Он старался разговаривать с ней каждый вечер. Если дела позволяли. Если не случалось чего- то срочного, если не орали приборы своими диаграммами, если начальство не требовало – вынь и положь. Если ничего подобного не происходило, он наливал себе стакан чая, или коньяка, садился в кресло, и разговор начинался легко. Каждый раз разный. Сегодня вот такой получился, вечер не задался, бушевала метель, нагоняй от начальства получил. И мысли одолевали, как это бывает в плохую погоду.
— Ну как ты сегодня, солнышко?
— Да ничего вроде, — отвечала она.
— Скучала по мне?
— Это обязательно! – она улыбалась.
— Я тоже, — он тоже улыбнулся грустно, – не хватает мне тебя.
— И мне, — призналась она, — но не вернуть теперь, пока не вернуть…
Он отпил из стакана, устроился в кресле поудобнее и закурил. Он очень хотел её спросить, но не решался пока, боялся нарваться на неприятные слова, не готов был ещё, хотя почти, почти…. «Надо ещё выпить, но не слишком» — решил он и долил в стакан, вы уже поняли, что не чай. Он бы с удовольствием выпил бы из бокала, затянулся бы сигарой, но в этом доме не водилось ни бокалов, ни сигар. «Тогда может быть ни мыслей, ни разговоров бы таких не возникало — подумал он, — всё- таки комфорт многое заменяет». Врать самому себе нехорошо, он знал это, как и то, что не сможет без неё, без этих разговоров, в каких бы условиях ни находился. Вопросы, вопросы… они жгли его изнутри постоянно, груз совершённых ошибок не давал покоя. Наконец, чувствуя, как тепло переходит в эмоции, он решился.
— Послушай… Я давно хотел спросить, ты простила меня? – он почти дрожал внутри, ожидая ответа, хотя знал заранее, каким он будет.
— Я прощала тебя так часто, что сейчас, наверное, не смогу, – она сказала это без злости, грустно улыбаясь, — я хотела бы, правда, но не получится. Может, потом, со временем.
— Я дурак, — признался он, — надеялся выжить без тебя. Не вышло. Не могло выйти. Ты не сможешь простить, я понимаю. Хуже, что я сам себе не прощу никогда.
— Знаешь, — всё та же грустная улыбка, — когда ты называл меня коровой, я мычала. Когда птичкой, чирикала. Когда ослицей – орала. Когда обозвал сукой, начала лаять. Когда обозвал блядью, чуть не начала давать всем подряд. И всё это я тебе прощала. Это твоя совесть тебя будет мучить за такие слова.
— Да… я… ох, какой же я дурак… — он обхватил руками голову. Внутри рвалось, бесилось, он корчился от собственной глупости.
— Не это не могу простить. А то, что сбежал от меня, втихую, когда всё было ещё хорошо, после поцелуев и обещаний скоро встретиться. Ты просто тихо исчез, почему? Может, сейчас объяснишь?
Он руками почти зажимал себе рот, чтоб не сказать ей, и самому себе тоже, что просто струсил тогда, испугался чувств, слишком непохожих на его собственные, испугался потерять видимость семьи, которая тогда ещё была. Он слишком любил сына, чтоб позволить всему этому рухнуть. Не понимая, не сознавая, что две половинки ореха не могут существовать по отдельности, они скукоживаются, вянут, становятся бесформенными, он сбежал, сбежал от единственной в мире отдушины, которая, как он теперь понимал, не угрожала ничем, а только помогала уйти от всего, что нести было так тяжело и нудно. Ни одна душа не выдержит принуждения, какими бы благими порывами не была движима. Всё равно рано или поздно будет срыв. И он сорвался, убежал. Потеряв её, оставаться с нелюбимой женщиной стало невозможно. Он держался долго, почти год. И не выдержал.
— Знай, я люблю тебя, всегда буду любить. Когда – нибудь ты меня простишь. – Это всё, что он смог сказать. Потом долго смотрел в её глаза, ища в них хоть искру прощения. Но нет, её глаза всё так же смеялись, как когда- то давно, и это причиняло ещё большую боль.
«Где ты, с кем сейчас?» — Этот вопрос измотал его за всё это время. Бережно убирая фотографию в ящик стола, он понимал, что опять весь вечер мучил себя напрасно. Если б можно было всё вернуть назад, в ту далёкую весну, он не сомневался бы ни секунды.
Тяжело вздохнув, он надел полушубок и пошел проверять показания приборов. Метеорология, мать её….