Познакомились мы на ступеньках университета.
Сентябрь, но летние еще наряды девиц, молодые люди в костюмах, решившие — не костюмы, люди, хотя, казалось, даже костюмы в ту осень были преисполнены решимости, — немного пофорсить, все как полагается, золотые листья, что там еще?… Пафос места немного сбивали обстоятельства. Леша держал в руке бутылку отвратительной, самой дешевой на тот момент водки. А в 1995 году дешевых водок было много, они были разные, и спорили друг с другом дешевизной. Но у него была — самая дешевая. На этикетке были изображены «Три богатыря», водка была закрыта, но пахла, потому что, как и любой другой контрафакт и подделка, она протекала. Я спешил на занятия, это был первый день моего обучения в университете. Нет, не так. Первый день моего обучения в УНИВЕРСИТЕТЕ. Поэтому я был одет во все самое лучшее, что у меня было.
Кожаный отцовский пиджак а-ля 70-е, новые джинсы, великолепные черные военные ботинки, и водолазка. Смешение стилей было оригинальным и эклектичным. С учетом майки морпеха, сменяной мной в детстве в городе Печенга на значок «Отличник ГТО» у морпеха же, я выглядел как Бон Джови, по странному стечению обстоятельств, попавший в армию СССР, но еще не добравшийся до места службы, а бьющий баклуши на призывном пункте. Но это не имело значения.
Я спешил в университет, это был гуманимтарный университет, здесь на одного парня приходилось десять девушек, была осень, я поступил на бюджетное место, — если бы у меня не получилось, я бы работал в кочегарке, денег на обучение у моих родителей не было, — и я был счастлив. Мне было шестнадцать лет. Я выкурил свою последнюю сигарету, небрежно поглядывая на стайку девиц с юридического — они и правда были похожи на стайку рыб, они даже шарахались от чего-то или приближались к чему-то группой, — и стал подниматься по ступеням. Тут-то меня и встретил он. Небритый, вальяжный, великолепно небрежно, и в то же время продуманно, одетый второкурсник. В левой руке у него была бутылка водки «Три богатыря», а в правой у него не было ничего. Правую он мне и протянул. Я ее пожал. Господи, подумал я, какой он крутой. Здесь все такие, подумал я. Я и сам такой буду, подумал я.
− Второй богатырь, — сказал он.
− Ты, стало быть, первый, — сказал я.
− Это верно, — сказал он, — я здесь первый парень на деревне.
− Кокетничаешь, — сказал я, для которого Кишинев, после очередного гарнизона, был еще великолепным ярким Вавилоном, а никакой не деревней.
− Кокетничаю, — сказал он, и представился.
− Алеша Попович, — сказал он.
− Владимир Селуянович, — сказал я.
− Что, правда Селуянович? — спросил он.
− Правда Попович? — спросил я.
− Достаточно Алеши, — сказал он.
− Достаточно Владимира, — сказал он.
После чего с моей помощью — эта бутылка была явно не первой для него, несмотря на то, что часы на водокачке возле университета показывали всего десять утра, — спустился со ступеней и мы перешли дорогу. Напротив университета была площадка, с которой открывался вид на парк в низине. Площадка была круглой, и по краям ее были расположены — да они и сейчас там — цементные лавки. На одну из них мы и присели. Алеша молча протянул мне водку, и, ожидая, пока я ее открою, стал глядеть в золотистый парк под нашими ногами, подперев щеку рукой. Я был очень молод, но понимал, что пить водку в десять утра перед университетом тоже своего рода лекция, и, если ты хочешь кем-то стать в этой жизни, тебе придется пройти и через подобное. Второкурсник задремал. Я старался действовать тьихонечко, чтобы не помешать его отдыху. Я глядел на него с обожанием. Прямо как мистер Рипли на богатенького бездельника, который превратил его жизнь в карнавал. Я в молодости так часто смотрел и на многих. О чем, кстати, не жалею и до сих пор.
Так что я лихо открыл бутылку, и стал ждать. Второкурсник открыл глаза.
− Чего ты ждешь? — спросил он меня.
− У нас что, нет стаканчиков? — спросил я.
− У нас нет ни стаканчиков, ни еды, ни воды, — сказал он.
− Так выпьем, — сказал он.
