Праздничное…

Сегодня праздник — День специалиста по ядерному обеспечению

День специалиста по ядерному обеспечению установлен Указом Президента Российской Федерации № 549 от 31 мая 2006 года «Об установлении профессиональных праздников и памятных дней в Вооруженных Силах Российской Федерации».

К работам по созданию атомной бомбы были привлечены два ведомства — военное и атомной промышленности. Задачей Специального отдела Генерального штаба были подготовка и проведение испытаний атомной бомбы. Основным итогом его деятельности явилось создание в короткие сроки Семипалатинского ядерного полигона, на котором 29 августа 1949 года было осуществлено первое ядерное испытание в СССР, положившее конец ядерной монополии США.

******Счастливый Максимка

Дед у Максимки бывалый. Чего только ему повидать не пришлось; как начнёт рассказывать, так Максимка даже не знает, верить или нет: небылицы такие, что поверить просто невозможно, но дед так рассказывает — серьёзно, обстоятельно. Словно сам видел. Да и то верно, деду уже за шестьдесят — он ещё Великую Зиму застал. Мальчишкой, правда. Но всё же.
Максимка знает, что до Великой Зимы люди жили по-другому, но как? Например, дед рассказывал, что мальчиком он летал на са-мо-лё-те. Якобы были такие штуковины, что размером с дом, а летают. Смешной дед. Максимка хоть и пацанчик молодой, но тоже с разумением; как такое может быть — с дом махина, штука тяжеленная и вдруг летает. Сказка.
Или вот недавно ещё рассказал. Мол раньше такие коробочки были, «телефоны» — в одну коробочку слово скажешь, а человек даже на другом конце леса услышать может. Хоть шёпотом скажи, хоть как. Диковинно и интересно, но до конца, ясен корень, Максимка не верит. Леc большой. Где он начинается и где заканчивается, неизвестно. Да и про лес дед придумал.

Как будто до Великой Зимы люди везде жили, и в ихней Бердяевке и Селеяновке, и даже, тут Максимка смеётся, в Тарантеевке. Как в Тарантеевке жить-то можно? Там всё «грибами» да «плюющейся» ягодой заросло. А вот из за чего Великая Зима началась, даже дед не знает.

Говорит, что война была. Война — это когда одни других убивают. Тут сразу и непонятно, сколько ж тогда людей на земле быть должно, что убивать друг друга можно и ещё останется? Впрочем, дед тоже не уверен. Ему самому в Великую Зиму было лет семь. Подзабыл, надо думать.
Максимка же, понятно, кроме своих односельчан, никого не видел. Нет больше людей на земле и баста. Может за лесом, в неведомых землях, о которых дед тоже упоминал, но как то неуверенно… Сам до конца не знает, думает Максимка.

Максимка смотрит на деда во все глаза. Никогда он ещё не был с ним на тарантеевских болотах. Мал потому как. Но теперь ему уже семь, он и от «грибов» отбиться способен, и к «зелёным червям» по оплошности на обед не попасться. Опытный.

Дед аккуратно наматывает на растущее у воды дерево промасленную верёвку. Завязывает крепко. На другой, свободный, конец цепляет приманку — кусок яркой тряпки, смоченной в забродившем яблочном соке. Прикрепляет грузило.

— А ну, поберегись, — весело кричит дед и крутит над головой верёвку. Грузило со свистом рассекает воздух над максимкиной головой, тот приседает, но не слишком близко к воде. Не маленький, знает: чуть зазеваешься, и готово — «поющий» сом, тот, что на плавниках, как на лапах, выползает под вечер, в тину утащит.
Грузило с плеском шлёпнулось довольно далеко от берега. Здорово! Максимка слыхал — чем дальше, тем лучше. Когда-нибудь он сам тоже так сможет. И ходить будет сюда сам, но пока только дед, да ещё пара-тройка мужиков забираются на промысел так далеко — до самых тарантеевских болот. Но тут и места-то посытнее будут.
Дед выжигает «кислым» маленькую полянку. Ярко-оранжевый мох пищит и расползается от тонкой струйки. «Кислое» у деда знатное. Ни у кого такого нет. Теперь можно и присесть. Максимка помнит, как однажды, ещё маленьким, уселся он на «рыжика». До сих пор перед дождём задница чешется — крошечные побеги подлого мха, успевшие залезть под кожу, тянутся к влаге.

