Рельсы

Будильник у меня неудачный. Его создатели явно не продумали вопрос, как этот жуткий механический визг отражается на человеческой психике. На моей он отражается отрицательно. Давно хочу завести что-нибудь попроще и помелодичнее, да почему-то все никак не заведу.
Мне лень. В последнее время очень многое в жизни требует таких усилий, что просто опускаются руки. Причесываться, например, мне давно неохота, поэтому я ношу короткую стрижку. Когда-то, в прошлой эпохе, я тоже носила стрижку, но из других соображений: из меня так и перла безумная, здоровая, молодая энергия, и косы мне просто мешали. А теперь мне лень причесываться. Чувствуете разницу?
Как-то, не так уж давно, дочь — почти моя копия — отпустила ехидное замечание насчет моего лишнего веса, а я не обиделась. Меня перестали обижать такие вещи. Мне сорок три года, и я на многое смотрю теперь гораздо проще.

Вставать по утрам мне тоже лень, особенно осенью, и я валяюсь до последнего, а потом судорожно собираюсь на ненавистную работу, чтобы целый день стоять за опостылевшим прилавком и торговать овощами. Кто-нибудь обязательно нахамит. Как тот мужик в кожаном пальто. Вроде и не обо мне сказал, а о торговле в целом, но я же не дура — понимаю. А еще в очках, елки-палки… Лет двадцать назад я бы стерла нахала в порошок, а теперь вот промолчала, не стала связываться. Здравомыслящей стала, терпеливой. Как корова, которую сейчас шарахнут током и отправят на разделку, а она знай себе жует…
Господи, ну почему именно мне выпала жизнь, похожая на ровное движение вагонетки по накатанным рельсам? И не свернуть, не рвануться к сияющим далям — рельсы не пускают. Да и есть ли там какие-то дали?

* * *

«Боже мой, такая красивая и такая грустная…»
…Как сказал этот парень?..
Стоп, только без нервов. Он пошутил. Правда, глупо и довольно жестоко, но ведь это ему жить с таким умом, а не мне.
— Девушка! Что вы на меня так смотрите? Я что-то не так сказал?
Вот гаденыш!
— Иди, иди, сынок, не задерживай народ, — делаю вид, что вытираю тряпкой весы, а у самой руки трясутся.
— Так нет же никого!
И правда, никого нет. А гаденышу лет двадцать. Симпатичный такой, мордочка в веснушках, короткая стрижка и голубые глаза. Уши, на мой взгляд, великоваты. Что ему надо?..
— Солнце мое, тебе совсем не с кем поговорить?
— Чувствую, я вас обидел, — голубые глаза становятся озабоченными, — Но я же не хотел ничего такого… Ну, извините меня. Просто вы показались мне грустной, вот я и решил вас развеселить.
— Считай, что я хохочу во всю глотку, и иди отсюда.
— Ну что вы такая сердитая? Тетки эти, небось, жизни не дают? — кивок в сторону колбасного отдела, — Так это они от зависти.
— Слушай, — я еще держусь, — Ты с девчонкой своей будешь так разговаривать, хорошо?
Он бросает мимолетный взгляд на мою правую руку, и уголки его рта сразу опускаются:
— Виноват, товарищ продавец, не учел… Вы, наверное, подумали, что я… но я просто так, от чистого сердца. Не думайте. Я не знал, что вы замужем. А муж строгий, наверное?
Что-то здесь не так. Он явно не издевается — или передо мной великий артист. Я, слава Богу, не первый день работаю с Homo Sapiens. Он разговаривает со мной таким тоном, каким мог бы разговаривать с девочкой своего возраста или чуть помладше, а ведь перед ним стоит рано подурневшая, расплывшаяся, плохо причесанная тетка в несвежем халате, с грязными от картошки руками, с опухшим из-за больных почек лицом, с морщинами и обильной сединой, с жуткими варикозными венами на ногах… мать двоих детей, рабочая лошадь…
— Морковочки можно килограммчик? — учтиво спрашивает сопляк. Не нужна ему никакая морковочка, это ежику понятно, просто он явно и неприкрыто не хочет уходить от моего прилавка.
— Морковочки? Можно. Выбирайте, — я смотрю на него исподлобья. Он сосредоточенно копается в ящике с мелкой подгнившей морковью, изредка бросая на меня добродушные взгляды. И глядит-то, как на девчонку: слегка оценивающе, хитровато и даже ласково. Может, ему нравятся такие, как я?.. Но для этого надо быть извращенцем. Я — такая, какой меня сделала жизнь — не могу нравиться даже собственному мужу, а уж тем более этому юному, гладенькому мальчику.
— Вот, будьте добры, — улыбаясь, он ставит на весы легкий пакет, — А меня, кстати, зовут Андрей.
— Семь пятьдесят.
— Понял, — лезет за деньгами, сияя все ярче.
— Хорошо. Меня зовут Евгения Дмитриевна. Это все, что ты хотел узнать? — я медленно, но верно начинаю заводиться.
— На данный момент, учитывая ваше настроение, — да. Можно еще вон тот ананасик?
— Вон тот?
— Да-да, если можно.
Платит за ананас и — о, Господи! — протягивает его мне:
— Угощайтесь.
— А иди ты…! — делаю попытку запустить подарком ему в голову, но тут в торговом зале возникает массивная фигура заведующей, и на моем лице автоматически расплывается вежливая улыбка. Условные рефлексы, Павлов… слышали когда-нибудь?..
— Спасибо, сынок, — деревянно говорю я. Парень укоризненно качает головой:
— Вам это не идет, Женечка. Мягче надо быть, женственнее. Впрочем, это у вас возрастное. Станете постарше — пройдет. Молоды вы еще.
— Ты знаешь, сколько мне лет? — с ненавистью шепчу я, не переставая улыбаться и провожать взглядом заведующую.
— С уверенностью не скажу, — он пожимает плечами и вдруг мимолетно берет меня за руку, — но двадцати пяти тебе еще нет.

