Конечно, может быть и есть такие люди (люди?), которых ничего не пугает. Или, скорее, перестало пугать…
было, наверное, что-то такое, после чего уже испугать практически ничем. Но я про другое – я про чем пугать,
вернее про то, что пугает.
Ведь всегда что-то пугает – ну там крик птицы ночью или взмах милиционера жезлом. Или падение курса,
да мало ли…
Меня с детства настойчиво одна штука пугает – это я сам.
Когда первый раз было, я не помню. А из оставшегося в памяти – начальная школа.
Мы сидим в холодном классе, а холодно так, что задница щиплет и чешется от холодного стула и на переменах
мы не бегаем, как обычно бывает весной или осенью, а сидим на раскаленных батареях в коридоре. От этих
батарей задницу жжет, но все равно как-то лучше.
И вот мы сидим, а нам учительница Нина Павловна рассказывает про пионеров-героев. Нина Павловна маленькая,
худенькая, учится заочно в пединституте, у нее дочь, два платья, блузка, черная юбка, брошка и нет мужа –
оттого рассказ про пионеров еще более жалостливый.
Я прилежно слушаю, как пионеры тырили боеприпасы и спускали колеса у немецких мотоциклов. А им за это
вырезали звезды на спине и вообще разнообразно мучили согласно ассортиментному перечню Гестапо.
И тут я понимаю, что я всего этого не вынес бы! Даже полминутки. Я бы во всем признался честно-честно.
И это меня пугает очень-очень – я же понимаю, что так не должно быть. Что это ужасно.
Что мы все, и я, и Вовка Тищенко, и Танька Щербакова, и остальные – мы все должны гордо все это вытерпеть
и плюнуть захватчикам в лицо. А чтобы совсем на отлично, то нужно еще при этом весело засмеяться и сказать
что-нибудь очень обидное для мучителей.
А я не смогу.
Или еще помню – классе в шестом-седьмом.
Стукнуло мне в голову денег летом заработать. Заработать денег ребенку в СССРе, да. Через маминых знакомых
договорились и меня взяли на месяц на шестой хлебозавод в цех печенья. Потом маме было стыдно
перед знакомыми, которых напрягали. А я опять был напуган собой.
Я не потянул.
Я проработал две недели примерно. Мой рабочий день, (8 часов – не надо басен про КЗоТ, социализьм и пр.)
состоял из взвешивания на весах картонных ящиков, в которые потом упаковывали печенье. То есть я восемь
часов брал из огромной кучи возле себя такой ящик, ставил его на весы
и писал карандашом его вес в граммах, потом кидал в другую кучу, тоже возле меня. И шел за другим.
Я до сих пор помню железный пол по которому я ходил.
И те весы.
Если кому-то там, на Западе, интересны стратегические сведения о наших ящиках для печенья, могу бесплатно
подарить Тайну – 1150-1350.
Ну в этих пределах.
Как я дошел домой после первого трудового дня, я не помню сейчас, не помнил и тогда.
То есть я даже не смог сесть в автобус, я как-то смешно и криво-бессвязно притопал домой пешком и упал лицом в постель.
Папа-мама даже подумали, не угостили ли меня работяги спиртом по случаю. И когда через две недели я понял,
что не вынесу этого, я испугался.
Все могут, целый завод работает, а я не могу. И еще меня смертельно пугало, что я не могу этого уже даже один день,
а все делают это всю жизнь. И даже получают грамоты при уходе на пенсию. А то и электрический самовар,
если регулярно жили общественной жизнью.
А я не могу.
А по-другому не бывает.
И мне было страшно.
Мне и сейчас страшно от себя, когда я понимаю, что не могу часами и днями сидеть на полу в очереди в налоговую,
чтобы узнать, почему мне прислали налог на землю за 66 лет вперед. Или каждый день носить свою улыбку и
раболепную спину в офис к девяти утра.
Ну все же могут, а я нет.
И не то, чтобы мне противно или я такой весь гордый и особенный. Я не могу – меня начинает заворачивать
в рулон, как с теми картонными ящиками или звездами на спине.
“А вот как так жить? ”