Привет, деда!

– Смотри-ка, что я нашёл! – сказал я жене. – Берёт в глубину на полметра!
– Уймёшься ты когда-нибудь? – раздражённо ответила жена. – Тоже, блин… джентельмен удачи! Мусор бы лучше вынес.
– Поздняк метаться! – сказал я почти сочувственно. – Я его уже заказал… Да какой мусор! Металлоискатель. Вместе с ижевским стволом. Пневматика, а в упор как дашь – на задницу сажает! Сторож на стоянке рассказывал, что вчера ночью…
– Тьфу ты, нечистый дух! – пропела любящая супруга, и я растаял в воздухе с мусорным ведром в руках.
Ну, вот: от мусора избавились, пора и на службу.
С чего бы мне понадобился металлоискатель? Сейчас расскажу.
Благо – вот она, приближается, пробка на кольцевой…

Ежели отец ничего не выдумал, первым моим житейски осмысленным словом было слово «деда». Впрочем, это здорово похоже на правду.
В отсчитанные от нуля пятнадцать лет моей жизни «деда» (его звали Иван Степанович) целиком поглощал моё детское воображение, вытесняя всяческих Дорвардов, Греев, Немо и Дартаньянов.
Описать деда, не прибегая к казённым штампам, практически невозможно.
Это был огромный, весёлый, красивый человек острого и язвительного ума, великой силы и потрясающего обаяния.
Дед вырос в многодетной семье сельского кузнеца, тоже человека огромного роста и непомерной силищи (насчёт ума не скажу, но доводилось слышать, что дураков в кузнецах не водится).
В обед прадед по обыкновению выпивал с подмастерьем «четверть» водки – два с половиной литра, то есть четверть ведра – и возвращался в кузню.
В деревне на кузнеца разве что не молились…

Родной брат прадеда – единственный негоциант нашего семейного клана, вплоть до моего появления на свет – стал купцом-прасолом.
В сохранённых отцом дневниковых записях, скупых и отрывочных, дед рассказывал, что перед революцией дядя-прасол, предвидя, что всё пойдёт прахом, сбежал подальше от греха.
Однако перед бегством удачливый торговец зарыл на своём подворье банный котёл с серебряными деньгами (часть монет, возможно, была золотом), а в проёме ворот – пулемёт «максим» в полном вооружении, прибранный в хорошо промасленную дерюжину, и четыре цинки с патронами.
Подворье чуть ли не сразу же раскулачили… теперь и саму деревню можно сыскать разве что по архивным данным.
Вот откуда моя тяга к металлоискателям! Нужны полноприводный транспорт и деньги на экспедицию, которые я тоже рано или поздно добуду.
И тогда…

Женился дед перед самой войной, и тоже не по-людски.
Заметил во время поездки в Питер красивую барышню в белой кисее и подкатил к ней со всей своей кавалерийской сноровкой.
Дед в прошлом был чоновцем. Лихо управлялся с конём, а ещё лучше стрелял из всего современного ему стрелкового вооружения.
Лоскуты какой-то наградной грамоты за успехи в стрельбе долго хранились в архиве отца. Пока не расползлись в клочья.
Сломав на ходу ветку цветущей сирени, мой юный дед вручил цветы ошеломлённой барышне и молча поцеловал ей руку. Не отпуская руки, он заговорил с ней… и через час увёл на вокзал, где загрузил в теплушку и увёз из столицы навсегда. Барышня плохо говорила по-русски, и «деда» вначале принял её за дочь какого-нибудь латышского стрелка.
Однако всё обстояло гораздо хуже.

Барышня, её звали Дороти, оказалась дочерью британского торгового атташе.
Британский торгаш был родом из лэрдов, мелкопоместных шотландских графьёв, и Дороти всегда подчёркивала в беседах, что она шотландка, а не англичанка! Впрочем, будь она даже марсианкой, ей и вполовину бы так не дивились в глухой вологодской деревушке…
Назревал серьёзный скандал.
Однако неведомые миру связи деда в столичных верхах, чуть ли не шёпотом рассказывал мой отец, смогли замять историю с похищением сабинянок.
Барышня сочеталась с «дедой» законным социалистическим браком.
Стала откликаться на Евдокию, или попросту Дуню, и принялась с мужниной кавалерийской сноровкой рожать нашему деду сыновей, разбавленных одной-единственной дочерью.
Третьего по счёту сына назвали в честь оставшегося непримиримым к ренегатке-дочери шотландского деда – Артуром.
Наградив меня и брата довольно редким отчеством.

За месяц до начала войны чекисты всё-таки решили прибрать деда к рукам.
Много он начудил, непочтительный и негибкий, хоть и выбился к тому времени в должность зампредрайисполкома, переехал в райцентр (не стану я эту должностную хрень расшифровывать! ровесник и так поймёт, а молодым уже незачем).
Заранее предупреждённый об аресте, дед уходил от преследователей по крышам. По нему открыли огонь – он отстреливался так, что ухитрился никого не задеть, но и носа из-за труб и коньков крыш никому не дал высунуть.
Думается, это бескровное бегство спасло ему впоследствии жизнь.
Дед смог укрыться в Казахстане, а с началом войны так же неожиданно вернулся домой и ушёл добровольцем на фронт.
Рассказывать о войне не любил, мрачнел и замыкался в себе.
Помню, как за гробом нёс я его единственное богатство (трофейщиками дед откровенно брезговал) – обшитую потёртым красным сафьяном коробочку, в которой хранились семь медалей и одиннадцать орденов.
Три медали были «За отвагу» и по скромности своей детского внимания моего не привлекли, а ведь мог бы получиться рассказ поистине удивительный…
Из орденов помню только поцарапанное осколком Красное Знамя и Звёздочку, прочие подзабылись.
Награды бережно хранятся сейчас в семье старшего из дедовых сыновей.

Был я первым из семерых внучат, и дед меня очень любил.
Особенно подружились мы, как ни странно, после небольшой размолвки.
Я назвал старую Дороти дурой за то, что она мне, четырёхлетнему увальню, что-то запретила стыбзить на кухне.
Хитро улыбаясь, дед поманил меня в комнату.
Снял со стены узенький ремешок и мгновенно отходил так, что я два дня садился и тут же вскакивал. Но поскольку знакомство наше началось, как я понимаю, еще в моей колыбели, мы всё же простили друг другу мелочные обиды и ещё крепче сдружились.
Приветствовали мы друг друга всегда одинаково:
– Привет, деда!
– Здорово, оболтус!
Вряд ли кто ещё на моей памяти мог так остроумно критиковать одновременно и писателя Солженицына, и предателя Власова, и разложившиеся Советы с большевиками… И поныне, признаться, диссиденты с коммунистами не вызывают у меня ни сочувствия, ни доверия.
Умирал «деда» от рака лёгких. Мучился ужасно… и я, подросток, только что покинувший семью и переселившийся в огромный северный Город, изнывая от ужаса перед грозным недугом, пересиливал себя и сидел часами, читая вслух деду Набокова и Пришвина. А то и просто держал двумя руками его огромную, всё ещё сильную и красивую ладонь…
В моих руках она в последний раз вздрогнула и разжалась.
Так «деда» меня впустил в этот мир – а я его, получается, проводил.
Всё лучшее живёт только в нашей памяти.
О, всё… наконец-то поехали.

Стэн ГОЛЕМ (с)