* * *

Реву.
Сынуля попискивает под дверью, вероятно, думая, что я при смерти. А я реву, сидя на краю ванны и сморкаясь в новенькое махровое полотенце. Сейчас явится муж, а я расклеилась, как идиотка, ребенка пугаю.
Господи, так издеваться над бедной женщиной!.. Ну за что, за что мне это?
Слезы бегут, не остановить. Как объяснить мужу и детям, что этот мальчишка не шутил? И что плачу я не столько из-за его слов, сколько из-за того, что все это, к сожалению, неправда?
В ту пору, когда мы познакомились с мужем, мне было двадцать лет, я была девчонкой в красном свитере и настоящих американских джинсах, любила фруктовые леденцы, любила бегать по осенним листьям и швырять их в небо, любила жизнь, а он… он любил меня, носил на руках, позволял всякие глупости и называл Женечкой. Это сейчас меня зовут в лучшем случае «мамуля», а в худшем не зовут никак. А тогда…
— Мамуля! — вот и он, явился — не запылился, — Мамуля, ты где?
— Она там, — это сынок, всхлипывает, — Закрылась и плачет.
— Мамуля, проблемы? — до чего же у моего мужа резкий голос…
— Нет, все хорошо… — быстро умываюсь холодной водой и выхожу. Дежурный поцелуй в губы, пахнущие пивом. Такое знакомое, знакомое, знакомое до отвращения лицо… Интересно, что нашла в этом человеке девочка, с которой он целовался с месяц назад в парке за новостройками? Или я его просто знаю лучше других?..
Ужинаем. Я, наверное, серого с прозеленью цвета, но никто не обращает на меня внимания. Дочь страшно чавкает и вытирает красивые губы ладонью. У нее густые брови, светло-карие глаза, мягкий овал лица, вьющиеся русые волосы, просто красавица, но манеры — Бог мой! Замечания делать бесполезно, я для нее не авторитет, а папаша сам лопает, как свинья.
И сын у меня такой же. Всего десять лет, а мать для него уже — лишь необходимое зло. Это я виновата, никогда не умела приказывать, на равных с ними быть хотела, а что вышло? Для того, чтобы быть с кем-то на равных, надо быть на самом деле равным ему, а я пугающе быстро отстала от собственных детей…
Муж уплетает макароны и тем же жестом, что и дочь, вытирает губы.
— Миша, — окликаю я, — как прошел день?
— Ммм? — он смотрит на меня сонными глазами, — Нормально. А что? Чего ты плакала, кстати?
— Ничего. Грустно стало.
— А-а.
— Мам, а я, кажется, выйду замуж, — жуя, сообщает дочь, — У тебя в магазине реально заказать хорошего мяса? Вырезочки, ребрышек… ну, килограммов десять? Только хорошего, а не той дряни, что на прилавке.
— Погоди, погоди… — я невольно роняю вилку, — Замуж?..
— Ну да, — нетерпеливо кивает она, откидывая со лба челку, — За Лешу. Ну так что, насчет мяса?
— Наташа, — жалобно бормочу я, — Но почему… почему?
— Что почему? А почему нет? — она, похоже, искренне не понимает, отчего у меня дрожит голос.
— Почему ты говоришь мне об этом вот так, между прочим?
— А что тут особенного?
…Улыбайся, Женя, улыбайся. В ближайшее время тебе пригодится твоя способность улыбаться против собственной воли.
— Ну, поздравляю, доченька.
— Спасибо. Ты же всегда хотела внуков.
— Я?!.. Ах, ну да, конечно…
— Примерно через полгода они у тебя будут.
…Улыбайся, Женя. Вот ты и бабушка. А разве ты хотела внуков?.. Но куда ты, к черту, денешься.

