КИРЗА. Черпачество (2, 3)

Утром Колбаса решает показать власть.
— Подъём, взвод охраны! — орёт он, дублируя дневального.
Духи выпрыгивают из коек и суетятся возле табуреток с одеждой.
Шнурки одеваются чуть медленнее. Арсен, как сержант, сидит на койке и растирает опухшее со сна лицо.
— Суншев, подъём, команда была! — орёт ему Колбаса. — Кому не ясно, щас объясню! Постарел невъебенно, что ли?
Арсен командовал духами в карантине, но сейчас, во взводе, Колбаса — его старый. Вчерашний случай сильно уронил Колбасу в его глазах.
Арсен молча одевается и идёт в сортир.
Духи и шнурки уже выстроились в коридоре, .
Осенники, поддерживая власть сержанта, суют ноги в сапоги и смотрят на нас. Укол и Гунько злые, рожи у них кривятся. После отбоя их долго не было в казарме, где-то они шарились почти всю ночь.
Чувство у меня нехорошее, что всё ещё только впереди.
Кица и Костюк о чем-то переговариваются, но всё же встают и начинают рыться в сложенной на табуретках форме.

В сортире, едва успеваю отлить, сталкиваюсь с Уколом и Гунько.
— Базар есть, — делает шаг и оказывается почти вплотную возле меня Укол.
Внутри нехорошо ёкает. Не готов к драке совсем. И Арсена что-то не видать.
— Короче, слушай сюда. Колбаса вчера датый был. Косяк спорол, хуле спорить. Это ваши бойцы, вам ебать их год целый. Бля, но мы — старше. Вам это всосать надо, если мирно жить хотите. И ещё раз такая хуйня будет — бля буду, утром мёртвыми проснётесь.
Укол понтуется, даже не замечая, какой бред он несёт. Но главное ясно — осенники включили задний ход и предлагают забыть вчерашнее.
Это хорошо, что драки не будет.
Теперь моя очередь понтоваться:
— Ни и какого хуя надо было быковать… Хавки — хоть жопой жуй. На всех ведь принесли… Ладно, проехали. Со своими поговорю.
Руки друг другу не жмём, но угощаем друг друга сигаретами.
Прав был Кучер, сравнивая армию с племенами Гвинеи. Всё один в один.
Макса и Нового назначают уборщиками. Молдаван Потоску, шнурок, у них за старшего. После уборки Колбаса разрешает им пойти в гостиницу к родакам.
— Это если убраться сумеете! — рычит на них молдаван. — Где швабры, бля? Меня ебёт, что нету? С ночи надо под кровать прятать. Пиздуйте к мандавохам, как хотите, чтобы швабры были. Минута времени, съебали!
Подмигиваю Кице:
— Олег, помнишь, как нам Старый с Костей “зачеты по плаванию” устраивал? Когда в щитовой жили? Повезло нашим духам…
После ремонта казармы пол в ней сделали паркетный. Ротный связистов Парахин обещал лично пристрелить любого, кто “по-морскому” полы мыть будет.
Теперь только влажной тряпкой елозить разрешается.
— А мне похуй, — отвечает Кица. — Хуёво уберут — будут “плавать” и на паркете.
— Ага, как там Костя любил говорить: “А мэнэ цэ ебэ? Мэнэ це нэ ебэ!” — говорю я интонацией Костенко.
Кица не улыбается.
— Ты мне про него даже не напоминай, — мрачно отвечает.
— Через туалет на выход шагом марш! — орёт старшина “мандавох”.
Связисты, кашляя и поругиваясь, тянутся к двери. Своих бойцов, кстати, этой ночью они не трогали. Выдерживают положенные три дня, так понимаю.
Строимся на улице.
Утро прохладное пока, без майки зябковато. Ржём над Васей Свищём — у того на загорелом теле белый отпечаток майки.
— Васыль, было ж сказано — голый торс форма одежды. А ну, сымай!
На подначки Вася отвечает, по обыкновению, простодушной ухмылкой.
Всю прошлую неделю он вкалывал на огороде у штабного прапора Мартына из секретной части. За ударный труд тот обещал ему отпуск. Вася, себя не жалея, с радостью взялся за привычное дело и пахал как трактор. Прапор слово сдержал. Договорился с Вороном и Вася послезавтра едет к себе на хутор. Десять дней плюс дорога.
Васю хоть и подкалывают, но любят и уважают.
Парадку готовили ему всем взводом. У кого что получше — всё несли на примерку. Я отдал Васе свои нулёвые ботинки сорок пятого размера. Всё равно не могу в них влезть, а Васе даже чуток свободны.
— Взво-о-од! Бего-о-ом! Марш! — командует Колбаса.
— Поскакали, кони! — добавляет Паша Секс.
— Иго-го, бля! — орут наученные уже шнурками духи.
Бежим по дороге мимо спортгородка, мимо клуба и штаба, сворачиваем к ГСМ, пробегаем через автопарк и влетаем в лес.
За год настолько привык бегать, что начинаю получать удовольствие от пробежек, особенно когда больше никто не пинает тебя. Ноги лёгкие, сапоги как кроссовки, удобные, привычные. Грудь дышит ровно, ловит утренний воздух — чистый, вкусный, прохладный. Прибежишь обратно, умоешься, курнёшь, полежишь на койке, а там и завтрак.
Можно жить, можно.
Давно разогрелись уже, ломим мощно, не трусцой. Задор в душе играет. Поглядываем на духов. Те сосредоточенно бегут, экономя дыхалку. Колбаса ухмыляется на бегу и командует:
— Взвод, стой!
Останавливаемся и отходим на обочину, все, кроме духов и шнурков.
Шнуркам Колбаса выделяет Арсена и те бегут дальше. К ним присоединяется и Свищ, под наши шуточки и свист.
Мы остаёмся.
— На месте бегом марш! — говорит Колбаса.
Четверо бойцов начинают стучать сапогами.
— Шо за хуй пойми? — деланно удивляется Кица. — Резче бежим, зайчики ебанные!
Духи изо всех сил мельтешат ногами.
Усмехаюсь — нет ничего нелепее бегущего на месте человека. Только тут, в армии, в здравом уме можно приказывать людям совершать полную бессмыслицу. И только тут эту бессмыслицу будут исполнять. Прав наш взводный — “солдат обязан не думать, а тупо исполнятьприказания”.
Кица и Костюк закуривают. Колбаса морщится, но ничего не говорит — его дружки Укол и Гуня тоже лезут за сигаретами.
Я курить на зарядке не люблю, натощак вообще не в кайф. К тому же — воздух такой… Солнце, птицы, озеро рядом.
Бойцам не до романтики.
— Упор лёжа принять! Тридцать раз отжались!
Мой знакомец Кувшин отжимается неплохо, быстро сгибает-разгибает руки, резко и негромко выдыхая воздух. Гудков и Славин на третьем десятке сбавляют темп, за что получают от Кицы сапогом по ногам.
Осенники лишь поглядывают молча и курят.
— Кувшин! Тебе лично ещё двадцать, в честь Москвы-матушки! — говорю я.
— И за Винницу ще столько же! — подхватывает Кица.
— Ливны город маленький, но двадцатку за них сделаешь тоже! — смеётся Паша Секс. — Мы тебя родину любить научим, не ссы. Армия — крепкая семья народов. Правильно я говорю?