— Деда, а расскажи про Великую Зиму, — как обычно, просит Максимка, — Кто эти «песчаные»?
Дед поддёргивает верёвку. Пока всё тихо.
— Дык, я ж тебе вроде уже всё рассказал, — смеётся дед, — жили давным давно в пустыне люди. Много людей. Они были злыми и глупыми. И сбросили они тогда бомбу. На мерликанцев. То были другие люди, жили они, говорят, в домах до неба, и у каждого свой самолёт был… да что самолёт. У них и телефоны были и телевизоры и всё-всё-всё. Даже… как же их…. чёрт, — дед трёт лоб, но не может вспомнить правильного слова, — короче, у них всё было…

Максимка слушает в пол-уха, не верит. Какие дома, какие «телефоны». Даже малыш знает, что дом не может выступать над поверхностью земли — первый «ветряка» все брёвна раскидает. Вон последний-то, в том году… ууух… серёгиного отца посреди дня — рррраз — как поднял, да об землю так шваркнул, что у того голова напополам. Но слушать деда всё равно приятно, хоть и придумывает он многое, но занятно.

— ..вот те мерликанцы им в ответ и показали кузькину мать, а потом другие подключились, — дед плескает ещё «кислого» на мох: тот заинтересованно подполз слишком близко к сапогам, — ну вот и довоевались. Ну некоторые, как мы, что в отдалении жили, ничего так, или например «пораженцы», у тех только мозги набекрень… а больше никого наверно и не осталось…
— А вдруг? — надеется Максимка.
— А вдруг бывает только пук, — веселится дед, — как узнаешь-то. Через лес не пробраться. Ни туда, ни оттуда. А хочешь я расскажу…

Но тут верёвка натягивается и дед с Максимкой вскакивают. Началось!

Дед «водит» русалку, но на берег не вытаскивает — пусть та устанет сначала, а то с ней не справиться. Максимка видит, как напрягаются дедовы руки, как покрывается испариной морщинистый высокий лоб.
Наконец над водой показывается рука, затем тёмно зелёные спутанные космы длинной шерсти на голове — волос. Старики говорят, что раньше у всех «волосы» были. Такие тонкие на голове или потолще на лице — брови и бороды. Странно, зачем? Максимка машинально проводит ладошкой по своей гладкой белой голове с проступающими венами.
В это время борьба деда с русалкой входит в завершающую стадию. Последним резким усилием дед выдёргивает её на сушу. Русалка крупная, крупнее Максимки в полтора раза. Если её поставить на толстый серый хвост в тусклой чешуе она, пожалуй, будет ростом с деда. Ох, хороша.
Русалка продолжает биться на земле. Руки у неё мощные, когти серьёзные: подойдёшь — в секунду обдерёт. Но теперь уж всё — отплавалась. Морда у русалки женская. Да и всё её мертвенно бледное, синеватое тело до пояса женское. Груди точно такие как у деревенских тёток, но не болтающиеся, сморщенные, а плотные и мясистые. Каждая похожа на половинку «сливоарбуза».

Дед выдёргивает из за пояса «хлястик» и бьёт русалку по спине. Та рычит, пытается отползти, опираясь на одни руки. Спина у неё сильная и гибкая. В самом низу спины, там где уже начинаются первые, самые крупные чешуйки, дырочка — клоака. Самое вкусное место у русалок.
Русалка продолжает бороться. Выкрикивает что-то непонятное, но напоминающее человеческую речь. Дед говорит, что до Великой Зимы русалок вообще не было; они, якобы, только потом появились. Вроде даже они начали рождаться у женщин, что были беременны в Великую Зиму или сразу после.
Русалка начинает задыхаться. У неё уже нет сил. Ей надо в воду, но кто ж её отпустит. Русалка еле-еле сопротивляется. Корчится. Дед продолжает охаживать её «хлястиком». Наконец женская половина русалки замирает. Лишь мощные, налитые силой, бока судорожно вздымаются. Толстый здоровущий хвост мелко дрожит. От неё нестерпимо пахнет тиной и ещё чем-то острым, волнующим. Максимке этот запах неприятен. Он смотрит на деда. Судя по затрепетавшим ноздрям, тому нравится.

