Московские вокзалы. Ленинградский

30 марта 2005 года

Дед шел-шел по площади Трех Вокзалов, да и упал. Только что ковылял с палкой, на ларьки с пивом да барахлом косился, а тут бац! – лежит. Рукой в серой варежке по асфальту колотит.

Мимо народ снует оживленно так. Четверг, центр города, семь вечера. Кто домой, кто по бабам, кто на работу во вторую смену. И дед у них под ногами валяется. В самом пешеходном месте брякнуться умудрился – аккурат на пути от метро к подземному переходу. Что характерно, никто его не пинает и не матюкает даже.
Перешагивают аккуратно и дальше идут. И правильно: лежит дед – и пусть себе. Где валяться – это в нашей свободной стране его, дедово, личное дело. Не мешает особо, клюку свою под ноги никому не сует; имеет право. Хорошие, в общем, нынче люди пошли. И старость вон уважают.

А я все-таки подойти решил. Вдруг неудобно ему или еще какая напасть мелкая. Ведь без перехода абсолютно лег. Говорю же, шел-шел и бац! – уже в партере. И подвывает тихонечко. Ну, думаю, точно неудобно. Подошел.

Дед, спрашиваю, тебе удобно тут лежать? Может, на другой бок тебе перевернуться помочь или газетку “Комсомольская правда” подстелить? Не май месяц пока, чтоб без газетки на асфальте релаксировать. Март пока еще. У меня вот и номерок читанный в кармане, не жалко хорошему человеку. А он не отвечает. Только рукавицей скребет по асфальту и скулит в четверть голоса.

И тут до меня доходит, что дед не совсем из тех, кто у Трех вокзалов лежа на асфальте отдыхает. Одет в чистое; старое, но чистое и не рваное. На свитере под ватником расстегнутым Отечественная Война второй степени. И ни мочой, ни перегаром от него не тащит.

Э, говорю, деда, да ты ведь не лежишь, а упал вовсе даже. Беру его под мышки – мама дорогая, тяжеленный какой – и к стене Ленинградки волоку. Нормально нести сил не хватает: дохлый я. Но волоку.

Доволок, прислонил, снова спрашиваю – что, мол, стряслось у тебя? Врача тебе, мента или просто давай домой тебе позвоним. Дед не отвечает: на ноги свои головой махнул только – в них, мол, подлых, вся проблема – и давай дальше стонать. Ну что тут будешь делать?

Набрал ноль три, повезло: ответили с первого раза. Тетка какая-то на том конце представляется: четырнадцатая. Хорошо хоть не сорок четвертая. И голос как у гардеробщицы. Так, мол, и так, начинаю. Пожилой мужчина, с ногами плохо. Диктуйте адрес, позволяет она мне. Ленинградский вокзал. Добавляю: центральный вход. Вы, уточняет Четырнадцатая, молодой человек – что, дебил? Тут Скорая помощь, серьезное заведение, государственное даже, а вы со своими шутками идиотскими. И трубку бросила.

Позвонил еще разок. Эффект тот же. Только гардеробщица на этот раз не четырнадцатая, а двадцать пятая, и я не дебил, а придурок просто. Говорю деду: ты сиди тут, никуда не ползай, а я пока мента найду. И пошел в здание Ленинградки.

Мент сразу почти нашелся. Стоит с важным видом, пятаки в щель автомата бросает. Бдит, надежа. И только я подошел, как у него десятикратная комбинация сработала. Он радостный, железо из поддона выгребает. Вот, думаю, удачный момент для начала разговора. Поздравляю с выигрышем, говорю, товарищ сержант. И сразу без
перехода: а не могли бы вы мне помочь?

Не вопрос, отвечает благодушно. Что у тебя случилось? Да не у меня, говорю. Там у стенки дед сидит и встать не может. Ноги, видать, отказали. И не говорит ничего, стонет только.

Тут мент на меня так посмотрел, что я было решил – правы Четырнадцатая с Двадцать пятой. Дебил я и придурок. Ты чо, спрашивает, издеваешься? Да на Трех вокзалах таких дедов – три богадельни забить хватит. Нашел повод от дела отвлекать. Иди, говорит, пока регистрацию не потребовал.

Я подумал тут: а может, и правда пойти? Дед старый уже совсем, с прохода я его убрал, не мешает он никому. Пусть сидит себе. Жрать не просит. Но уже взялся, отступать не с руки как-то. Поэтому от мента не отстал. Пойдем, предлагаю, посмотрите хоть. Нормальный дед, не бомж, не алкаш. Плохо человеку, нельзя
бросать. Черт с тобой, мент говорит, пошли.

Выходим: дед на месте. Еще бы: куда он с отказавшими ногами денется. Мент на него глянул и тоже проникся. Соглашается со мной: надо помочь. Был бы бомж – да черт с ним, пускай сдохнет – а тут пожилой больной ветеран. Образцовый дед и для отчетности хорошо. Отец, спрашивает его, ты где живешь? Паспорт есть у тебя? Скорую тебе вызвать? А паралич, особенно у стариков, не всегда ногами только ограничивается. Совсем не всегда. И дед менту, как и мне, не говорит ничего. Видно – не может. Мычит, а губы не шевелятся.

Тут я менту говорю: скорую, мол, пытался уже вызвать, да упоминание вокзала на них дурно действует. Не хотят ехать. Дай сюда телефон, мент отвечает, у меня приедут. Звонит, представляется по форме, рассказывает про деда. Закрыл телефон, отдал мне победно. Через десять минут приедут. И мне: ты, парень, не уходи пока. Скорой деда сдадим, поможешь мне палку оформить.