* * *

Вот и он. Откуда-то я знала, что он придет, как и в прошлый раз, за полчаса до конца смены, когда магазин уже полупуст. Пришел. Чистенький такой, в клетчатой рубашке, джинсах и аккуратных ботиночках. Короткие русые волосы, а в руке — маленький букетик белых цветов.
— Привет, Женя.
Комок в горле, не могу ответить. На душе так паршиво, что уже неважно, зачем он пришел. Принес цветы — хорошо. В конце концов, цветы — это всегда приятно.
— Женя, это тебе. Извини, что я на «ты», все-таки мы мало знакомы, но не привык я… Сколько видел девушек, ты — первая такая строгая. Не обиделась?
— Андрей, — я говорю через силу, — скажи честно, что тебе от меня нужно?
— Ничего! — он прижимает руку к сердцу, — Я просто не хочу больше видеть эту твою резиновую улыбку. Отвратительное зрелище, между нами говоря.
— Мне сорок три года, — зачем-то сообщаю я, будто он и сам этого не видит.
— Тьфу, какие глупости! — он невольно прыскает от смеха, — Сорок три? Тогда почему сразу не шестьдесят для ровного счета?
— Открой глаза, малыш.
— Ты издеваешься? Я кажусь тебе навязчивым?
— Андрей, а ты не слепой? — мне начинает казаться, что я догадалась, — Ты не видишь, да? А у меня молодой голос…
— А как я тогда увидел ананас? — хмуро обрывает странный парнишка, — Перестань, Женя. Если я тебя раздражаю, так и скажи.
— Мне сорок три года! — почти умоляюще повторяю я, — У меня дочь в положении, я скоро бабкой стану!
— Что еще ты придумаешь?
— Где ты видишь девушку, где?! — я, кажется, сейчас заплачу.
— Да вот!.. — что-то внезапно оказывается у меня перед глазами, и я испуганно отстраняюсь, успев подумать: моя фотография в молодости?.. присматриваюсь… нет, эта фотография живая, она моргает, в глазах блестят слезы… это же зеркало, простое карманное зеркальце… вот как, оказывается, сходят с ума…
— Ну, может, хватит делать из меня идиота? — он убирает зеркальце в карман, — Хорошо. Я уйду. Не понимаю только…
— Подожди… — я протягиваю к нему руку через прилавок, — Этого не может быть…
— Женя, да что с тобой такое? — он смотрит на меня с испуганной жалостью, — Тебя обидели? Ты что, несчастлива?
— Да, — потерянно бормочу я, — Да.
— Мне не уходить?
— Не надо…
…Это сон? Он провожает меня до автобусной остановки, вокруг загораются окна, темнеет. На прощание он берет меня за руку:
— Можно, я приду завтра?
— Приходи, — я провожу цветами по своей щеке, — А какие у меня волосы, Андрей?
Он смеется:
— Темные и вьющиеся. Стрижечка такая приятная, тебе очень идет.
— И не седые?
— Нисколько.
— А фигура какая?
— По-моему, хорошая. Ты, наверно, двигаешься много? Идешь, будто танцуешь.
Господи, какая приятная ложь!..