— Так точно… Товарищ… Черпак… — сипло говорит Кувшинкин, вставляя слова между отжиманий.
Самый долхлый из молодняка — Надеждин. Не добив и двадцатки, упирается коленями в землю.
Вот это не дело.
— Э, воин! — присаживаюсь перед ним на корточки. — Ты не охуел, часом?
Надеждин молчит.
— Я не понял, боец. Тебя твой старый спрашивает, а ты молчишь. Ты в хуй не ставишь старых своих, что ли?
Надеждин пытается ещё несколько раз отжаться. Опять же молча, лишь кряхтит в ответ.
Колбаса демонстративно отворачивается.
— Встал! — командую бойцу.
Поднимаются все четверо.
— А вы какого хуя? — ржёт Паша Секс. — Упор лёжа принять!
Бойцы падают на землю.
— Встать!- командует Паша. — Чё не резко? Будем тренироваться, если так. Упор лёжа принять! Отставить! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Лечь. Какого хуя встали — команды не было. Тормоза, бля… Вспышка с тылу! Вот так лучше будет. Упор лежа принять! Делай раз! Ниже, суки, ниже! Жопу опусти, как тебя, Славин! Делай два. Раз! Два! Полтора! Полтора, я сказал, Гудок, не тормози, блядь! Два-а! Полтора! Полтора держим!
Передо мной стоит Надеждин. Тощая шея, острые ключицы, при этом — какой-то рыхлый, выдающийся вперёд живот. Обритая налысо голова, острый подбородок, низкий лоб и густые, мохнатые брови. Под ними часто моргают испуганные серые глаза, которые он скашивает на замерших в позиции “полтора” товарищей.
— На меня смотри, воин, — тыкаю Надеждина кулаком в живот. — Не дёргайся, стой нормально.
Бойцы в упоре лежа кряхтят. Над их спинами суетятся радостно-встревоженные комары. Вспоминаю свою вечно искусанную лысину прошлым летом.
— Так охуел или как? — спрашиваю снова Надеждина.
— Нет, — выдавливает боец.
— Что нет?
Один из духов, Гудков, не выдерживает и опускает колени на землю.
— Давай, говори яснее. Видишь, товарищи страдают! — киваю на Гудка.
— Я не охуел.
— Тогда упор лёжа принял резче, сука! — замахиваюсь на бойца. — Гудок, коленки-то подними, форму нехуя пачкать. Взвод охраны — лицо части. Чуханов у нас не держат. Надя, упор лёжа, я сказал!
Надеждин кидается вниз.
— Я не Надя…- не поднимая головы, вдруг говорит он.
Тихо так говорит.
Но все слышат.
— О, хлопчик, да ты, я вижу, бурый у нас? — радостно поднимает брови Кица. — Уже есть один Бурый, второго на хуй не надо…
Надеждина спасает сержант.
Колбаса отходит от своих и нависает над духами:
— Хорош, всё. Подъём.
Бойцы с облегчением поднимаются, но не тут-то было.
Колбаса заставляет их делать “слоников” — садиться на корточки и выпрыгивать высоко вверх, хлопая над головой в ладоши. Дыхалка сбивается быстро, и как только они начинают хрипеть, сержант командует “бегом марш!”
Бежим к озеру через лес. В просвете видна заброшенная спортплощадка.
— Сворачиваем туда! — командует Колбаса.
На площадке видим сидящих на бетонных плитах шнурков и Васю Свища.
— Э, бойцы, не рано расселись, а? — оттопыпив губу, цедит Уколов. — Съебали на брусья!
Шнурки с явной неохотой поднимаются. Понимаю их прекрасно — им даже хуже, чем духам сейчас. Тем нечего терять, кроме здоровья, и нечего ловить, кроме пиздюлей. Шнурки, как никак, заслужили право на большее.
Укол сознательно унижает их, свидетелей вчерашнего позора старых. Отыгрывается, как всегда, на безответных.
Впрочем, тот же Арсен таким не кажется. Вижу, как он едва сдерживается, подходя к ржавой перекладине.
Помочь Арсену я ничем не могу — им командует старший по званию и призыву Колбаса.
Достаю из кармана отобранные вчера у бойцов сигареты, усаживаюсь на перекладину для пресса и закуриваю. Ебись он, этот свежий воздух.
Первая затяжка слегка кружит голову, по пальцем пробегает приятное покалывание. Нет, курить в армии бросать смысла нет никакого.
Арсен командует духами и своим призывом. Укол пытается загнать на турник и его самого, но вмешивается сержант. Всё же Колбаса не такой мудак, каким вчера был, многое сечёт правильно. До Бороды ему как до Луны, конечно, но Арсена лишний раз напрягать он не хочет.
Задрав голову, выпускаю дым. Слежу за летящим облачком и вспоминаю прошедшую зиму…
…Совсем недавно ведь было. Неужели?..
…Февраль. Сизые холодные сумерки. Захожу с чёрного входа на пищеблок. Обещал начальнику столовой принести что-нибудь почитать. Гордый, что раскопал в библиотеке прозу Есенина.
Гуливер недоверчиво листает книгу:
— Быть такого не может!.. Он же поэт! А тут — гляди-ка — рассказы!.. Хотя… — мосластой ногой в блестящем сапоге Гуливер пинает зазевавшегося бойца из наряда. Боец, хватаясь за задницу, скрывается на мойке. — Вот Пастернак, бля, тот стихи и романы ведь писал. Но Есенин чтобы… — прапорщик качает головой и, на ходу листая книгу, отправляется на склад.
Справа от двери замечаю несколько поставленных друг на друга коробок.
Нижняя слегка порвалась и просела. Сквозь прореху призывно блестят масляными боками банки тушёнки.
Вокруг никого нет.
Блядь, ну не позволяет душа взять и украсть. Гуливер не друг мне, конечно. Но всё же доверяет…
Закуриваю и выхожу, от греха, наружу.
Нос к носу сталкиваюсь с идущим на обед Пашей Сексом. Паша неделю уже не вылезает с наряда по КПП. От постоянно болтающегося при нём штык-ножа пола его шинели приобрела заметную рыжую вытертость.
— Курить есть? — здоровается со мной Паша.
Сую ему свою сигарету, и пока он докуривает, ненароком роняю:
— Там у Гуливера коробки какие-то у двери стоят…
Паша ныряет в пищеблок.
Через пару минут вываливается, весь раздувшийся и бугристый. На лице — смесь настороженности и счастья.
— Съёбываем! — не оборачиваясь, говорит Паша и колобком-мутантом скатывается по тропинке в сторону клуба.
Консервы — дюжину банок, мы сдаём на хранение клубнику Витьке, парню с чудинкой, религиозному слегка.
Тот долго артачится, не желая связываться с ворованным, но в конце концов сдаётся.
Смешно — всего неделю назад я поспорил как раз с Витьком насчет правила “не укради”. Утверждал, что легко можно прожить, не нарушая. Даже в армии. Утверждал, что готов доказать личным примером. Спорили на пачку “с фильтром”.
— Нет, ну фактически — я не украл. Просто сообщил Паше информацию. Даже не намекал. Так что ничего я не проиграл тебе.