− А как же запах? — спросил я.
− Проветрится, — сказал он.
Взял бутылку и стал медленными глоточками тянуть. Я совсем забыл сказать, что водка была теплой. Но значения это не имело. После него пил я, и мне понравилось. Алкоголь — прекрасная штука. Время моего с ним романа давно уже истекло, но я не испытываю по отношению к нему дурных чувств, за все ему благодарен — ведь именно благодаря ему в моей жизни случались невероятные, потрясающие события, — и презираю тех, что бросил пить вообще, и поливает помоями спиртное. Это как сплетничать о своей бывшей жене. Алкоголь, он вроде наркотических медикаментов. В определенных ситуациях жизни он может спасти эту гребанную жизнь, что он с моей жизнью и делал. Конечно, и угробить он может, ну так ведь и морфий создан для того, чтобы спасать смертельно раненых бойцов, а не для развлечения педерастов-докторов в забытых богом уездах.
Я допил свою долю, и поставил пустую бутылку на парапет.
Откуда-то сверху рядом с бутылкой опустился лист. Ольха. Пустое стекло, в котором размывался университетский парк моего первого взрослого сентября, ольховый лист, шероховатый цемент. Этот натюрморт до сих пор передо мной. Тогда же мне, — благодаря и алкоголю, — было так хорошо, что я буквально замер, боясь спугнуть этот момент полного просветления. Нирваны. Весь мир стал, словно поверхность зеркала. Я глянул на Алексея. Он глянул на меня с улыбкой. Я понял, что он понял.
… Потом где-то на дороге загудела машина, в одном из корпусов раздался звонок, и пришлось возвращаться в нашу выдуманную реальность.
− У меня бальзам, — сказал я, встрепенувшись.
− Отлично, — сказал он, — пьем из горла.
− У меня не жидкий бальзам, — сказал я.
Достал из кармана вьетнамский бальзам «Звездочку». Он и кожаный пиджак. Это было единственное, что могли дать мне в то время мои финансово несостоятельные родители. Само собой, на пробном занятии я врал напропалую, что они очень богаты, просто мы в ссоре. Алексей захохотал.
− Это блядь что такое? — спросил он.
− Это вьетнамский бальзаам «Звездочка», — сказал я.
− Ну и что мы блядь с ним будем делать? — спросил он.
− Закусывать, — сказал я.
− С ума сойти, — сказал он, и глянул на меня с восхищением.
Я уверен, что именно с этого момента был заложен первый кирпичик моего слава залы в местном журфаке. Обезбашенный чувак, который закусывает водку «Звездочкой». Для того, чтобы состояться окончательно, оставалось всего ничего. Написать пару тысяч хороших текстов. Что я и сделал. Но без яркого начала их должно было быть намного больше.
− Чем это блядь хуже, чем пить водку без закуски и воды? — спросил я ворчливо.
− Ладно, — сказал он.
Мы поделили «Звездочку» и заели. Водкой, действительно, перестало пахнуть. А Алексей так даже протрезвел.
ххх
Более близкое знакомство с предметом поклонения вызывает, конечно же, отторжение. И очень быстро. Так что уже к концу первого курса я не понимал, что делаю на журфаке, искренне презирал университет, и считал второкурсника Лешу, с которым мы выпили бутылку водки без воды и еды первого сентября моего первого курса моего первого университета, довольно странным человеком. Каковым он, в общем, и был. К тому же, в симбиозе алкоголя и человека Алексей явно проигрывал. Ему все чаще сносило крышу. Тем не менее, мы почти всегда работали вместе. Все лучшие студенты журфака были на это обречены. Молдавия слишком маленькая страна для того, чтобы дать вам возможность разлететься, куда подальше. Тогда еще Алексея звали на вечеринки.
− Лоринков, — сказал он на одной, где еды было вдоволь, аж двенадцать яблок на тридцать человек.
− А ты не так прост, как кажется, — сказал он, и погрозил мне пальцем.
− Это в каком смысле? — спросил я польщенно.
− Все-то ты понимаешь, — сказал он, и погрозил мне пальцем еще раз.
Я, передразнивая, погрозил ему пальцем в ответ. И он вышел, покачиваясь, за какой-то девчонкой с параллельного курса в коридор. Буквально через минуту раздался визг. Нет, ВИЗГ. Что за хрень?