* * *

Лежу в ванне с круглым зеркалом в руке и смотрю на свое отражение. Зеркало мокрое. Или мне кажется, или вот тут еще вчера была гадостная морщинка? Да нет, не было, не могла же она взять и исчезнуть. Просто я себя не люблю. И волосы, в общем, темные. Ну, почти совсем темные. Вроде седины было больше?..
Стучит дочь:
— Мам, ты узнала насчет мяса?
— Что?
— Ну, мясо. Я тебя просила.
— Разве? — я напряженно пытаюсь вспомнить, в чем заключалась ее просьба, — Я забыла, знаешь… Извини. Завтра спрошу у девчонок.
— Мам, а что ты там делаешь? — голос дочери становится подозрительным.
— Моюсь.
— Уже полтора часа, мам.
— А тебе ванна нужна, что ли?
Она замолкает на секунду, потом осторожно спрашивает:
— Можно мне войти?
— Входи.
Входит, жуя жвачку, садится на пол и смотрит на меня в упор:
— Что-то не так?
— А что не так?
— Не знаю… Ты сегодня как-то на себя непохожа. Ты постриглась? Или волосы покрасила? Не пойму. Не так что-то.
— У тебя сейчас свои заботы.
— Или ты похудела? — она не слышит, только смотрит.
— Да все, как обычно.
— Нет! — она уверенно мотает головой, — Я что, слепая? У тебя любовник?..
И сама смеется от своих слов.

* * *

Это просто я встала рано, оттого и отеков под глазами нет. Полезла зачем-то под холодный душ, долго стучала зубами, мазохистка чертова. Потом глупо спряталась от дочери, боялась вопросов. Обязательно пристанет, если увидит, что случилось со мною за ночь. Мне и самой не по себе: куда-то делся безобразный, отвисший после сына живот, побледнели и втянулись на ногах вены, лицо свежее, розовое, гладкое — на вид мне никак не больше тридцати пяти. Что за черт?..
Слава Богу, муж уже ушел, а то умер бы от изумления.
Стою голая перед зеркалом и балдею — видела бы меня заведующая!
…Она увидела и сразу подошла:
— А где Женя?
Стою, мычу, а что ей говорить? Халат чистый, юбка подвязана шнурком: спадает. Руки трясутся.
— Да ведь это я. Не узнаете?
— И давно это с тобой?
— Не… недавно.
— Ладно, хватит. Так где Женя, я не пойму?
Не верит, старая стерва. Достаю паспорт и протягиваю ей, как нашкодившая школьница дневник. Листает, натыкается на фотокарточку, сделанную, когда мне было двадцать пять. Теперь, наверное, можно приклеить такую же через два года…
— Ага… — на лбу у заведующей выступает пот, но она сразу берет себя в руки, — Сколько же тебе лет?
— Сорок три.
— Так не бывает!
— Как видите, бывает.
— Хорошо, а кто тогда работал тут раньше?
— Я и работала!
Полчаса спорим. Вокруг толпятся коллеги, которые поначалу приняли меня за новенькую. Потом все как-то рассасывается.
В обед, выпросив в молочном сантиметр и воровато, в курилке, обмерив свои похудевшие бедра, бегу на ближайший рынок и покупаю джинсы. Черные, на размер меньше. Есть перестану, но влезу!