После ужина мы — я, Паша, Витька и Арсен Суншев отправляемся к Кучеру в санчасть. Банки разделили между собой поровну, и под шинелями их не видать. Витька свою долю взять отказался.
— Всё равно, содействовал краже. Значит, гони пачку! — Витька неприклонен.
— Вот к Кучеру придём сейчас, он рассудит! — не сдаюсь я.
— Совсем себе башки заморочили — украл, не украл! Какая разница?.. Главное — сейчас похаваем хорошо! — смеётся Арсен.
— Арсен, ты ж мусульманин! Как свиную тушёнку есть будешь? — подначивает Паша.
— Э, — машет рукой Суншев. — Аллах далеко, там, в Кабарде. Как узнает?
И то верно.
Кучер выслушивает нас, разогревая тушенку на плитке.
Забирает у меня спорную пачку и кладёт к себе в карман.
— Солдат не может красть, — наконец изрекает он. — Это его обкрадывают со всех сторон. А солдат лишь пытается возвратить себе маленькую толику того, что ему положено.
Мы с аппетитом жуём, думая каждый о своём.
— А скажи, Кучер, — я отпиваю из горячей кружки крепкий и сладкий чай. — Вот мои сигареты — ты с ними что сейчас сделал?
Кучер поднимает указательный палец:
— Кражей называется тайное хищение чужого имущества. У нас же с тобой всё общее и к тому же я внаглую, открыто сунул пачку себе в карман. Какая же это кража?
Вечером — неприятность. Залёт.
Кто-то стуканул нашим старым о тушёнке. Кто — нет смысла выяснять. В части сотни глаз и ушей, ты всегда на виду.
Пашке и Витьке повезло — они заступили в караул. Остались я и Арсен.
После отбоя нас поднимают и подзывают к себе.
Больше всех кипишует Соломон:
— Суки, голодаем, да? Не наедаемся, падлы? — всё это под методичные удары в грудь и по голени. — Нет, Борода, ты прикинь, какие бойцы пошли!
Рябоконь отвешивает нам фофаны:
— Надо старых уважать! Старых надо угощать!
Борода лениво щурится с койки:
— Сколько банок спиздили?
Строптивый Арсен огрызается:
— Сколько надо, столько и спиздили!.. Все наши…
Через полчаса в туалете я помогаю Арсену умыться и остановить кровь.
— Я его, суку, зарежу! — цедит сквозь зубы Арсен, промывая нос. — Я не я буду, если не зарежу!
Почти не сомневаюсь в этом. Сам готовился с Черепом утопить в болоте падлу. Но Арсен — другое дело. Такие редко отступаются.
Дверь распахивается и на пороге возникает дневальный:
— Соломон зовёт. Обоих.
Старые готовятся варить чай, разматывают провод кипятильника.
— Где лазите, бля? Я чё, вас ждать должен? — начинает заводить себя по новой Соломон. — Взяли, нашли две кружки и бегом воды принесли!
В другом конце казармы, у тумбочки дневального, стоит бачок с питьевой водой.
Мы с Арсеном, переглянувшись, пробегаем мимо.
Убедившись, что в туалете никого нет, склоняемся над одним из очков и в несколько приёмов начёрпываем обе кружки.
Арсен предлагает ещё и поссать туда, но вода и так подозрительно тёмная.
Моем руки и несём воду Соломону.
Поили мы таким образом старых ещё много раз — и для чая им носили, и просто сырую они пили.
Никто из них не сдох. Даже не заболел.
Суншев и зарезал бы Соломона, как пить дать, но судьба опять вмешалась и отвела. Сначала Соломон лежал в госпитале с дыркой в спине после драки, потом Арсен отправился в сержантскую учебку…
Удивительно, до чего везёт некоторым…
…Но воду лучше буду теперь наливать себе сам…
…Сигарета истлевает наполовину. Оглядываюсь по сторонам, щурясь от тёплого уже солнца, всё еще находясь там, по ту сторону. Забудется это когда-нибудь, или так и будет вязко шевелиться на дне памяти?..
Шнуркам, наконец, разрешили отойти поссать. Духи вновь отжимаются под счёт. На этот раз считает Арсен, под наблюдением Колбасы. Проходит науку “ебать личный состав”.
Теперь начинаю понимать “доброту” тех осенников-дембелей, что встретили нас во взводе в прошлом году. Основную грязь они просто свалили на черпаков и шнурков. Те и ебли нас, каждый в меру положенного по призыву.
Бежим обратно. На сегодня хватит, завтра — Гора Смерти, или Ебун-гора, как её называют курсанты.
Бойцы топают впереди, размахивая локтями.
Я смотрю в спину Надеждина. Злости у меня к нему никакой нет. Парень физически дохлый, но с характером. Сглупил он или всё же смелый?
Вот вопрос — надолго ли его хватит… У нас ведь не забалуешь, это уже всем ясно, даже нам самим.
— Резче шевелимся, кони, бля! — кричит Кица. — Надя, тебя особенно это касается.
Надеждин прибавляет ходу.
Интересно, сказал Надеждин сейчас что-нибудь, или смолчал.
За топотом ведь не слышно. Но ничего, зато ночи тут — светлые и тихие. Посмотрим и послушаем ещё. Времени у нас — целый год.
КИРЗА. Черпачество (3)
Солнечные лучи бьют в окна казармы, почти горизонтально. В них густо золотится поднятая уборщиками пыль. Гул голосов, стук швабр, топот ног, грохот сдвигаемых коек. Кашель, ругань, смех и просто животные вопли. Из ленинской комнаты доносится хрип телевизора.
Замполит Сайгак на политинформацию не пришёл, и народ мается от счастья.
Времени до завтрака много.
Сержант из роты связи орёт на уборщиков казармы:
— Это, блядь, что за рубчики?! Где, на хуй, кантики на одеялах?
Уборщики суетливо хлопают по койкам палками для пробивки. Одеяла ветхие, койки продавленные, но кантик должен быть.
— По пизде так бабу свою хлопать будешь, военный! – не унимается сержант. – Блядь, три минуты времени – и на всех койках чтоб комар яйца обрезал! Прихожу и удивляюсь! Зубами у меня эти кантики наводить щас будете! Хуль стоим, время идёт!
Сержант – тот самый Димка Кольцов, что спал на соседней со мной койке в карантине и давился чёрной тоской перед присягой.
Сёйчас он стоит на манер киношного фрица, широко расставив ноги. Руки большими пальцами зацеплены за ремень.
— Э, военные, да вы поохуевали, я вижу, — Димка отвешивает смачный пендаль бойцу, что ближе всех.
Боец тыкается лицом в только что разглаженное одеяло и сминает всю красоту.
— Ты — охуе-е-ел… – утвердительно тянет сержант и нехорошо улыбается.
Раздаётся крик дневального. Зовут дежурного по роте.
Димка поправляет повязку, застёгивает ворот хэбэшки и вразвалку идёт к выходу.
— Две минуты, суки! – оборачивается он на ходу.
Интересно, помнит ли он, как сравнивал присягу с прощанием в морге…