У меня тут глаза на лоб. Как-кую палку, товарищ сержант? Я не настоящий сварщик и деда этого просто на улице нашел. Мент ржет: не боись, пацан. Отчетность оформим о происшествии. Мол, сержант линейного отдела обнаружил больного ветерана и при содействии гражданина имярек доставил в больницу. А, успокаиваюсь, это можно.

Дед меж тем вроде очухиваться начал потихоньку. Не заговорил, правда, но стонать стал потише и взгляд сделал не такой несчастный. Ну, значит, слышит, что люди ничего плохого ему не хотят, и успокоился. Мент тоже это понял и за пазуху ему полез. Спокойно, говорит, папаша, надо же мне у тебя паспорт посмотреть
Нашел он паспорт, открыл и сплюнул. Твою-то, говорит, мать!

Я ему: что такое? Да нет, отвечает, в общем-то ничего. Кроме того, что дед не наш. Как это не наш? Да очень просто: из Чехова. Ну и что, говорю. Вы ж, товарищ сержант, линейный отдел, с пассажирами работаете. На Ленинградке вся Россия трется, не то что ветераны из Чехова. Все верно, соглашается. Я с ними работаю – если они что-то сделали или с ними что-то. А ты сам сказал – просто шел-шел и брякнулся. Состава нет. И полиса тоже нет. Как его скорой сдавать – ума не приложу.

Легки на помине. Мужик в кожанке и две гарпии, одна рыжая постарше, другая под свеклу крашеная, молодая совсем. Рыжая гавкает: где больной, паспорт, полис? Я её аккуратно так – тетенька, а не вы ли четырнадцатая будете? Больно голосок похож. Я, лает, сорок третья, и не заговаривайте мне зубы. Больной, паспорт, полис?

Тут мент с паспортом выдвигается и на деда показывает. Вот, мол, больной, вот паспорт. Полис, рычит рыжая гарпия, но паспорт берет двумя пальцами. Разворачивает, смотрит, бросает менту. Не повезем без полиса. Мы ей чуть не хором: как не повезете? Вы ж врачи скорой помощи, вы должны. Мы, орет, не врачи
а медсестры. И без документа никому ничего не должны. Пусть эту пьянь двадцать первого года рождения чеховская скорая забирает. Развернулись и ушли. А мы с ментом стоять остались. Мент с дедовским паспортом, я с открытым ртом – видимо, сказать что-то хотел, да не успел вот. Дед тем временем снова выть начал – просек, что не будет ему сегодня больнички.

Пасть закрой, мент мне говорит хмуро, ворона волосатая залетит. Бери за ноги, я под мышки, понесли в отделение. Врежет дуба еще, мне на участке только трупа не хватало. А что, спрашиваю, есть какие-то варианты? Ты, отвечает, хватайся и неси молча. Донесем – разберемся.

Доперли кое-как, свалили на скамеечку. Мент рогожку какую-то вытащил, ноги деду прикрыл и на телефон уселся. В Чехов звонить. Сержант, говорит в трубку, имярек. Линейный отдел милиции Ленинградского вокзала. Обнаружен прописанный в городе Чехове Московской области двадцать первого года рождения. Как выписан?? Полтора года назад??? А сейчас кто по этому адресу? Телефон? Записал, трубку положил, смотрит на меня злобно.

Ну, говорит, втравил ты меня в историю. Дед-то по документам выписан из квартиры. А в паспорте отметки нет. Как это, спрашиваю? Ты дурак совсем, отвечает устало. Деда выписать, квартиру продать. Все так делают, в подмосковье особенно. И ведь еще нормальные люди попались, пристроили куда-то. Чистый ведь
он, явно где-то живет. А где, не найдешь: он-то молчит.

Дед и правду замолчал: перестал стонать. Я к нему подхожу, смотрю – глаза прикрыл, не шевелится. И руки холодные. Но дышит пока. Мент тем временем в медпункт вокзальный позвонил. Сейчас, говорит, медсестра придет; может, хоть что-то сделает.

Пришла. Смотрим мы с ментом на нее и сразу понимаем: не везет нам сегодня на медсесер. Точно кто-то лозунг в массы кинул: “Жирные грымзы – в медучилище!” Посмотрела она его брезгливенько так и говорит: его бы в больницу, тут я ничем не могу помочь. Так не берут, мы ей говорим. А не берут и не надо, отмахивается. Сколько ему? Восемьдесят четыре? Ну так пожил, хватит ему уже. Пора бы к земле поближе. И ушла.

Мент поматерился минуты четыре и снова телефон оккупировал. Не переставая материться, полчаса тёр с чеховскими коллегами по ремеслу. Договорил, откинулся на спинку стула.

Ну чо, спрашиваю? Хрен через плечо не горячо, передразнивает. Приедут из Чехова, и врача вроде даже с собой взять обещали. Но через два часа, раньше никак не успеют. Так что сидим, говорит, ждем.
…
Менты из Чехова приехали. И даже врача с собой привезли. Дед, правда, к тому моменту помер уже. Ветеран войны, двадцать первого года рождения. Верно мент сказал: образцовый дед, хоть и не говорил ничего, стонал только тихонечко да руками поначалу скреб. Жалко. Был бы бомж или алкаш какой – да пусть бы сдох
черт бы с ним. Правда ведь? Ведь правда, да?