* * *

— Привет! — Андрей появляется у прилавка с радостной улыбкой, — Ты сегодня веселая.
— Веселая… Андрей, а кто сделал это со мной?
— Что именно?
— Ты видишь, как я изменилась?
— Да. У тебя сегодня нормальное выражение лица.
— И все? Больше ничего не замечаешь?
— Да нет, — он внимательно рассматривает меня и качает головой.
Что за человек? Что за пелена у него перед глазами?
— Пройдемся? — спрашивает он, — У тебя время есть?
— Нет… хотя есть. Часик.
— Вот и отлично. Сдавай свою выручку, и пошли. Просто побродим, да? Или, хочешь, в кафе зайдем, съедим по мороженому?
— Я не могу. Не стоит, Андрей, ты как искуситель, какой-то.
— Ты — своеобразный человек, — задумчиво говорит он, — Кто твои родители?
— Родители?.. — вопрос ставит меня в тупик. Никто, как правило, не интересуется родителями сорокатрехлетних женщин, — Люди. Просто люди.
— Ну, естественно, люди. Я и не думал, что они — разумные муравьи. Я хотел спросить, чем они занимаются?
— На пенсии.
— Так ты — поздний ребенок?
Я начинаю нервно смеяться. Андрей смотрит на меня изучающе, как на редкую зверушку. Еще секунда, и я проснусь, просто проснусь…
Но вечер вокруг нас до такой степени реален, такими настоящими выглядят яркие фонари на проспекте и летящие в сумраке огни машин, что мне не верится в сон. Нереально только одно — состояние моей души, и дело даже не в физических изменениях, просто там, внутри этого помолодевшего тела, тлеет смутно знакомый огонек, остаток бушующего пламени, которое когда-то не давало мне спать и гнало на поиски какого-то счастливого завтра…
Двадцать с небольшим лет назад я любила дождь и искала в дождливые сонные дни ответ на единственный вопрос: что же там, за мокрой пеленой непогоды, за кирпичными стенами и дымом заводских труб; я ехала на стареньком велосипеде по окраинам рабочих поселков, всматриваясь в туманный горизонт, за которым мне мерещились небывалые чужие миры… Это теперь я знаю, что там нет ничего, кроме таких же поселков, грязных дорог, заводов и полей. Знаю ли?.. Или я просто убедила себя в этом знании?..
Какие страшные слова — «ничего» и «никогда»… Так почему же я бросила поиски?
— Потому что ты стала взрослой, — отзывается на мои мысли Андрей, и я вздрагиваю.
— Твой мозг, — продолжает он, — остановился в своем развитии, понимаешь? Это произошло не вдруг, но очень быстро — так всегда бывает с теми, кому некогда искать. Сначала нет времени, а потом пропадает само желание, и все, ты в ловушке, из которой есть только один путь — рельсы, гладкие рельсы, по ним ты и едешь с тех пор…
— Рельсы… — повторяю я. Именно такая аналогия всегда приходила мне в голову.
— Да. Рельсы, и ничто другое. И ты представить себе не можешь, как это — сойти с них и побежать просто бегом, без удобного сиденья и проверенного пути, но главное — не по рельсам.
— Не могу…
— А теперь — возьми и представь!
— Не могу! — жалобно повторяю я и останавливаюсь, обхватив себя руками: мне вдруг становится холодно и страшно. Привычный мир вокруг кажется зыбким, дунь — и хлынут водопадом осколки. Ветер сильный, упругий, свежий, он сбивает дыхание и пахнет туманом и дождем. Надо лишь пойти ему навстречу, и попадешь туда, куда нужно. Туда, куда я всегда хотела попасть…
— Андрей. А кто ты такой?.. — осторожно спрашиваю я. Он молчит, и — Боже! — до чего странное у него лицо… где-то и когда-то я уже видела такой взгляд, такие чуть поджатые губы и серьезно сдвинутые брови… я видела этого человека, но как это могло позабыться?
— Ой… А где это мы?… — неожиданно и резко, словно ливень, рушится с неба страх. Место мне совершенно незнакомо, нет и не может быть такого места в окрестностях моего магазина…
Мы стоим на гребне длинной насыпи, высокой и темной, как сама ночь, и смотрим на далекие огни. До них словно миллионы километров — так они далеко.
— Андрей… — шепчу я.
— Да не бойся, не бойся! — он ободряюще берет меня за локоть, — Посмотри, как огромно пространство! Ты ведь любишь дождь, ветер, ночь — время перемен?..
— Люблю… кажется.
— Вот и наслаждайся всем этим. Здесь и сейчас. Встряхнись, Женя! Ты должна это сделать!
— Должна, наверное…
— Не наверное! Как ты не понимаешь: сейчас тебе во второй раз дано постоять на старте — сюда ведь не возвращается никто! Никто на всем свете! А ты снова здесь. Вспомни ту ночь, с которой все начиналось… У тебя была такая ночь.
— Я не помню, — честно отвечаю я. Ветер, смешанный с мелким дождем, гладит мое лицо. Тело ничего не весит, но силы в нем столько, что впору сворачивать горы.
— Вспоминай. У каждого из нас была такая ночь, даже у меня, как это ни удивительно. Вспоминай! Я тебе помогу: это было в мае…