Лето в разгаре. Вчера получил из дому письмо. Батя с братом на даче, строят опять что-то. Мать в отпуск не идёт – боится, обратно не возьмут уже. Закроется скоро её институт, не нужны стране доктора и мэнээсы. Что-то происходит там, за забором части. Зреет, нависает тучей. Другая, совсем другая жизнь.
Не знаю, буду ли восстанавливаться в универ. Нужен ли он мне, нужен ли я там… За год отупел сильно. Ещё год впереди.
Нужен ли я здесь…
С трудом сдвигаю нижний шпингалет на оконной раме и распахиваю её. Воздух вливается прохладным хрусталём, после казарменной духоты. Листья небольшой рощицы за казармой изумрудно-свежие, влажные. Всю ночь шёл дождь, а теперь вот – буйство начищеной бляхи солнца.
Начало дня. Ещё одного.
Бля.

Взвод строится на этаже. Утренний осмотр.
Проводит его Колбаса.
Его призыва в строю вообще нет – курят в сортире. Из наших – я и Костюк. Стоим небрежно, расстёгнутые, руки в карманах. Костюк учит меня выговаривать слово “паляница” без москальского акцента. Колбаса бегло осматривает нас, не говоря ни слова, и переходит к бойцам.
У Нади опять залёт – не побрился. Брить там нечего, но Колбаса разглядел пару волосков.
— Схватил полотенце, съебал… Стой! Укола позови!
Надя бежит в сортир. Мы с Костюком переглядываемся. Кажется, Надя ещё не понял, что с ним сейчас будет. Рано или поздно, всё равно это случилось бы.
Колбаса продолжает осмотр.
— Предъявить содержимое карманов!
Духи уже опытные, ничего запрещенного у них нет. Военник, ручка, платок, расчёска.
Последний предмет удивлял меня ещё в карантине. Зачем, если всё равно лысый…
Теперь знаю – чтобы нам подать, если свои мы проебали.

Колбаса проявляет дотошность и заставляет вывернуть карманы. Духи складывают кепки, в которых лежат их вещи, к ногам и выполняют команду.
Пошла их вторая неделя во взводе. Игры кончились, началась служба.

И на этот раз всё в порядке – ничего не заныкано. Колбаса собирается уже всех распустить, как вдруг останавливается напротив Славина – высокого парня из Челябинска по кличке Трактор.
— Воин, это что такое, а?
Трактор беззвучно шевелит губами, бледнея на глазах.
Залёт, вот что это. Причём залёт нехороший. Хлебные крошки в кармане.
— Что, Трактор, голодняк ебёт? Да?
Колбаса неуловимым движением пробивает духу “солнышко”. Тот силится стоять прямо, хватая ртом воздух.
— Между прочим, ваш молодой… – говорит нам сержант. – Хуёво смотрите. У нас такого не было.
Не может удержаться, чтобы своё превосходство лишний раз не показать.
Пока думаю, как лучше ответить, появляется Надя с толпой осенников позади.
Колбаса командует “разойтись!”

Кувшина и Макса назначают на сегодня пищеносами в караул. Завтракать, наверное, тоже будут там – пока не перемоют всё помещение.
— Кувшин! – окликаю бойца уже на выходе. – Ну-ка, для поднятия духа!.. Я не понял… Ты чё морду кривишь, воин?! Охуел, что ли?
Кувшин начинает маршировать на месте, задрав голову вверх.
Звонким голосом начинает орать в потолок:

Я по свету немало хаживал.
Жил в землянках, окопах, тайге!

Во время пения Кувшин руками изображает поочерёдно то землянку, то окоп, то таёжные деревья. Весьма абстрактно, конечно.
Поёт он громко, соблюдая ключевое правило – рот раскрывается на ширину приклада.
Вокруг мгновенно собираются благодарные зрители, в основном – “мандавохи”-связисты. Все уже в курсе проводимой воспитательной работы. О подмосковных Люберцах наслышаны все. И о залёте бойца в первый день во взводе тоже.

Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске.

Показав два пальца и сложив руки на груди, Кувшин характерным жестом правой руки изображает “тоскливую любовь”.
Публика, хотя видела номер уже не раз, веселится. Димка Кольцов, сам из Подмосковья, хлопает себя по коленям, сгибаясь от смеха.
Кувшин принимает стойку смирно и заканчивает почти криком:

Но Москвой я привык гордиться,
И везде повторял слова:
Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!

Отсмеявшись, народ расходится. Скоро построение на завтрак. Надо успеть перекурить и отлить.
Кувшин стоит, не глядя на меня. Вижу, как сжаты его челюсти и кулаки. Бледное лицо покрыто пятнами.
— Что, боец, не нравится? – участливо спрашиваю.
Молчит.
— А ведь я тебе ни разу даже не вломил ещё… Ты-то, наверное, в Москву с друзьями ездил не на карусельке в Сокольниках покататься, да?
Вновь молчит.
— Съебал на кухню! – замахиваюсь на него кулаком.

В умывальнике ко мне подходит Патрушев. Его, к моему удивлению, всё же перевели в черпаки, хотя залётов у него было немеряно. Тот самый домашний Патрушев, что грустил всё время по маме и бабушке, в карантине каждый день получал от сержанта Романа орден дурака и не раз схватывал уже в роте связи.
Прошедший год Патрушева не изменил нисколько. Всё то же мягкое, безвольное лицо. Всё те же глаза “срущей собаки”, по выражению того же Романа. Лишь ремень приспущен и хэбэ расстёгнуто, вот и всё.
— Слышь, Кирзач… – смотрит на меня Патрушев. – Тебе вот не западло всё это?
Только мозгоёбства с утра не хватало. Да ещё от кого…
Высмаркиваюсь в раковину и неторопливо промываю нос отдающей железом ледяной водой.
Патрушев молча ждёт.
Выпрямляюсь.
— Серёжа, — говорю ему миролюбиво. – Если тебе не хуй делать и ты решил поиграть в “доброго дедушку” – флаг тебе в руки. Делай в роте что хочешь. А взвод как-нибудь без этого обойдётся.
— Я тоже москвич. Но мне вот неприятно, как ты человека унижаешь.
— Да неужели? А ты спроси тех, кого он гасить ездил ещё весной этой. Жаль, тебе в бубен не насовал он в своё время.
— Я от люберецких получил однажды. Сильно причём. На дискотеке. В училище наше они приехжали. И что теперь – всех ненавидеть за это?
— Серёжа, послушай. Отъебись от меня со своей толстовщиной. Сидели бы мы с тобой сейчас на “сачке” в универе, под пивко… Покалякал бы с удовольствием на тему эту.
Патрушев не сдаётся:
— Ну вот Скакуна помнишь? Ведь не трогал никого. Не унижал, хотя бы. Или Свищ ваш – тоже ведь спокойный “дед”.
О, кстати… Свищ завтра вернуться из отпуска должен. Главное – вовремя на КПП его встретить, пока другие не растрясли все его ништяки.
Всё, достал меня земляк.
— Короче, зёма. Чтоб быть, как Скакун, надо сначала Скакуном стать. Он же раза в три тебя шире…
“И умнее”, — хочу добавить, но лишь машу рукой, стряхивая воду.
Разговор окончен.