— А ну отвернись, — вдруг совсем строго говорит дед и начинает расстёгивать штаны. Максимка отворачивается. Дальше дед будет русалку «ебать». Максимка не знает, что это такое, но так делают все мужики, которые промышляют. А потом хвастаются. Максимка уверен, что таинственное «ебать» — нечто важное, без чего сама охота — не охота. Но подсматривать он не будет: осерчавший дед запросто может и его вытянуть по спине «хлястиком», а вот, что ЭТО такое, Максимка уже знает очень хорошо.

Максимка смотрит на подступающий к болотам лес. Сзади дед что-то неразборчиво бубнит. Слышится пыхтение, возня. Вдруг русалка тоненько вскрикивает, совсем по-человечьи. Дед смеётся.

— Эй, ты что там заснул что ли? — слышит Максимка задорный дедов голос. Он поворачивается и видит, что дед застёгивается, поправляет сапоги и глаза у него совсем молодые, радостные и счастливые — не иначе как от удачного похода.
— А ну ка, молодой человек, — протягивает дед руку и Максимка вкладывает в неё увесистый ломик, воткнутый тут же. Дед без замаха опускает его на русалочью голову. Слышится хруст. Русалка дёргается в последний раз, пищит нечто неразборчивое, ойкает и всё. Максимка вытаскивает из сумки ножик. Протягивает его деду; как учили — рукояткой вперёд.
Дед перехватывает нож и склоняется над мертвой русалкой.
— А ну, подставляй, — командует он Максимке и тот спешит открыть пустой холщовый рюкзак для мяса. Подскакивает к деду. Дед начинает разделывать тушу. Первой на очереди голова.

Хорошо наточенный нож рассекает русалкину шею, вгрызается в сухожилия. На землю течёт белёсая кровь. Последним ударом дед перебивает у русалки позвоночник. Голова сама катится к воде. Всплеск. Косматый кочан с открытыми, но мёртвыми глазами отплывает в сторону «медных» камышей.
Медленно покачиваясь, голова скрывается в зарослях. Оттуда тут же раздаётся довольное уханье. Какой-то болотной твари повезло.
Между тем дед не спеша отрезает у русалки груди. Кладёт их в мешок. Затем наступает очередь нежного мясца со спины, боков и рёбер. Хитро подмигнув Максимке, дед вырезает клоаку. Сладкую, сочную. У Максимки аж слюнки текут. Ах, как хороша похлёбка из клоаки с подорожником. Пальчики оближешь. Дед кладёт клоаку отдельно.
Потом аккуратно взрезает русалочий хвост. Тот открывается нежным светлым жирком. Отлично! Рюкзак наполняется приятной сытой тяжестью.
Дед тащит всю поклажу, а Максимка лишь своё лакомство — клоаку, завёрнутую в кусочек мешковины. Он чувствует её даже через грубую материю. Иногда, когда дед не видит, он подносит её к носу и нюхает.

Наконец они выходят на салтовскую дорогу. Та покрыта камнем — асфальтом. Максимка знает, что до Великой Зимы очень много дорог было покрыто таким камнем, но не верит. Зачем? Вот он, весь в трещинах, не пройти: из трещин тянут свои ядовитые шипы одуванчики. Нигде не растут, только под асфальтом. Максимка уже видел тех, кто имел несчастье наступить на одуванчик. Брррррр. Страшно.
По бокам дороги ровными рядами стоят «грибы». Раскрывают маленькие зубастые ротики, тянутся, но ножки их, естественно, не пускают. «Грибы» безопасны, но бывают, что дети забредут в грибницу… тогда, да, тогда пиши пропало. Максимка помнит, как двухлетняя Дашка забежала в грибницу. Мать её тут же и выхватила, да у девчонки уже не ноги, а лоскутки какие-то болтаются…

Дед уже ждёт Максимку на подходе к заброшенной Салтовке. Среди чудом сохранившихся обгорелых стен ползают «зелёные черви». Вот это уже не шутки. Тут не убежишь и не отобьёшься.
Максимка с дедом аккуратно проходят мимо, «черви» не обращают на них внимания — жрут.
Максимка всматривается. Ба, да это всё, что осталось от Васьки Поспелова. Тот четыре дня уже как ушёл на промысел, да и сгинул. Известно — ушёл и не вернулся в тот же день — не вернулся никогда. Исключений не бывает. Тут даже дед ни одного вспомнить не сможет.

— Эк, Васька-то попал, — равнодушно говорит дед и машет рукой, — я его столько раз предупреждал… предупреждал….
Максимка со страхом смотрит на копошащиеся зелёные тела. Под ними то возникает, то пропадает поспеловский шипастый ватник. Резко пахнет тухлятиной.