* * *

… это было в мае, сразу после праздников — еще вибрировали на ветру неснятые флаги. И прохладная ночь, и упругий ветер, и свежая морось, и окно, в котором горел свет — все принадлежало мне одной.
У меня был выбор, и я знала это, но в ту ночь, двадцатилетняя, не понимала, насколько все серьезно. Кутаясь в куртку, я смотрела из сырой весенней темноты на окно военкомата и видела усталого дежурного, читающего газету. Где-то там, в лабиринте коридоров и кабинетов, спало в чьем-то сейфе мое заявление о приеме на военную службу.
Смешно сейчас, а тогда это был вопрос жизни и смерти. Мечталось о чем-то героическом, красивом, ярком, об интересной жизни и даже, как любой девчонке, о форме с погонами. Учения. Четкий шаг в строю. Стрельба из настоящего автомата. Еще что-то такое…
Мне пообещали: станешь прапорщиком. Учиться отправим. Все будет хорошо. Сердечко мое при слове «прапорщик», помню, рухнуло от восторга.
А дома все стояли на ушах. Особенно Мишка, тогда еще не муж. Мать хваталась то за сердце, то за мои вихры. Отец сверлил меня воспитательным взглядом и бубнил что-то про команду «Ложись!», которую девушки в армии неправильно, мол, понимают. А Мишка, из которого мое несчастное заявление буквально выпило все соки, никак не мог уложить в своей умной головушке мысль, что его нежная слабохарактерная Женечка влезет в хаки и начнет отрабатывать командный голос. Как это, Женя — и вдруг прапорщик? Это же звери, он знает, сам служил…
В общем — армия была равносильна даже не измене, а предательству.
И в ту ночь, когда после очередного скандала с родителями я стояла у военкомата, жевала сорванный с куста сирени пятилистник на счастье и смотрела на освещенное окно, словно оно вело прямиком в будущее, Мишка возник из темноты и умоляюще сказал:
— Женька, не надо… Мне жена нужна, а не прапорщик. Ты ведь выйдешь за меня?
Помню: я растерялась. Раньше он не говорил ничего подобного. Может, даже не думал об этом. Но в ту ночь, как говорится, клиент созрел, и я, справившись изумлением, кивнула.
— Тогда забери это… — совсем тихо пробормотал Мишка.

* * *

…- Помнишь? Я вижу, теперь ты вспомнила, — Андрея не видно в темноте, я слышу лишь голос, — Все решилось именно тогда…

* * *

… и покатилось по рельсам. Я отказалась от армии, вышла замуж, поступила было в техникум, но родилась дочь, вагонетка неслась все быстрее и быстрее, учиться бросила, думала, что вернусь, устроилась секретарем, но зрение подвело, да еще пеленки, детсад, поликлиники, денег не хватало, Мишка стал гулять, чуть не развелись, быстрее, уговорила остаться, унижалась, вроде наладилось, потом родился сын, в техникуме так и не восстановилась, быстрее, поступила в другой, торговый, быстрее, не смогла закончить, пока училась, работала продавцом, привыкла, куда уж уходить, быстрее, и вот, мне сорок три, я торгую овощами, Боже, как быстро!.. а ведь где-то конец, и полечу я в никуда…