В сортир заглядывает Костюк:
— Пишлы, швыдче! Надя рушныком броется!
Патрушев фыркает и картинно разводит руками.
Мы с Костюком подходим к каптёрке. Стучим условным стуком. Дверь открывает Гунько, молча впускает.
Мы пришли к концу действа.
Надя сидит на табуретке. С двух сторон его держат за голову. Укол, стоя на табуретке, коленом упирается Наде в спину и быстро водит туда-сюда ему по подбородку натянутым полотенцем.
Надя взвизгивает, мычит, пытается вырваться. За что тут же получает по голени от держащих его.
— Всё, свободен! – говорит раскрасневшийся от усилий Укол и спрыгивает вниз. – Вот так-то. Теперь долго можешь не бриться!
Осенники смеются.
Надя пробует держаться за лицо, но ему дико больно. Он то и дело отдергивает ладони, будто обжигает их. Кожа и в самом деле у него сейчас должна гореть. Завтра-послезавтра покроется струпьями, еще через несколько дней – изойдёт чирьями.
Я вдруг замечаю, что у Укола стоит. Явственно так топорщится под ширинкой.
Укол и сам это чувствует и быстро суёт руки в карманы. Пробегает взглядом по лицам.
Не знаю, заметил ли кто ещё, но чувствую едва не тошноту.
— Иди, холодной водой умойся! – говорю Наде.
Когда он проходит мимо меня, неожиданно, закусив губу, со всей силы пинаю его.
— Чмо, блядь, — говорю ему вслед.
Надя выбегает из каптёрки.

***
На прошлой неделе молодые приняли “другую” присягу. Как положено, с текстом и целованием швабр, под руководством Гитлера. Я и Секс на зрелище не пошли, пили чай в углу у осенников. Доедали остатки духовских передачек, совместно.
Драка с сержантом Колбасой, как ни странно, оказалась весьма кстати. Отношения между нашими призывами стали ровнее, спокойнее. Восстановился баланс. Так, наверное, подчеркнуто вежливо пили виски парни в салунах Дикого Запада, поглаживая свои кольты.
Присягу приняли все, кроме боксёра Макса. Парень оказался что надо, со стержнем. Сильный и телом, и духом. Спортсмен, настоящий.
Не в пример Холодцу, с которым я, лысый салабон, стоял год назад в холодном сортире, боясь обмочиться. Тот, бугай-борец, судьбу искушать не стал тогда. Не быть ему чемпионом. Никогда. Да и Череп это наглядно доказал, отправив Холодца в питерский госпиталь ещё прошлым летом.

Череп, Череп… Вот уж к кому не хотел бы духом попасть. Где-то там, под нами, на первом этаже, лютует в роте МТО сержант Чередниченко.
Тот самый, кого пинал на болоте на пару со мной Соломон.
А и хорошо, что его в роту сослали из взвода. Не ужились бы мы с ним.
Разный взгляд на духов у нас.
Взять того же Макса…

…Макс за отказ от ночной “присяги” попал под сильную раздачу. По полной программе. Здоровому и спокойному бойцу сильно досталось от наших мелких Бурого и Гитлера. “Лося” или “фанеру” те пробить ему не могут, как надо, здоровья не хватает. А голень – она и есть голень. К тому же Бурый пару раз херачил Максу по сапогам дужкой от койки, но остановили осенники.
Видел – ещё немного, и парень не выдержит. Не так, как Надя – тот, после двух ночей беспрерывных “фанер”, отжиманий и “крокодильчиков” был поставлен на табурет и оттуда громко признал свою кличку.
Били мы Надю сильно, помня усвоенные по духанке уроки. Отлетев от очередного удара, Надя впечатался в стену головой и едва не снёс стенд “мандавох”. Дневальный нервно кашлял и делал вид, что читает инструкции. Покосившийся стенд поправили, Надю отвели в сушилку и продолжили.

То, что удар тот был мой, обрадовало и испугало одновременно. Обрадовало – удар видели остальные. Будут иметь в виду. Испугало – словно не человека бил, а грушу с опилками. Не дрогнуло ничего внутри. Мало того, сам вид бойца — худого, жалкого, с дрожащей нижней губой — вызывал непреодолимое желание вмазать ему ещё раз, и ещё…
На гражданке читал в “Новом мире” повесть про зону для малолеток. Об одном из персонажей, Опарыше, говорилось, что от жалости его хотелось ударить, избить. Не понял тогда столь странного желания, лишь хмыкнул. И забыл на время.
За год с небольшим здесь увидел достаточно. Если и не понять, то принять как должное. Даже местного изгоя из первой роты с удивительно схожей кличкой — Опара…

Сломался Надя легко, не пройдя даже “воспитания через коллектив”. Имя своё не отстоял, зря только залупнулся в самом начале. В шнурки осенью его уже решено не переводить.
Ещё один вечный дух. Позор взвода.
Другое дело — Макс. Этот если не выдержит, мало не покажется. Искалечит или убьёт. И тогда полная жопа всему взводу и ему лично.
Позвал его после отбоя в сортир.
В умывальнике распахнуты окна – чтобы меньше воняло хлоркой. Дневальный мандавоха полощет в раковине тряпку. Прошу его выйти на минуту. Дневальный, шнурок, бормочет что-то под нос. Выказывает бурость, но выходит.
Сажусь на подоконник. Макс стоит рядом, ждёт.
— Держи, — протягиваю ему сигарету.
Курить в сортире, да ещё в умывальнике, бойцам не положено. Макс нерешительно оглядывается на дверь.
— Кури, раз старый твой разрешает.
Закуриваем.
— Заебал тебя Гитлер? – решаю не тянуть.
— Да не, нормально, — отмахивается Макс.
— Я нормального ничего не вижу. Короче, слушай сюда. Разрешаю тебе дать пизды ему. Только чтоб тихо.
Макс ошарашен.
— Как же…
— Да как хочешь. Хоть сегодня, он как раз спать с КПП придёт, в час примерно. Ты ж всё равно подшиваться будешь, гладиться там, туда-сюда… Веди в сортир и ебошь, но не насмерть, понял? Без следов чтобы тоже.
Макс делает несколько затяжек подряд.
Подмигиваю ему:
— С Сексом и хохлами я договорюсь, если что. Они не тронут. Бурый в одиночку на тебя не полезет.
Макс внимательно смотрит прямо мне в глаза.
— Не бойся, Макс, всё без подъёбки! – хлопаю его по плечу. – Действуй смело. За Гитлера никто не впряжётся, я тебе отвечаю.