− Что за хрень? — вскочил я, и со мной еще пару десятков человек.
Удивительно, но все мы умудрялись помещаться в комнате общежития, которая и десяти метров в площади не набирала. Но то сидя. А если встать… Так что, когда мы пытались выскочить, у дверей возникла небольшая давка. Когда я оказался в коридоре, увиденное меня озадачило. Леша стоял раскрытого окна, и пытался выкинуть в него девчонку. Та визжала. Я подскочил и схватил его за руку.
− А чего это она не хочет со мной ебаться? — спросил он меня.
Я первый раз в жизни увидел невменяемого человека. На следующий день он уверял, что ничего не помнит. Сейчас-то я верю, что он в тот момент ничего не помнил. Но тогда подобные случаи были для меня в диковинку. Мне и самому-то еще не доводилось тогда ничего не помнить. Мы отцепили его от верещавшей девчонки, облили холодной водой и отправили спать.
На следующий день он женился.
ххх
В работе Леша был зверь. Причем настоящий. Ему ничего не стоило выбить ногой дверь в комиссариат полиции, залезть на третий этаж в квартиру, где лежала нужная нам фотография, или приставать с расспросами к отцу погибшего ребенка прямо на могиле. Когда к нам в редакцию — к тому времени мы устроились к городскую ежедневку — приходили практикантки, он предлагал им место стажерки в обмен на анальный секс. Некоторые соглашались. Он словно обезумел. Мне стоило большого труда разобраться, что в нем к чему. Но когда я разобрался, все оказалось проще простого. Причиной, как всегда, послужила женщина. В редакцию пришла какая-то тетка по рекламным делам, Леша окружил ее вниманием, а я неудачно пошутил насчето его неумеренных сексуальных притязаний. Ну, само собой, я тоже хотел ее трахнуть. Лешу это взбесило. Он зарычал и посмотрел на меня глазами взбешенного быка.
− Лоринкову пиздец… — пронеслось по редакции.
Мне и в самом деле было интересно, так ли это. Весь день Леша сидел у своего компьютера чернее тучи, и, когда вечером ушли все, кроме меня и него, атмосфера стала напоминать грозовую. Я смотрел порно-сайты и ждал. Он крутился по кабинету, пока, наконец, не сел рядом со мной. Я был удивительно спокоен. Мне казалось, что человек, наблюдавший вместе с тобой нирвану, вряд ли способен на то, чтобы причинить тебе неприятности. И я оказался прав. Потому что, когда я глянул на него, он смеялся.
− Я знал, что это все понты, — сказал я, тоже смеясь.
− Ладно, — сказал он.
− Но больше так не делай, — сказал он.
− Хорошо, — сказал я.
− Но и ты НИКОГДА на меня не рычи, — сказал я.
− Оставь эту хуйню для непосвященных, — сказал я.
У нас воцарилось что-то вроде перемирия. А он разыгрывал из себя психа, крутого мужика, а я знал, что это маска, но не акцентировал на этом ничье внимание. Мы оба знали, что настоящие психи всегда тихие. Ну, как я. А он продолжал закручивать гайки. Прежде всего, в самом себе. Как-то мы поехали на речной курорт всей редакцией на пару дней. Как это обычно бывает, люди, которым жалко было повысить тебе зарплату на 20 долларов, тратили на долбанную корпоративную гулянку две тысячи. Что нам оставалось делать? Мы старались хотя бы нажраться и напиться на эти самые двадцать долларов. Причем Алексею это удалось лучше всех. Настолько, что на следующий день, пока все, вяленько порыгивая, разбрелись по турбазе, он подошел ко мне и сказал:
— У меня к тебе просьба.
− Конечно, — сказал я.
− Налей в стаканчик вино, и поставь его за домиком, — сказал он.
Я глянул в сторону. На нас с подозрением глядела егот жена. Я все понял. Не скажу, что все это мне понравилось. Алеша слегка дрожал. Я помнил его сильным, красивым и уверенным. Апполоном Бельведерским. Хуево наблюдать, как всесильный кумир — пусть и пробывший им пару месяцев — твоей юности дрожит и просит поставить стаканчик вина за домиком.
