Чурка нештатная

На дворе 198… год, страна советов доживает свои предпоследние денёчки. А на родине Огиньского и Мессинга проходят манёвры стран очень Варшавского договора. В оной же державке возникает профсоюз «Солидарность», — тот самый могильщик великого и могучего. А в нашей спецкоманде появляется новичок.

Здесь надо бы вернуться на полтора года назад. Наша команда создавалась, как элитное спецподразделение. Очередной раз командиры гнулись друг перед другом. Ах, у вас крутые, так мы круче сделаем. Солдатское радио донесло «абсолютно проверенный» слух о предназначении подразделения. Предполагается, что в нём будут прозябать и тянуть нелёгкую солдатскую лямку «генеральские сынки». Конечно же, не обязательно генеральские, но разная гадость, сбрызнутая через мочеиспускательные каналы партийных фунциклёров и прочей хуерги от властной авторучки.

Дальше, больше. Жить рота будет в новом корпусе, без клопов и тараканов!!! Кругом паркет, ковровые дорожки. Питание ясен хрен пятиразовое, ресторанское. Пальмы в кадках, спи от пуза, жри до полусмерти, икра, ананасы, шампанское….Приезжают, к примеру, иностранцы, а им вот мол, смотрите, как живут советские солдаты ххааа…

Дальше в нашу интернациональную роту валом попёрли сливочные детки. Долго не растекаше, скажу одно. Из двадцати семи человек, четырнадцать оказались евреями. Почему я заострил вопрос именно на евреях? В те времена, как и все мы, когда-то, я проходил этапы становления. То есть побыл расистом, антисемитом итд. Это нормально, лишь бы навсегда в том состоянии не зафиксироваться.

В розовом настроении мы пребывали не долго. В тот час, когда команда была полностью укомплектована, мы поняли, что попали в крупную задницу. Крупнее и не придумаешь, по сути, ЖОПА!
Наш «рабочий» день расписали именно по минутам. В течение шестнадцати часов мы имели возможность убедиться, что без труда не то что рыбку из пруда не вытащишь, но даже занозу из «булки» не достанешь.
Отдам должное, мы совсем не занимались строевой подготовкой. Её просто упразднили в нашем случае. Весь световой день мы стреляли, бегали, прыгали. Не с табуретки, но с вертушки. Иногда эти прыжки производились ночью, иногда на склон, периодически в воду. Спортзал с Валерой рукопашником, стал родным домом, и окропили мы его…. Господи! Чем мы его только не окропили.

В «свободное время» метали ножи и сапёрные лопатки, изучали стрелковое оружие, взрывчатку, способы обеззараживания воды в полевых условиях подручными средствами. Узнали, к примеру, что рябина и бузина могут усмирить любую болотную гадость и превратить в сносное пойло, а змея по вкусу ни чем не отличается от сациви.

По ночам просыпались от боли в суставах и мышцах забитых молочной кислотой. А днем начиналось всё сначала. И здесь произошло чудо! Любой из вышеназванных четырнадцати мог в любую же минуту поднять трубку, созвониться с папой и через час принимать дела у каптёра или киномеханика. Но ни один из четырнадцати этого не сделал. Почему? Не знаю, могу лишь догадываться. По крайней мере, мнение о Них поменялось тогда раз и на всю жизнь.

Вот именно в то злопамятное время и попал в команду новичок. Да не какой-нибудь, а чистокровный узбек. Нет, тогда ещё особо не делились на чурок и нечурок. Обзывались в сердцах, но как-то беззлобно. Ну, чурка, и что? Вот блин проблема…
Батя тогда кричал, как Джонни Вайсмюллер в роли Тарзана: «Команда укомплектована, нахер мне лишний рот»
Только его не послушали, и провинившийся перед законом сын патриция из далёкого Самарканда, был принят на довольствие. Мельком глянули на него мы, бывалые, и тут же забыли. Не тот режим, чтобы кроме своего кричащего о пощаде тела, заниматься всяким дерьмом.

А узбек стал пахать наряду с остальными. Причём не отлынивал, никогда не жаловался. Подыхал, но не признавался. А где-то через полгода он таки проявил себя.
В один прекрасный день этот кент замолчал. Как? А просто перестал разговаривать. И если раньше в течение дня от него можно было услышать хотя бы десяток слов, то здесь он замкнулся полностью. На расспросы комвзвода, порылся в тумбочке и достал письмо. Жестами показал, — читай мол.

Из письма, написанного, кстати, не на суахили, а на чистейшем русском языке, выяснилось следующее. У нашего «курбаши» умерла бабушка, и он, являясь потомком древнего рода, истёкшего из члена аж самого хана Узбека, объявил какую-то странную омерту. Чтобы почтить смерть бабушки, наш чурка замолчал на неделю. Обет!

Всё бы хорошо, но вторая специальность этого молчуна называлась телефонист ЗАС. Мне радисту смолчать гораздо проще, поскольку у меня имеется радиоключ и датчик. А тут необходим голос, который тупо замолчал.
Батя, будучи боевым офицером, и мастером рукопашного боя, долго пытался уговорить узбека словами. Тщетно. Тогда прибегнув к крайним мерам, он стал его «увещевать». Потомок Узбека летал по спортзалу как кусок свежеизготовленного говна, и…молчал.

И тогда батя в отчаянии пошёл на крайность. Созвонившись с замполитом, он доложил представителю партии о ЧП, и механизм раскрутился.
Гонтарь прибыл в фейерверке пятиэтажного мата и с лёгким запахом перегоревшего тростникового вина.