Никто и не впрягся.
От Макса Гитлер отстал. Третий день уже, будто не замечает. Нам почему-то ничего не сказал.
А Максу я и Секс лишь ремнём по заднице пару раз отвесили, чтобы не борзел слишком сильно.
Старых-то своих дубасить…

***
Строимся на улице. Задача – прийти на завтрак раньше “мандавох”. Иначе придётся ждать, пока их всех пропустит в столовую дежурный по части.
На завтрак к “дробь-16” и пайке выдали по варёному яйцу. Уже хорошо, уже радость. Перловку ведь никто кроме молодых и Васи Свища есть не может.
Кица молча собирает с тарелок духов яйца и кладёт на наш стол.
— Нехай трохи послужат ще, — объясняет он нам.
Никто не возражает. На нашу духанку приходилось одно яйцо в неделю, по воскресеньям. Теперь стали давать через день, как в санатории. Все согласны, что это несправедливо.
Я сижу и рассматриваю столовские фотообои. Вон она, гора наша. Подъём пройден, мы на вершине.Да уже вниз пошли, потихоньку. Меньше чем через год меня здесь не будет точно. Год прошёл, и второй пройдёт.
Паша Секс чистит очередное яйцо. Недавно он начал качаться, не вылезает теперь из щитовой казармы, где спортзал. Поэтому к питанию Паша относится внимательно.
Заглянув в кружку, оборачивается к столу духов:
— Слышь, Гудок. Не в падлу если, чаю принеси пару кружек. И сахару у поваров спроси. Скажи, для меня.
Гудков, самый расторопный из молодых, вскакивает и бежит к раздаче.
— С кухни возьми, с плиты! – кричит ему вдогонку Паша.
Часть кружек с чаем повара держат на постоянном подогреве, для старых.

Через минуту Гудков возвращается с двумя кружками в руках. Вид у него виноватый.
— Повара, это, не пустили туда. Вот, только с раздачи смог взять. Сахара нет.
— Блядь, ты, тормоз, хуль не сказал им, что для Секса? – негодует Паша и поднимается сам. – Пошли. Всему учить надо…
— Паш, наверное, они подумали, что боец себе чтоб поебаться, чайку хочет взять, — подмигиваю другу. – Хорошо, что там шнурки одни, а то бы опиздюлили бойца нашего. Хотя и эти борзые стали.
Помнится, были и у нас проблемы с поварами, да Борода всё удачно решил.

— Э, бойцы! – обращаюсь к нашим. – Хоть одна залупа на кухне тронет если – сразу чтобы нам сказали. Ясно?
Кивают.
Так-то вот. Не только ебать, мы и защитить можем. Хотя не уверен, что сможем проблемы решать, как Борода это делал. Стержень в нём другой был совсем.

Паша и Гудок уходят. Передо мной на алюминиевой миске лежит недочищенное Пашей яйцо.
Роюсь в кармане и достаю подобранную пару месяцев назад на стрельбище приплюснутую пулю от “калаша”. Зачем подобрал и всё это время таскаю – сам не знаю. Вроде как брелок собирался сделать. Да один хер, ключей всё равно нет.
Беру яйцо и запихиваю в очищенную часть пулю. Кица и Костюк с интересом наблюдают. Белок яйца жестко-упругий, переваренный. Пуля удачно входит внутрь и полностью скрывается. Остаётся лишь едва заметный след. Кладу на место.
Показываю хохлам – “тихо!”
Возвращается Паша с чаем.
— Бля, повара в натуре оборзели. Постарели что-то быстро… – говорит Паша, усаживаясь. – Слышь, Кирзый, мы разве такими были, а?
— Мы службу свою знали, — важно подверждаю Пашину правоту. – Давай, хавай быстрее, а то духи засиделись уже.
— Это мы исправим, — отвечает Паша, поворачивается и хватает кулаком по спине первого попавшегося духа.
— Я не понял, воины, мы чего тут расселись? В казарму бегом марш наводить порядок!
Бойцы вскакивают и бегут с подносами к окну приёма посуды. Я замечаю, как Славин на ходу суёт что-то в карман.

Паша дочищает яйцо, к нашей радости, не обращая внимания на дырку. Целиком сует его в рот, отряхивает от скорлупы руки и начинает жевать.
“Зуб ведь сломает…” — успеваю подумать до Пашиного мычания.
Лицо Паши вытягивается, глаза выпучиваются. Он выплёвывает всё в тарелку и с испугом ковыряет пальцем. Извлекает пулю, стряхивает с неё остатки яйца и неожиданно громко кричит:
— А, бля! Пуля!
Мы едва сдерживаемся от смеха.
— Ты дывысь – якись и справду куля! – подыгрывает Костюк. – Як це так?
— Дай подывытыся, — тянет руку Кица.
Но Паша, сжимая пальцами пулю, отстраняется и кричит уже на всю столовую, перекрывая грохот посуды:
— Пулю, бля, в яйце нашёл!
Начинают подходить любопытные. Интересуются, в левом или правом у Паши водятся пули и кто ему их туда засадил. Находку всё же отбирают, она идёт по рукам. Внимательно разглядывают, некоторые даже пытаются на свет.
Минут пять вокруг нашего стола стоит оживлённый гул. Сообща приходят к выводу, что курица по ошибке склевала пулю, затем, как инородный предмет, исторгла из себя вместе с яйцом.
Хохлы, свидетели фокуса, едва сдерживаются от смеха.
Паша ударяется в мистику. Объявляет находку хорошим знаком и решает просверлить в ней дырку, чтобы носить как талисман. Обломок же зуба просто смахивает на пол.
— Такое раз в сто лет случается! – возбуждённо кричит паша.
Но чтобы окончательно убедиться, решает зайти в санчасть к фельдшеру Кучеру, местному магу и экстрасенсу…

…О фельдшере нельзя не сказать несколько слов дополнительно. Один из интереснейших и загадочных людей людей полка, Игорь Петрович Кучер.
Тот самый, кого в своё время хотел заполучить в сво “лошадиный” взвод прапорищк Гуливер, да санчасть отстояла.
С Кучером мы познакомились в начале зимы, когда я впервые попал в лазарет.
Майора Рычко в тот день на приёме не было. Добрая врачиха Татьяна Михайловна без проблем положила в палату.
Сам Кучер на полгода старше меня по призыву. Родом из города Сокальска, Львовской области.
Узнав, что я бывший студент, проникся сочувствием и интересом. Как-то вечером сказал:
— Завтра духи из карантина на осмотр придут. Парочку попробую в санчасть положить, если Рычко опять не будет. Нечего тебе полы тут намывать.

