Забыть гражданскую

— Как думаешь, долго еще? – высунув половину языка, Паша старательно пришивал дополнительную алую звезду на отверстие в простреленной буденовке. Третью за сегодня. По скоплению созвездий на левой половине пашиного головного убора нетрудно было догадаться, что мы прятались от врага на самом краю наших укреплений. Аккурат у болота.
— Да часа два, не больше, – я от скуки считал жаб, — Скоро тачанки пойдут. Вот эта смотри какая жирная, литра три в себя возьмёт, не меньше.
Я обломил крепкую соломину.
— Да плевать на тачанки, я лошадей не боюсь, — покончив с шапкой, Паша принялся перетягивать голову — Война, спрашиваю, скоро закончится? Заебал этот Врангель.

***
Залп Авроры застал нас с Павлом в Воронежской духовной семинарии, где мы по поддельным мандатам столовались и получали престижное образование. Услышав о петербуржских волнениях, мы стали преследовать анархические идеи, принимать активное участие в забастовках и актах террора, за что моментально были высечены и прогнаны прочь.

В Петроград добирались на обозах. По мере приближения к столице наше войско обросло. Человек до полста насчитывало. Командование взял на себя Павел. Попутно окрестив себя воеводой и неся тайно вывезенный из семинарии крест, он проповедовал по деревням греховное и распевал антицарские куплеты.
На Ладожском нас ожидал сюрприз. Голодные, озлобленные и свергнутые кадеты отобрали продукты и обувь. У малоимущих отбирали честь.
— За красных будем. – решительным тоном заключил Паша, сидя по пояс в камышовой жиже, откуда мы негласно наблюдали за потасовкой.
***

В Петрограде завертелось.
Смольный встретил нас радостным стрекотанием и съездом. Кругом сновали большевики, матросы, рабочие, выглядевшие как крестьяне, кутались бабы с отпрысками, пили за октябрь, стояк и дензнаки, многие просто пили — молча. На поребриках сутулились шалавы. По парадным вдыхали порошки и жадно мочились. Пахло жженой шавермой.
— Смотри, бля, пидар какой! – Паша указал на низкорослого, усатого хачика, попятившего портмоне с талонами у зазевавшейся мамаши.
— Держи гниду! – завопил я, прицеливаясь.
Горец, учуяв опасность, юркнул в зал.
— Не обгащайте внимания, молодые люди! – хитро прищурив глазницы, к нам спешил лысоватый старичок с козлиной бородкой. Паша незаметно насадил кастет.
— Не обгащайте внимания, – повторил мерзкий дедушка, – Это наш председатель по делам национальностей – Оська Джугашвили.
— Пгдойдемте со мной в кабинеты! – обняв за талии, старикан поволок нас в каминный зал.
Там мы огляделись и не заостряя внимания разжились куревом со стола.
— Нуте-с, излагайте. Ах да, я Ленин, а вы? – пенсионер растопил аэрогриль. Янтарный огонек замерцал, отражаясь в лакированных панелях убранства.
— Ну, мы эти, наши, христиане – запинаясь, я таращил глаза на живого Ильича. Язык не слушался и лизал нёбо.
О. Хе-хе. Религия есть один из видов духовного гнета, поэтому христианство и социализм несовместимы! – вождь, тряся орденами, исходил на говно, – Вызовите мне охрану!
— А как же «Боже царя храни»? Как же « God save the Queen»? – не унимался Павка, – «Господа офицеры» как?
— Хуйню вы говойите, батенька, — Ленин замахал перед Пашкой вытянутым пальцем, — Хуйню! Вы, блять, не иначе белополяк!
— Заткнись, сука! — я схватил наган и выстрелил в большевика.
— Ой блядь, — сложился тот и вскоре затих.
— Бля. Чо теперь делать-то? — Пашка стеснительно чесал голову сзади. – Допизделся наш вождь-то, довыступался, болезный.
— Да похуй, на эсеров свалим. Во-о-он на ту бабу – я указал на спящую в углу вахтершу.
— Тетя Фаня, вы спите, спите — я аккуратно положил ей в авоську спизженный на вокзале браунинг. Нагана было жаль.
— Фаина, Фай-на-на — напевал, удаляясь по коридору, Павел.