С узбеком долго не цацкались, просто родили приказ и отправили потомка Чингисхана на губу. Гонтарь потирал потные коммунистические ладошки, предвкушая унижение чурки, и как оказалось, поторопился. Батя в свою очередь курил беломор одну за другой и переживал о постояльцах губы, их здоровье и счастье в будущей жизни, поскольку батя единственный знал, Что воспитал.

Из показаний очевидцев и ухослышцев:

Камера гарнизонной гауптвахты встретила нашего урюка насторожённым молчанием. Урюк встретил камеру тем же. В комнате метров пятидесяти квадратных, находилось примерно десять тире двенадцать человек.
Узбек прошёл в угол, опустился в цаошан (на корточки) и, прислонившись к стене, закрыл глаза, приготовившись отбывать беспредельные, пять суток.

В противоположном углу, в окружении четырёх разгильдяев сидел здоровенный бульбаш, прикрытый за неуставняк. Вот этот самый представитель Беловежских зубров, решил проверить чурку на прочность. Зря конечно, но ведь он же не знал? Бирки нет, сопроводительной малявки естественно тоже нет. А рост метр шестьдесят пять и вес примерно шестьдесят килограммов, просто таки молили: Дай ему в зубы. О-хо-хо…

— Эй, чмо, сюда иди? — бульбаш начал своё восхождение к преждевременному дембелю, — быстро чурка ёбаная…
Ясен пень, что узбек не отреагировал, даже глаз не открыл.
— Ты меня, не понял что ли боец? — бульбаш начал яриться, — считаю до одного, мухой подскочил демон ебучий…
И опять узбек смолчал, и вновь не открыл свои наглые узбекские гляделки.
— Значит, ты пидарас меня не слышишь? Я тебе говорю пидор нерусский!

В этом месте у новичка в голове сработало реле. Глаза открылись, задумчивость присущая этим детям песков покинула чело узбека, и он встал.
Спокойно, не делая резких движений, он подошёл к белорусу. Камера замерла в ожидании развлечений. А узбек, подойдя вплотную, коротко поклонился обидчику и сделал то, чего от него не ожидал вообще никто.

Крепко взяв хулигана за уши, узбек притянул его голову к себе, и смачным долгим поцелуем облобызал засранца прямо в губы.
Белорус сидел охуевший, присутствующие сидели охуевшими, а узбек, ткнув себе в грудь, затем, показав на обидчика, сложил два пальца и продемонстрировал их камерному обществу. Потом важно прошествовал на своё место и сел, притворив глаза.

Бульбаш пребывал в прострации секунду, а потом, воззрившись на дружков, тупо спросил: — Это он чего? Я не понял.
Самый одарённый из его ближних, громко расхохотался и ответил: — А чё ты не понял бульба? Ты незнакомого человека назвал пидарасом, и он тебе конкретно показал, что теперь вас двое. Чё пялишься мудак? Он тебя поцеловал, так что или бери свои слова обратно, или я всем расскажу, что ты чушкан и форшмак…

Морда бульбаша набрякла дурной кровью, он рванулся, но сразу несколько рук схватили его и удержали. Тот для порядку побрыкался и якобы поддался грубой силе. А узбек в течение этой скорой сцены даже глаз не открыл. А зачем? Человеку, который с завязанными глазами две «осы» из трёх с семи метров в яблочко втыкает, это без надобности.

Ночью бульбаш делал попытку задушить нашего джигита. Свернув портянку жгутом, он подкрался к шконке, занятой «тщедушным» тельцем азиата…
Этой же ночью бульбаша увезли в госпиталь с сильнейшим сотрясением мозга. Бойцы, выносившие парня из камеры до машины скорой помощи, морщили носы и всячески отворачивались, ибо пацанчик, переоценив свои силы, героически обосрался в исподнее.

Той же ночью, начальник караула устроил допрос камере, но «урки» стояли насмерть. Мол, спали крепко, ничего не видели и не слышали. Начкар посмотрел на не опрошенного узбека, вспомнил о его временной немоте, плюнул себе под ноги и ушёл писать рапорт. О том, как ночью один из арестантов неловко повернувшись, упал с нар, стряс себе кукушку и сломал три ребра.

А вскоре в странах очень варшавского договора начались заварушки. Нападения на советских солдат, перелётные кирпичи в окна казарм, и прочие мероприятия по выдворению оккупантов вон.
Наша команда несла охрану-оцепление дворца дружбы народов, в котором должны были встречаться министры обороны двух дружественных сопредельных державок.
Батя дал пять минут на перекур, и мы, собравшись в кружок, пускали сизый дым и травили байки.

Осень была жаркая, и наши бронежилеты, то ли В-81, то ли Ж-81 (извините, память не резиновая), только что поступившие на вооружение СА, попросту говоря сильно заёбывали. Бронепластины и тридцать слоёв какой-то сраной композитки, душили не по-советски.
Никто не понял, откуда прилетела граната, но она прилетела, аккуратно приземлившись в самую середину нашего дружного кружка. Помню, как она крутнулась два или три раза, помню раззявленные до подколена варежки. Очевидно, у меня была такая же.

И тут наш узбек-чурка делает шаг вперёд, поднимает руку, и резко бросив: «Увидимся чуваки», — падает грудью на гранату.
Сто десять граммов тротила, а много это или мало? Для танка — пшик, для человека, с его непрочной структурой, — смертельно опасно.
Наш чурка, с разорванным ливером, угодил в госпиталь. Как ни странно, спас его именно броник. Два месяца лечили его по госпиталям, а затем мы уехали на дембель, а наш джигит домой к маме, в родной кишлак или стойбище, хрен его знает.
Жив чурка и по сей день. Счастья ему. Мы его помним, и пусть его урюк будет сладким и спелым! Иншалла!