Внешностью Кучер походит на колдуна. Высокий, сильно сутулится. С крючковатым носом и тёмными кругами под глазами.
Спит всего часа три-четыре в сутки. После отбоя сидит у себя в боксе и читал. В основном биографии известных и великих людей. Изредка – буддийские брошюрки, что привозят ему водилы из Питера.. Из художественной видел в его руках “Мастера и Маргариту” и “Мёртвые души”. Поэзию он не признаёт.

За ним прочно закреплена слава ясновидящего, целителя и экстрасенса. Диагноз он ставит, лишь взглянув на лицо, даже на фотографию.
Желая проверить, как-то раз уговорил Пашу Секса, с фельдшером тогда не знакомого, показать ему фотку своей девушки.
Секс долго не соглашался, но любопытство взяло вверх.

Кучер разглядывал карточку минуты три.
— Смесь хохлушки с русской. Зовут Оксана или… Таня, может быть. С краской работает, но не художница. Малярша, очевидно. Девятнадцать лет. С почками проблемы. Гипотоник. По женской части проблемы есть. Правый придаток. Есть сестра, младшая. Лет десяти. А-а, вот почему – Таня. Сестру Таней зовут. Отец — военный. Мать… — Кучер задумался. — Мать вот не пойму кто… В халате белом. Но не врач. Продавец?.. Нет…
Паша минуту молчал.
— Я в ахуе!.. — наконец произнёс. – За здоровье, конечно, не знаю… Но… Откуда это всё про Ксюху известно?
Мать у Ксюхи была поваром.

Весь стол у Кучера в боксе завален вырезками гороскопов из журналов и газет. У кровати — две стопки книг из серии “Имя и судьба” и “Гадание”. Естественно, карты Таро.
В санчасть почти ежедневно заходят жёны офицеров. Но совершенно пристойно. Кучер лишь гадает на картах и составляет им гороскопы. Иногда снимает головную боль и даёт какие-то житейские советы.
Домашние разносолы в санчасти не переводятся.
Может, и есть у него кто, конечно, но всё шито-крыто.

Попросил его однажды погадать и мне.
— Ты что, всерьёз в это веришь?
Вот те раз…
— А как же… – показываю на его бумаги.
— Туфта, — безжалостно произносит Кучер. — Антураж. Для глупых баб.
Выдерживает паузу и лезет за сигаретой:
— Это ж офицерские жёны. Образование если и было какое, то пропало без применения давно. Домохозяйки по сути своей. А мозг человека, — Кучер картинно берёт себя рукой за голову, — требует пищи. Впечатлений. Чего-то необычного, таинственного. Вообще, когда мозгов и знаний не хватает, их место всякая мистическая чухня занимает.
— Но они же приходят потом, на всю приёмную верещат, что всё сбылось… — не сдаюсь я.
— Ин-фор-ма-ци-я! Плюс пси-хо-ло-ги-я! — учительским тоном произносит Кучер. — Видишь, какие у меня уши?
Уши у него и впрямь большие, заострённые кверху и оттопыренные.
— Это потому что я люблю слушать. Через санчасть много народу проходит. Каждый что-нибудь да скажет. Кто с кем, кто кого, тыры-пыры… — уголками губ улыбается Кучер. — И всё стекается вот сюда, ко мне. Я как паук в центре паутины. Ниточки дрожат, я перебираю их и делаю выводы…
Кучер увлекается, входит в образ, шевеля длинными пальцами, и становится и правда похожим на огромного паука.
— Подожди, а с фоткой как же? Ведь всё сошлось!..
Фельдшер отмахивается:
— Это совсем другое. Дар свыше. А, пошли чай пить. Жена Цейса пироги принесла.
— А ей ты что нагадал? — жену Цейса я не знаю, но мигом вспоминаю унтерштурмфюрера.
Кучер зевает:
— Да три года, что ли, залететь всё не могла. Ну, я ей дату и время сказал, когда нужно. Она и впрямь залетела… Да не от меня, не от меня!.. От мужа. Довольная прибежала, ха…

***
Для Паши Секса фельдшер — непререкаемый авторитет. После утреннего развода Паша под благовидным предлогом – сломанный зуб – отправляется в санчасть. “Освящать талисман”, как он сам выразился. Всё же крыша съезжает у народа здесь сильно.
Пытаюсь увязаться за ним, но весь взвод отправляют на тренплощадку к караулке. Ведёт нас туда сам Ворон, сам с сильнейшего бодуна, то и дело заставляет херачить строевым.
— Песню! Запе-вай! – сипло кричит Ворон.
Песня “про коня” нас достала ещё по духанке. Костя Мищенко, шнурок, обучил вчера бойцов новой.

Эй, подруга, выходи скорей во двор!
Я специально для тебя ги-и-та-а-ру припёр!
Я сыграю для тебя на аккордах на блатных,
Ну а коль не выйдешь ты, то полу-учишь под ды-ы-ых!

Песня прикольная, идти под неё весело, и подхватываем уже хором:

Возле дома твоего! О-о!
Во-о-озле дома твоего, о-о-о!

Ворон шагает сбоку, прислушиваясь к словам. Ухмыляется. Видно, что песня ему нравится.
— Мищенко, твоя работа? – кричит он сквозь наши голоса.
Костя пожимает плечами.
— Громче! Не слышу песни! – щерит железный рот взводный.

Я тебя аккуратно к сеновалу отнесу!
Ну а коль не выйдешь ты, все заборы обоссу-у-у!
Возле дома твоего! О!

Давно не пели так душевно. “Иго-го, бля! Взвод охраны! Иго-го!” — дружно орём наш боевой клич.
Не заметили, как и дошли.
На площадке – деревянная вышка, забор из колючей проволоки, коричневая туша железнодорожного вагона, три столба с привязанными к ним шинами и стенды с изображением приёмов рукопашного боя.
Кто-то обратил внимание, что солдаты на этих стендах выражением лица здорово напоминают легенду части Андрюшу Торопова. Тупые и спокойные лица у солдат, даже когда магазином в лицо друг другу тычат.
Чуть в стороне, через небольшой учебный плац, железные столики под навесом – для тренировок с автоматами.
Ещё одна достопримечательность – знаменитый “учкудук”. Три канализационных люка в разных частях площадки.