* * *

Военкомат. То самое здание с лепниной на фасаде, которое снесли десять лет назад. Кусты сирени, моросящий дождик, тревожно-счастливое настроение. В голове словно молот: раз-два, раз-два!.. По ровному асфальту, считая шаги, идет колонна, и я среди других, на нас смотрят, все смотрят! Яркое солнце, блестящие лужи, облака, я дышу полной грудью, как хорошо…
— Женечка! — это Мишка. Встрепанный, несчастный, с мокрыми волосами, мальчишка совсем, — Женя, милая, я везде искал…
— Миш, — я смеюсь, — иди домой.
— Нет! — он хватает меня за руку, — Никуда я не пойду. Выслушай. Я люблю тебя. Не ходи в армию, Женька! Мне жена нужна, а не прапорщик. Ты ведь выйдешь за меня?..
Странно: теперь, когда я знаю будущее, его слова совершенно меня не волнуют. Да, он влюблен, он хочет быть со мной, но пройдет время, и во что выродится эта любовь? Я стану «мамулей», а нежные слова достанутся той дурочке, чем-то похожей на меня в молодости. Или я выдаю желаемое за действительное?
— Нет, Мишка, — это мой голос, — Извини, не хочу.
— Да что такое ты говоришь?! — он всерьез пугается, — Почему?!
Я пожимаю плечами. Он далеко. Я вижу молоденького дежурного в оранжевом прямоугольнике окна и думаю о том, как это будет: раз-два!.. А Мишка другую найдет. Хотя…
А дети? Наши с ним дети? Выходит, не появятся они на свет? А счастливые полгода, когда нам с этим мальчишкой казалось, что мы любим друг друга до слез? Пусть мы ошиблись — но ведь это было!
Странно так…
А военные сейчас живут не очень. Все знают, что им не платят денег и не дают квартир. Что почти не уважают. Да и вообще, с чего я взяла, что там, за светлым окошком — счастье?..
Там хорошо, где нас нет, а меня как раз и нет в том строю, что идет в будущее под высокими облаками… Может быть, лишь потому там и хорошо?
— Миша, — я все еще смотрю на дежурного, — У меня выбор, да? Армия или ты?
— Да, Женька, — он серьезен, — Армия или я, и никак иначе.
Я смотрю на дежурного. Он поднимает глаза от газеты, и я вдруг понимаю, что это — Андрей. Не может быть, но это он, и он ждет моих слов! Что я должна сказать?..
— Армия или я, — повторяет Мишка с надеждой.
Я молчу. В тот, первый раз, я просто обняла его, и мы пошли от военкомата прочь, а дежурный остался, даже не узнав, какая маленькая трагедия разыгралась под его окном.
Снова кручу в голове: короткое счастье, дети, мечты, которым не суждено было сбыться, крохотные могилки надежд, «мамуля», грохочущая вагонетка, та девочка в парке за новостройками… вот она встает на цыпочки, тянется к Мишкиным губам, улыбается ласковым котенком…
Где-то истекает мое время.
Далекие глаза за стеклом становятся чуть грустными и одновременно насмешливыми. Лучше бы он не смотрел так!
— Армия, — чуть слышно говорю я и тут же закрываю лицо руками, чтобы не видеть ошарашенных Мишкиных глаз…

* * *

— Улица Феоктистовой, дом два, — сутулая, рано увядшая женщина в солнечных очках щурится на номера домов, — Нет, это дом шесть…
— Вам помочь? — веснушчатый мальчик с короткой стрижкой приостанавливается рядом.
— Пожалуйста, — женщина совершенно беспомощна, — Я забыла контактные линзы.
— Надо же, такая молодая, и уже плохо видите…
Женщина поворачивается, удивленная:
— Что вы сказали?..
Он уже улыбается, улыбка льется с его лица, как солнечный свет.
— Вы смеетесь? — она грустно смотрит на него, — Какая же я молодая?
— А что? Вам не больше двадцати пяти, по-моему. Или двадцать четыре?..
— Да. Двадцать четыре. Моему сыну исполнилось…
— Да ладно… — парень смотрит недоверчиво, и под взглядом его детски-наивных глаз женщина сразу как-то подбирается, будто и впрямь молодея.
Дальше они идут уже вместе, разговаривая как старые знакомые.
— …У вас все хорошо и в медицинский поступили, как и хотели.
— Все равно, как-то по-другому хотелось. В двадцать четыре я как раз медицинский и закончила. Хотела эпидемиологом стать, победить чуму, поехать в Африку, создать и испытать на себе новую вакцину. А жизнь завертелась, чуму победили без меня, и теперь я обычный участковый педиатр: полдня сижу в поликлинике, полдня хожу по вызовам.
— А знаете, у вас все еще будет. — Он берет ее под руку.
Она вздыхает, убирает руку и снова смотрит на листок.
— Так хочется вам верить. Господи, улицу, что ли переименовали? Какая-то новая. Мне нужен дом два… Улица Жени Феоктистовой… — она не знает, о чем говорить, и нервно теребит в руках бумажку с адресом, — Название такое интересное… Это что, космонавт или пионерка-героиня?
— Нет, — сияющий Андрей берет ее под руку и не спеша ведет по узкому тротуару, — Это из современных. Я даже помню эту Женю.
— А кто она такая?
— Да пустое… Прапорщик какой-то. Год назад сгорела в бронетранспортере. В Чечне.
И он ведет ее ко второму дому, увлеченно что-то говоря и в чем-то убеждая.

Андрей Макаров
Екатерина Постникова