Я пожал плечвами и поставил целую бутылку.
ххх
К тридцати он сумел выкарабкаться. Оставаясь таким же психом напоказ, он бросил пить, курить, и читал мне нотации о вреде табака и спиртного. Подкачался и стал полностью соответствовать имиджу сытого хищного журналиста. Особенно ему нравилось эпатировать публику. Например, он делал материалы про трансвеститов, и фотографировался в женском платье.
− Ах, какой он отморозок, — говорили восхищенные корректорши.
− Ах, какой он безбашенный, — говорили в секретариате.
Я помалкивал. Я-то знал, что внутри это расслабленный и трусливый человек. К тому же, меня начинало догонять все то, от чего успел уйти он. Я стал пить чересчур много, и уже не раз задумывался над тем, кого попросить оставить вина за задней стеной домика. Постепенно вся моя жизнь превращалась в созерцание ольхового листа на каменном парапете. К тому же, я еще начал пописывать книги. Первой стал большой рассказ, написанный в подражание Павичу. Я сделал это специально, чтобы убедиться, что владею формой. Я убедился, что ей владею. Рассказ напечатали в Москве. Это его раздражало. На книги его не хватило. И никого в Молдавии не хватило. Ну, кроме меня. Да и не только в Молдавии. Лешу это бесило.
− Блядь, я пил с тобой водку из горла, — говорил он.
− И я не понимаю КАК ты мог написать такую умную хрень, — говорил он.
− Такую талантливую хрень, — говорил он.
− Да НЕ МОГ ты, — говорил он.
Я миролюбиво посмеивался. Тем более, что я и сам не понимал, как я мог написать такую умную и талантливую хрень. Тем более, что по редакции ходили слухи, будто часть статей за него пишет его жена. Тихая симпатичная девчонка, на которой он женился очень рано. Они учились вместе, и она была последней, кого бы общественное мнение журфака назначило ему в жены. Общественное мнение журфака всегда ошибалось в выборе возможных жен.
Тем не менее, они сошлись и были счастливы. Думаю, именно благодаря ей он и бросил пить. Да и слухи о них были чересчур преувеличены. Например, я своими глазами видел, как он писал материал о заключенном с пожизненным сроком.
ххх
Мысль о том, чтобы написать статью о зеках, сидящих пожизненно, пришлаа ему в голову на планерке. Планерка? Ну, это когда все садятся вокруг стола, и тупо глядят мимо редактора, ожидая задания и делая вид, что горят энтузиазмом. Редактора это раздражало.
− Почему спим?! — орал он на нас.
− Давай я поеду в зону и сделаю материал о зеке, который сидит пожизненно! — как-то заорал в ответ Леша.
− Ну и что здесь такого?! — попробовал выглядеть искушенным редактор.
− Подумаешь зона, — сказадл редактор, который сам задницу до ближайшего кафетерия дотащить не мог.
− О кей, я проведу с ним в камере день, — сказал Леша.
Его побрили наголо и, по договоренности с Департаментом по делам сидельцев, отправили в зону, где сидят пожизенно. Леша попал в одну камеру с маньяком, замочившим шестерых детей. Это был сопляк девятнадцати лет, низенький, худой, как щепка, безграмотный молдаван, который был совершенно сломлен. Что, в общем, неудивительно, да? Леша отлично провел время. Он напугал несчастного пидараса до смерти, вел себя нагло и вызывающе, и полдня переписывался с другими зеками, отправляя им письма тюремной почтой. Когда он вернулся, — ровно через сутки, — то написал статью об этом у меня на глазах. А я как раз развешивал плавки. Ну, я уже увлекся плаванием в то время, и сушил плавки после тренировок прямо на рабочем месте. Редактора это ужасно бесило.
− Кто развесил свои ТРУСНЯКИ?! — орал он.
Я только посмеивался. Я думал: ну, хотя бы трусняки посушу, хоть какой-то толк с вашей газеты сраной будет, а? Должен же я блядь хоть ЧТО-ТО с нее получить, а? Потому что никаого другого толка я в ней уже в то время не находил. Боюсь, многие коллеги были со мной солидарны. Поэтому меня никто не закладывал. Так что я хихикал и помалкивал, когда редактор бегал, как кипятком ошпаренный, и орал:
− Да кто блядь ОПЯТЬ сушит свои трусняки прямо на батарее В РЕДАКЦИИ?!