За сильные залёты “губарей” иногда бросают на аттракцион “учкудук”.
С вёдрами одни бегают от колодца к колодцу по определённой схеме. Другие сидят непосредственно в колодцах и подают наверх вёдра с вонючей жижей. Смысл наказания вроде бы прост – вычерпать колодец. Но “губарям” приходится переливать говно из одного колодца в другой, а все они соединяются внизу.
Выводящие ставят задачи на время – столько-то пробежек за пять минут. Говно плещется во все стороны. Субстанция агрессивная, кожу разъедает. Поэтому “в целях гигиены”, особенно в жаркую погоду, получившим учкудук выдают ОЗК.
Иногда “учкудук” используется и как средство протрезвления. Пойманные с запахом спиртного бегом таскают вёдра, во всё горло завывая одну и ту же строчку из песни: “Учкуду-у-у-у-ук! Три колодца-а-а-а-а! Учкуд-у-у-ук…”

На тренажную площадку мы прибыли не для совершенствования воинских навыков. Ворон ставит боевую задачу – прополоть заросший сорняками гравий, очистить рельзы от ржавчины и перекрасить заново вагон. Прежняя краска слезает с вагона целыми пластами – результат дембельского аккорда и работы под дождём.
Сам взводный подходит к глухому зелёному забору, которым обнесена караулка, придирчиво осматривает калитку и связывается по телефону с начкаром. Это хорошо, значит, будет спать там до обеда.
Колбаса распределяет работу.
Неожиданно вспоминаю, что видел в столовой, как Славин запихивал что-то в карман.
— Я с Трактором на ГСМ схожу, за краской.
— Один пусть идёт! – упрямится Колбаса.
— Никто ему ничего не даст. Только пизды дадут и припашут. Ты же знаешь сам.
Сержант ломается для порядка ещё немного. Наконец, изрекает:
— Двадцать минут времени вам. Чтобы в десять здесь снова были.
Осенников явно больше, вот и корчит из себя Колбаса основного. Ничего, завтра они заступают, а наши сменяются.

Идём с Трактором по асфальтовой дороге в сторону склада. Время от времени чиркаю подошвой, прислушиваясь к скрежету подковок. Не знаю почему, нравится мне этот звук. Жаль, солнца много. В темноте ещё и искры видать.
С подковками особенно любит забавляться первая рота, “буквари”. Додумались делать их из разных металлов. Чтобы искры выходили разноцветными. Идут они на вечерней прогулке, чиркнут – одна колонна белыми, другая – синими, третья – красную искру выдаёт из-под каблуков. Красота, да и только.

Дорога сворачивает налево, и нас с площадки уже не видать.
— Видишь вот эти поребрики, — показываю бойцу на давно не крашеные бетонные бруски вдоль дороги. – По молодости перетаскал хуеву кучу таких. От КПП до спортгородка зимой укладывали – я, Секс и Кица. И пятеро старых над нами было, в помощь, блядь.
Трактор кивает.
— Давай-ка присядем, — достаю сигареты и усаживаюсь на поребрик. – Курить будешь?
— У меня есть, — достаёт Трактор пачку “Полёта”.
— На с фильтром, хуле ты. Бери, раз угощают.
Трактор берёт сигарету, чиркает спичкой. Курит он стоя, сесть рядом не решается.
— Жарко, — лениво роняю, пытаясь выпустить колечко дыма. Слабый ветерок тут же развеивает его. – Садись, чё ты как столб.
Из-за поворота выруливает “уаз” зампотыла, без “тела”, с одним лишь водителем.
Скрипнув, притормаживает возле нас. Водила – Серёга Цаплин, “касатик”, заблевавший всё купе, когда везли нашу команду в Питер.
Серёга приглашающе машет рукой – залезайте.
— Не, зём, спасибо. Нам торопиться некогда, — делаю отмашку земляку.
“Уаз” фыркает и тащится дальше, в сторону парка.
— Вернёмся к обеду где-нибудь, — объясняю бойцу. – Пока кладовщика найдём, пока краску получим… Но сам так даже не пытайся шустрить, понял? На раз расколят, с очек не слезешь.
— Понял, — кивает Трактор.

Люблю такое вот утро – летнее, солнечное. Хорошо всё же, что не в городе служим. Дачу напоминает. Хотя совсем недавно на концлагерь больше походило.
— Да, кстати… У тебя нет чего-нибудь пожевать? Сахарку там, или хлеба? – невинно интересуюсь у Трактора.
Боец непонимающе смотрит.
— Не… откуда… – отвечает, мотая головой.
Тушу окурок об асфальт и щелчком закидываю в траву.
— Значит так. Сейчас ты достаёшь хавчик из своего правого кармана. Это первое. И второе – если ещё раз попробуешь наебать своего дедушку, особенно – меня, вешайся сразу лучше. Без предупреждения. Всосал? Всосал, спрашиваю?
Трактор, не зная, куда деть сигарету, достаёт из кармана два посеревших уже кубика сахара.
— Выкинь, — говорю бойцу.
Кубики улетают в траву.
— Ты что, хочешь “нехватушей” стать? “Голодняком”? Чтобы чернуху на время жрать? Тут тебе не карантин. В параше намочить заставят и сожрать. Этого захотел?
— Не, что ты, не! – боец напуган сильно.
— Тебя Сашей звать, да? Так вот, Саша, это твой второй залёт за сегодня только. К Наде в друзья захотел? Нет? А как сахар зубами колят, знаешь? Тоже нет?
Качаю головой.
— А вот у нас в карантине вставят такому, как ты, кусок между зубов, и – хуяк в челюсть! Хорошо, не ногой если. Ни хуя-то вы службы не знаете. Духи, бля… Какие вы духи – дети одни…

На секунду становится стыдно – ловлю себя на явно получаемом удовольствии от роли. Старый, мудрый, многоопытный индеец поучает молодого воина…
Роль ли это моя? Маска, личина? Или всё-таки нутро пропиталось кирзой? Загрубело, опростилось, оподлилось…
А может, приросла маска к лицу, превратилась в звериную харю – не отцепить уже. И взгляд есть на ней суровый, и оскал зубов, и раскраска пугающая.
А под ней – всё то же голое, мягкое лицо. Как у Патрушева. Снимешь – и осмелеют те, кто вокруг. Набросятся скопом. Загрызут. Как козлика у бабушки.
Выходит, Патрушев сильнее меня, сильнее всех нас – раз не боится с собственным лицом тут ходить? А у нас у всех не лица – хари. Исконное русское слово, маску обозначающее – харя.

— Ладно, не ссы, — поднимаюсь с поребрика и отряхиваю зад. – Пошли за краской. Учти, поймают тебя другие – заступаться не буду. И сам въебу, мало не будет.
Идём опять по дороге. Под ногами по нагретому асфальту ползёт клякса моей тени. Тень Трактора преданной собакой скользит чуть сбоку.
— Спасибо… – едва слышно говорит боец.
Останавливаюсь.
— Давай, короче, так. Идёшь на склад сам. Найдёшь всё, не маленький. Будут припахивать – скажешь, Ворон придёт. Его боятся там. Через десять минут чтоб был на месте уже, с краской. Я проверю потом. Колбаса или Ворон вдруг искать начнут меня – скажешь, в санчасть пошёл, живот болит. Всё, съебал!

Смотрю ещё какое-то время вслед бегущему по дороге бойцу. Бежит он быстро, старательно. Интересно, добежит до поворота и пойдёт пешком, или так и будет гнать…
Впрочем, похуй.
Разворачиваюсь и иду в санчасть.
Надеюсь застать там Пашу с его сломанным зубом и новым талисманом.
А там и обед скоро.

Кирзач (с)