***
Выйдя из дворца, мы с Павлухой засмолили прихваченные у лысого папиросы и решили пройтись по тревожному осеннему проспекту.
— В интересное время живём. – я теребил на ходу гранаты в кармане галифе, — Много нам свободы дала новая власть. Хошь – воруй, хошь — убивай.
— Да-а-а, — мечтательно протянул Павлик, — Только вот любви хочется всё чаще, любви… Эй, гражданка!
Фигура в женском платье, что шла впереди нас, испуганно присела и неожиданно быстро побежала в сторону Финского залива.
— Мадам, стойте! – страстно выкрикнул мой друг и устремился вдогонку, — Не задувайте огонёк наших чувств! Стойте!
— Стой, падла, пристрелю! – мной тоже овладела страсть.
Тётя, заслышав такие слова, прибавила темпа и пошла скачками, словно заяц-беляк от красной лисицы. Мы ускорились, как смогли, но тщетно. Беглянка стремительно растворялась в редкой людской толпе.
— Стой. Стой.. Бля… — выдохся мой друг и упал в грязь, — Валькирия…
— Ну что же, — я с сожалением вытащил из-за ремня всё тот же наган, — Придётся пресечь.
Звонко щёлкнули шесть выстрелов, как шесть поцелуев. Повалилось на землю шесть тел. Последней упала наша красотка.
Блеснули из-под задравшейся вуали стальные зубы и щегольские усы.
— Странные тут у них женщины в Петербурге, — Паша пнул неподвижное тело, — У нас в глубинке покрасивее будут.
— Керенский это, — плюнула на скрюченный труп катящая на санках пулемёт старушка, — Неженка и трансвестит. Не водитесь с ним, парнишки.
Мы в смущении побрели проходными дворами.
— А что, парни, — во мгле подворотни загорелся огонёк спички, осветив кончик объёмной папиросы и широкие, до плеч, усы, — Хотите в настоящей банде служить? Конский язык понимаете? Ножиком владеете?
— Кто ты?! Назовись! – вскричал Павел и выстрелил несколько раз на свет. Но не попал.
Огонёк папиросы разгорелся ярче.
— Я Буденный…

***

— Чего это они – разбудил меня Пашин шепот – в психическую что ли собрались?
Стройные как Волочкова ряды белогвардейцев пошли римской свиньей. В воздухе витали ужас и нелепость ситуации одновременно. Врангельский коллектив слаженно горланил популярный среди Антанты флягер «Смак май бич ап».
— Ну что, драпаем? — волновался Павло.
— Подожди, подпустим ближе — сурово отвечал я, изучаю карту окрестности.
Тем временем белые приблизились. В наш окоп посыпались первые гранаты.
— Вот теперь бежим, — первым выскочил в направлении тыла я.
— ТАНКИ! – опасаясь трибунала, не своим голосом завопил Паша и через десять аршин уже был впереди меня.
Через полчаса ходу мы вышли в аккурат на обходной полк белых, что метил нам в тыл. Зассавши пашиных причитаний и моей алой сабли, неприятель частично рассеялся по кустам и дачному поселку Лбищенскому, частично побросал стволы и сдался в полон. Дачники с шумом отстреливались, чем могли. На спуске к реке завязалась перестрелка, рукопашная и пьяная поножовщина. Кто с кем сражался, было решительно непонятно.
Мы с Пашей устало залегли в прибрежных ветвях мандрагоры. Кругом шумела бескрайняя калмыкская степь, жаворонок пытался перекричать иволгу, одинокие джейраны недоверчиво принюхивались к оседланным лошадям, брошенными своими, насмерть павшими, хозяевами. Лишь звонкая трель винтовки Мосина, мешала нам сконцентрироваться на сне.
Паша зевнул и прицелился. Раздался выстрел. Усатый военнослужащий, уверенно рассекавший одинокой рукой шумные воды, неспешно пошел ко дну.
Неожиданно мне остопиздело.
— Всё напрасно, дружище, мы уж не те. Не та уже эрекция, как не тот и ливер. Стареем мы. В Крым нам надо Паша, в Саки, на воды и питание, – я сложил у ротовой полости ладошки домиком, – Таука! Таука!
Паша с неохотой достал из вещмешка седло и зафыркал. С версту шли неспешным аллюром, после я пришпорил друга и до самого полуострова шли галопом.
***
Мы брели по пояс в дурной воде Сиваша.
— Вот же ёбаное болото, — я поссал в стоячую воду, — отчего тут так воняет?
— Да хуй его знает, — нервно ответил Паша, поправил соплю и на ходу задушил ремнём какого-то усатого военного, ползущего по дну на карачках и подгребающего одной рукой.
— Поберегись! — Проезжающий обоз, груженный пулеметами и проститутками, отдавил паше ногу. Нас обгоняла Красная Армия, с хитрыми намерениями двигающаяся в тыл белогвардейцам.
— Иго-го, опять вы? – Паша, сбрасывая седока, встал на дыбы – По турпутевкам направлены или все воюете?
Красноармейцы, завидев говорящего скакуна, крестились.
Впереди нарастал знакомый грохот канонады. Паша заплаканными глазами глянул в мои.
Я тяжело вздохнул и, стараясь не смотреть на красноармейцев, дернул вожжи в сторону.

***

Резкими порывами ветров встретил нас пустынный морской пляж. Крупные капли дождя барабанили по потерпевшему крушение баркасу. Вдали мелькала измученная белобокая чайка, что тщетно пыталась совладать со стихией и укрыться в недоступном влаге месте. Присмотревшись, я понял, что это одинокий парусник уходил вдаль от безжалостной и, главное, бесполезной братоубийственной войны. Войны унесшей тысячи жизней. Войны, которая никогда так и не закончится. Для нас с Пашей точно.
Морской шторм придал мне поэтической силы. Выставив вперед руку, я, на ходу сочиняя, принялся декламировать:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом
Что ищет он в стране далекой?

Рифму оборвали чертыхания друга.
— Да как же ты заебал, однорукий! — Паша тщетно ловил в прицел уходящего широким гребком в море усатого военного .

Шел 1920 год.