Как-будто никто в редакции трусняков не носит, думал я, и молчал. Леша, надо отдать ему должное, тоже меня не заложил. Сейчас мне кажется, что он вообще был намного лучше, чем я пытаюсь представить. Ну вот, пока редактор бегал и искал виновного в том, что на виду всей редакции сушатся трусы — а бросить их в мусорку придурку несчастному духу не хватало, — Леша на моих глазах написал текст. Начинался он так…
… «Я зашел в камеру этого ублюдка и зарычал. Буквально! Р-р-р-р-р-р-р-р!!!! Заррррою, сказал я ему! Бедный придурок сжался и забился в угол своей камеры»…
Все были в восторге. Один я помалкивал. Во-первых, у меня было обычное легкое похмелье. Во-вторых, я не понимал, какой смысл ломать того, кто уже и так сломан. Этот несчастный ублюдок был обречен на ад. Согласен, лучшего он и не заслуживал. Ну так какой смысл еще изгаляться?
− Зачем добивать упавших? — спросил я на планерке.
Леша напрягся. Все решили, что я завидую. Редактор, потирая руки, расцвел. Он считал это здоровой конкуренцией, и ему нравилось, когда работники грызлись между собой. Когда они жили, на его взгляд, чересчур мирно, он даже помогал им погрызться.
− Да нет блядь, — сказал я, потому что много работал и мог позволить себе свое мнение, — материал охуительный, но стоит ли рычать на людей?
− Думаю да, — сказал Леша, и, улыбнувшись, сказал, — р-рр-р-р.
− Ха-ха, — сказал я.
− Тихо, не ссорьтесь, — сказал довольный редактор.
− Да мы блядь и не ссоримся, — сказал я.
− Ага, — сказал редактор довольно, потому что ему казалось, что мы ссоримся.
− А сейчас мое слово, — сказал он, и как-будто раздулся, словно рыба-шар.
− Материал ОХУЕННЫЙ, — негромко, подражая Сталину на совещании в Мытищах, или где они там Москву защизщали, сказал он.
− Всё, коллеги, — сказал он.
Он был неебаться преисполнен осознания того, что ведет себя, как и положено настоящему редактору. Ну, в фильмах. Я покивал головой и пошел в кабинет снимать плавки. Тут-то он меня и подловил.
− Так это твои трусняки, Лоринков?! — заорал он.
− Это ПЛАВКИ, — сказал я.
− Блядь, — сказал он, — ну что за хуйня?!
− Ну хорошо, хорошо, — сказал я, — твоя взяла.
− Не буду я больше сушить плавки здесь, — сказал я.
Редактор, счастливый, ушел.
Леша посмеивался.
ххх
… спустя два месяца редактор вызвал нас с Лешей к себе и дал почитать письмо. От какого-то, как он нам объяснило, зека. Я, держа бумажку подальше, — зеки, говорят, специально плюют на письма, чтобы заражать лохов из газет туберкулезом, — начал читать.
«… лексей, авторитетные люди. читаем и думаем: а кто дал тебе право обижать арестанта? пусть он ошибся и оступился, но рычать на людей-то зачем? или ты сам себя ставишь вровень с собакой, Алексей? сидеть мне осталось четыре года. хочу сказать тебе, что мы решили, когда я выйду, что приеду к тебе в редакцию неуважаемый Алексей и встану рядом с тобой и ты порычи на меня если сможешь а если нет ответишь за то что рычал на несчастного арестан…»
Я глянул на Лешу. Он побледнел. Глянул на мудака-редактора. Тот торжествовал.
− Говорил я тебе, — сказал я Леше.
− Что делать будешь?! — с живым интересом спросил Лешу редактор.
− Может, если бы вы поменьше пиздели про торжество стрингерства, и вычеркнули эту хуйню, делать ничего не нужно было бы, — заметил я.
− Заткнись, — сказал редактор.
Я заткнулся. Взаимовыручка, взаимопомощь, одна команда, чувство локтя. Невероятная хуйня. В газете человек человеку волк. Администрация делает все, чтобы ты залупился и, едва у тебя начинаются из-за этого проблемы, забивается в угол. Я сплюнул.