Сегодня день ясный. Наверно можно будет увидеть солнце. Старики говорят, что солнце огромное и жёлтое. Жаркое. Но Максимка видел лишь тусклый красноватый кружок в высоких малиновых облаках. Те же старики рассказывали, что после Великой Зимы, как мерликанцы с неба сбросили… чёрт, Максимка силится вспомнить название, но не может. Короче, эти мифические «мерликанцы» сбросили что-то с неба и в воздух поднялась пыль, которая и не пропускала солнечный свет на землю. И до сих пор не особо пропускает, хотя уж с Великой Зимы лет пятьдесят с гаком как прошло.
Сначала правда, говорят, холод был такой, что животные всякие погибли… а теперь вроде и ничего так. Ну «зелёные черви» там, «лапотники», крысы, опять же, тараканы, «сладкие» лягушки… нет, думает Максимка, я сам знаю шесть видов зверей, зачем больше-то?
Крыс и лягушек и так едят. Ну малышня ещё — таракашек, нанизанных на палочку. Над костром подержат и сосут… ну и всё. Всякой твари применение есть. А больше и не нужно — путаница будет.

Наконец Максимка с тяжело гружённым дедом подходят к дому. У вкопанной в землю двери внушительная конура. В вонючую темноту тянется ржавая цепь.
— Гульнар, а ну вылазь, — стучит дед палкой по крыше конуры. Цепь втягивается и из на свет вылезает Гульнар, мужик из «пораженцев». У него круглое плоское лицо и глаза-щёлочки. Он встаёт на ноги. Изо рта у него вываливается синюшный язык. Пуская слюну до земли, плосколицый, жмурясь на деда, радуется, начинает вертеться вокруг — чует рюкзак с нарубленной русалкой.
— Хозяина, хозяина, — стонет в невысказанной любви «пораженец» и опускается на колени и ладони. Мало кто из «пораженцев» и их детёнышей может долго стоять на ногах. Они предпочитают передвигаться на четырёх конечностях, им так удобней. Почти всех их можно научить человечьей речи. Совсем чуть-чуть правда.
— На, Гульнар, на! Кильманды, — подзывает дед «пораженца» и тот, показав мелкие жёлтые зубы, улыбается. Дед достаёт из рюкзака кусман русалки и бросает его Гульнару в зубы.
Тот в прыжке хватает угощение. Трясётся от удовольствия своим мощным торсом. По голому подбородку течёт русалочий сок, широкий рот чавкает.
— Хорошо, хозяина, хорошо, — мычит Гульнар, — моя рад твоя вернуться…
Дед треплет «пораженца» по прыщавому черепу, — Молодец, молодец, Гульнар…

Максимка спускается в дом. Там уже ждут его родители — дедовы дети. Максимкины мама и папа — брат и сестра. Старики говорят, что от этого у Максимки одна рука доросла только до половины. Ну и что? Вон у Веньки вообще рук нету, да и кого в их родной Бердяевке можно найти полностью целиком. Только стариков. Из тех, что родились до Великой Зимы.
Максимка обнимает и целует маму. Она его не узнаёт. Вернее, она вообще не знает о его существовании, она — «пораженка» — безмозглый ком способной рожать плоти. Отец у Максимики обычный. Только без рук и без ног. Но Максимку это, ясен корень, не смущает.

Он подходит к углу, где в специальной сетке висит отец. Улыбается ему. Желает доброго утра и хвастается. Тот гукает в ответ. Направляет на Максимку два бельма ничего не видящих глаз.
Дед уже раздувает огонь, начинает доставать из рюкзака мясо. По дому распространяется запах болота. Ура, скоро обед!

Вечером, засыпая, Максимка вспоминает прошедший день. Один из самых ярких в жизни. Хорошо-то как сегодня было. Да и вообще хорошо, что у него есть и мама и папа и (главное!) дед. Родственники. И Максимке становится тепло и уютно под одеялом из мешковины. Рядом уже храпит дед, грея Максимку голым безволосым телом. В будке тряхнул цепью Гульнар.

Уже совсем заснув, Максимка думает, всё таки какая здоровская штука жизнь! Особенно когда у тебя всё есть. С этой радостной мыслью Максимка засыпает.

Спокойной ночи!

LiveWrong (с)