каждым из них по отдельности, и они превращаются в обычных парней, со своими идеалами, ностальгией, любовью, оставшейся где-то там, еще до войны. В группе они — сила, герои. А поодиночке — форму снял, щетину сбрил – те же мальчики… Разве что седина, шрамы, да еще во взгляде что-то неуловимое, от пережитого.
Однажды к нам привезли солдата с неврозом. В палате, куда его поместили, у него одного не было видимых ранений. Палату эту прозвали братской могилой : длинный ряд кроватей, белеют бинты — у одного нога в растяжке, у другого — рука. А парень этот, который с неврозом, был в чеченском плену. И ночью он внезапно начинает жутко орать: «Ребята! Нас окружили!». Тут же все ходячие в палате вскакивают и занимают круговую оборону. Бьют стекла, вооружаются осколками, штативами от капельниц. Успевают «навесить» дежурному врачу. Солдат, охраняющих госпиталь, поднимают по тревоге, но когда они подбегают к залитой кровью раненых бунтовщиков палате, там уже тишина.
Что произошло? Кто их усмирил? Девчонка-медсестра, вчерашняя выпускница медицинского училища. Как? Она распахивает на себе халат (сестрички весь день проводят в движении и, чтобы тело дышало, ничего не оставляют под халатом, кроме трусиков), прижимает голову первого попавшегося бунтовщика к своей девичьей груди, гладит его по голове, что-то щебечет…У того падает штатив из рук, он обмякает, начинает рыдать, на глазах превращаясь в теленка. Откуда у нее, девчонки, вот это? Черт ее знает! Женская душа непостижима.

Монолог седьмой: В его сапогах хлюпала кровь

— Привозят к нам как-то из Чечни парня, который пытался себе на передовой вскрыть вены. Я листаю историю его болезни. Других сведений мне о нем не дают: парень служил в группе спецназа ГРУ (Главное разведывательное управление Генштаба). Смотрю на него — невысокий, худенький, седенький, с детским выражением лица. Однако успел побывать на двух чеченских войнах. До того, как он раскололся и начал говорить, мне пришлось с ним немало поработать. Потому что вначале его реакция на меня была вполне определенной. «Да откуда ты знаешь, что такое смерть? Да ты там был вообще?» А я продолжаю говорить с ним , спокойно, терпеливо, по-человечески, игнорируя его наскоки.
В какой-то момент вся эта мишура спадает. И он начинает рассказывать мне, как его группа получила задание вырезать отряд чеченцев. Они выследили лагерь, дождались, пока все уснут, сняли часовых и начали «работать». Стрелять было нельзя, поэтому они подползали к спящим и бесшумно, как учили их этому в спецназе на куклах и трупах, перерезали чеченцам глотки. А в чеченском отряде было несколько десятков человек.
Спецназовцы орудовали особыми ножами — «дельфин». И этот парень рассказывал мне, как он подполз к первому спящему, что потребовало жуткого напряжения: малейший шум — и все пропало. (Мне, кстати, многие из таких ребят потом рассказывали, что обычное ощущение сначала такое: подползаешь к врагу, а убиваешь все же человека, ощущая, какой он расслабленный, как обмякает в твоих руках. Но со временем все чувства притупляются, и убийство превращается в обычную работу).
И вот этот парень зарезал одного, другого, третьего, десятого…Все на нем было в крови, кровь хлюпала уже в сапогах, он вытирал ладони о собственные волосы, отчего те слиплись в сплошную корку, облизывал пальцы, чтобы те не прилипали к рукоятке ножа, и полз к следующей жертве. Эта группа выполнила задание: вырезала весь лагерь, но один из них в результате сорвался. Ему снились убитые им чеченцы, шипящий звук вытекающей из артерии крови, ее запах. Он грыз себе ногти: ему казалось, что под ними еще остались сгустки чужой крови. Он впадал в истерику, когда на нем намокала от пота гимнастерка. После того, как он попытался на передовой вскрыть себе вены, его отправили в тыл — в полевой госпиталь, где я тогда работал военным психологом.
Его лечили транквилизаторами, но они мало помогали. Я пытался вывести его из этого состояния. Делал ему массаж, снимая зажимы, говорил с ним о его детстве, вводил в гипнотическое состояние, чтобы расслабить.
Но таких людей бесполезно возвращать в детство. Те, кто видел смерть и убивал, уже никогда не будут вчерашними мальчишками с дискотек. Это уже седые люди, по внутреннему состоянию — старики. Я говорил им: «Вы вернулись с войны мужчинами, вам повезло, вы остались в живых. Вы видели смерть и теперь знаете цену жизни, из вас пытались сделать машины, но вы остались людьми….» А что я мог им еще сказать?

(С) Шели Шрайман