Прямо в угол.
ххх
Для собственного успокоения мы решили, что все это хуйня и тюремное позерство.
Вернее, Леша решил. А мы подыграли. О том письме не вспоминали ни разу. Но что-то в Леше изменилось, я чувствовал. Он завернулся на политике. Стал показно ненавидеть русских, рассуждать о том, что одна шестая суши на одну сотую населения земли это нечестно и глупо… Начал много говорить о патриотизме, о том, что все мы зря жалуемся, и что в Молдавии можно жить…
Это был верный признак того, что Леша собирается уезжать.
Всякий молдаванин, который хвалит Молдавию, и говорит, что здесь «жить, несмотря ни на что, можно», собирается уезжать.
− Ну, подумаешь, Молдавия, — говорил он.
− Выучим румынский и будем жить, — сказал он.
− А? — спросил он.
− Почему бы нам русским, не выучить румынский? — спросил он.
− Положим, я не русский, — сказал я.
− Все это заебись, — сказал я.
− Но почему ТЫ не учишь румынский? — спросил я.
В ответ он говорил что-то уклончивое, и посещал курсы английского. Он явно собирался сматываться. Так оно и случилось, Леша в рекордные сроки собрал документы, подал их, и выехал на ПМЖ в США, и больше я его не видел.
На прощание он отдал мне чашку без ручки. Ну, что же.
В конце концов, взял же я когда-то у него водку без еды и воды.
Я взял чашку и поблагодарил.
ххх
Несколько раз после этого я сталкивался с Лешей в интернете. Он слегка изменился. На форумах для молдаван, уехавших в Штаты, размещал фотографии, на которых был запечатлен с какими-то трансвеститами на улицах Чикаго и подписывал: «Привет из свободного мира». На третий день своего пребывания в Штатах писал «Мы, калифорнийцы». На вопрос, знает ли что за книга была написана о Монтерее, с упреком отвечал, что ему всегда было наплевать на географию. Говорил, что молдавские бабы все сплошь проститутки, а американки знают себе цену…
Говорили, что он устроился охранником в супермаркет.
Мне было все равно. Я в любом случае был безмерно ему благодарен. Во-первых, чашка. Во-вторых, во многом следуя виткам его жизни, я к тому времени бросил курить, почти не пил, и качался в зале. Леша был образцом и напоминанием. Уж если этот сумел выкарабкаться… Плавки на рабочем месте я продолжал сушить, просто старался делать это, когда редактор куда-то сматывался. Как-то раз он вернулся пораньше, и снова торжествующе заорал:
− Лоринков, опять твои ТРУСНЯКИ сушатся!
− Это ПЛАВКИ, — сказал я.
После чего подумал, что я здесь, собственно, делаю. Совершенно очевидно было, что этот этап моей жизни закончился. Лист тольхи, падавший десять лет, упал, наконец. Пытаться длить то, что кончилось, это все равно, что селиться на кладбище. Так что уже через две недели я собрал свои вещи, и вышел из редакции, чтобы никогда в нее не возвращаться. Провожали меня слегка обиженным молчанием. Мне было все равно, в некоторым смысле и я и они давно уже были мертвы. Нам всем предстояла новая жизнь. Так что я был в приподнятом настроении, когда шел с коробкой по коридору к лифту. Я как будто из склепа на воздух выбирался.
… У лифта стоял какой-то коренастый мужик с наколками. Жизнь не заканчивается, подумал я. Жизнь всегда продолжается, подумал я. О-ла-ла, подумал я. Мужичонка явно думал о другом и нервничал.
− Пацанчик, — сказал он.
− Аюшки, — сказал я, не останавливаясь.
− Где здесь работает мудак один… — сказал он.
− Алексей…, — сказал он имя и фамилию Леши.
− Вон там, — сказал я, не останавливаясь, и ткнул пальцем в кабинет редактора.
− Низенький такой, с залысинами и штаны на заднице всегда внизу собраны, словно обосрался, — коротко описал я главные приметы редактора.
Мужичонка кивнул, поправил что-то в кармане, и скрылся за дверью.
Я нажал на кнопку лифта. Тот, как всегда не работал.
Так что я стал спускаться пешком.
чёрный аббат (с)